Владислав Крапивин - Нарисованные герои
Впрочем, в чем-то я должен быть благодарен этим типам. Ненависть к ним и к их подобным помогала мне потом яростно вступаться за ребят, которых несправедливо топтали, обвиняли, «гнобили» разные взрослые сволочи. В моей жизни немало грехов, слабостей, компромиссов и просчетов, но одну заслугу за собой я все же знаю твердо: ребят я никогда не давал в обиду и не проходил мимо их бед. Сил моих, правда, не всегда хватало, но я делал, что мог…
Ну, ладно, а рассказ пора кончать. Потому что на листах-черновиках осталось полстранички.
Что там должно было случиться дальше?
Рано утром я встал, оделся. Постоял над спящим Славкой, тронул его светлую отросшую челку. Взял со стола деревянный кинжал, который Славка подарил мне накануне. И вышел из дома (хотя очень хотелось дождаться и повидать маму).
Я обязан был вернуться. Я не мог предать Славку, предать самого себя – десятилетнего, еще не скомканного жизнью, верящего в людей, уверенного, что будущее будет хорошим.
Я обязан был сделать хорошим это будущее. Ради Славки. А то, что друзья оказались ненастоящими, ну что же… Наверно, встретятся и настоящие. Славка недаром верил в это.
Я пришел на угол Первомайской и Герцена и встретил там вчерашнего шофера.
– Извини, замотался, не купил тебе крабов.
– Да ладно, я понимаю… Дела-то сделал?
– Сделал, – сказал я и потрогал в кармане ручку кинжала.
К дому, конечно, мы не подъехали: шел дождь, и дорога вдоль свежей траншеи совсем раскисла. Я пошел пешком, хлюпая подошвами по рыжей воде. Дождь не унимался, в лужах плавали пузыри, похожие на половинки электрических лампочек. Это значит, непогода надолго.
Мне до рези в горле стало жаль ясной синевы и желтых облаков детства. Но тут же эта жалость сменилась чувством, похожим на черный спрессованный порох.
– Ничего, Славка… – сказал я тихонько сквозь зубы. И с размаха ударил кулаком по штабелю сложенных у траншеи досок.
Я забыл, что в кулаке зажат кинжал. Хрупкий, деревянный.
Но кинжал просадил доску навылет.
Колыбельная-2
Есть у меня повесть «Колыбельная для брата», которая в конце семидесятых наделала немало переполоха среди «педагогической общественности». Говорят, некоторые классные дамы даже выкрадывали журналы «Пионер» из школьных библиотек и выдирали из этих журналов листы с повестью «этого самого Крапивина, которого до сих пор не призвали к порядку и который опять…» А ребята писали в редакцию множество писем…
Мне очень хотелось написать вторую часть. О том, как в дружный экипаж парусника «Капитан Грант» попадает озлобленный жизнью, неприкаянный мальчишка – из тех, кого взрослые зачислили в «отпетые». И как нормальные дружеские отношения (а никакое не чудо) делают этого паренька добрее, доверчивее, смелее. Помогают понять, что в мире есть не только зло…
Я написал повесть на три четверти, а однажды вечером перечитал, изорвал в клочья и «развеял по ветру». До сих пор не знаю, правильно ли сделал. Может быть, поддался усталости, обманчивому впечатлению, что все это «ни к черту не годится». Теперь не вернешь, не проверишь.
Впрочем, совсем повесть не пропала. Кое-какие идеи и эпизоды вошли в роман «Журавленок и молнии», кое-что в другой роман – «Острова и капитаны». Кто знает, не изорви я ту рукопись, не было бы потом этих двух книг… А недавно я отыскал среди слежавшихся (почти склеившихся) тетрадок несколько уцелевших листов из повести, которую для себя называл «Колыбельная-2». Видимо, это 1979 год.
Тринадцатилетний Лёнька, которому все осточертело в городе, на зимние каникулы сбежал в деревню к своей бабке. В просторной бабкиной избе жили несколько студентов-практикантов и их руководитель Евгений Сергеевич. В разговорах с ними Лёнька начал понемногу оттаивать, к нему пришло смутное пока ощущение, что, кроме его нудной, злой и бесцветной жизни, есть еще и другой, более интересный мир…
Один раз вечером Вика, Лариса, Веня и Евгений Сергеевич пошли в клуб на последний киносеанс. Звали и Лёньку, но он не пошел, умаялся за день с бабкиными дровами. Да и фильм был муровый, про итальянскую любовь, а по телеку показывали «Остров сокровищ» Хоть и старье, а все же лучше, чем итальянские страданья.
Впрочем, «Остров» Лёнька тоже не досмотрел. Начал клевать носом и побрел спать на свой сундук.
Бабка посмотрела на него хмуро и как-то смущенно. И вдруг сказала:
– Ты вот чего… Если спать не будешь, лежи тихо, мне не мешай. Я сегодня молиться буду.
Лёнька слегка растерялся, тоже смутился почему-то.
– А мне что? Молись… Я разве мешаю…
Но тут его кольнуло любопытство, даже сонливость поубавилась.
– А почему ты это… сегодня надумала? Раньше не молилась, а сейчас захотела…
– Сочельник нынче, – строго сказала бабка. – Завтра Рождество Христово…
– Как это? – Лёнька вдруг подумал, что бабка рассердится, и добавил мягко. – Я про это раньше и не слыхал.
Бабка помолчала и объяснила:
– Рождество – значит Христос родился в этот день. Сын Божий. Наш Спаситель.
– Какой спаситель?
– Человеческий, – вздохнула бабка. – Все грехи людские на себя перед Богом принял, дал себя на кресте распять за других. Чтобы люди не страдали…
– А, это я знаю! – вспомнил Лёнька. – Он потом воскрес, да? А чего же люди все равно страдают? Значит, он не смог спасти?
– Это давно было, – нехотя сказала бабка. – С тех пор сколько уж опять нагрешили… Да и один ведь он, Христос-то. Где ему углядеть за всеми. Вот и просят люди, чтобы не забыл их, помог…
– Дак это, наверно, в церкви просить-то надо, – рассудительно заметил Лёнька. – А то не по правилам… Или у вас тут нет церкви поблизости?
Бабка сердито сказала:
– Нету… Да я в церкви с малых лет не была. Попов не люблю и правил ихних не знаю, прости меня Господи. Молюсь, как умею, вот и все…
Она зажгла длинную стеариновую свечу, выключила свет. Поставила свечу на табуретку в углу перед иконой. Эту бабкину икону Лёнька помнил с младенчества. Она была в плоском стеклянном ящике и вся состояла из желтой узорчатой жести, только в небольшие отверстия проглядывали два лица: детское и женское. Лица были коричневые, строгие и печальные. Лёнька знал, что это Богородица и ее маленький сын Христос. Кроме отверстий для лиц, в жести были прорезаны еще четыре, поменьше: в них виднелись темные прямые ладошки…
Но сейчас Лёнька икону не различил. Он видел только искорки на стекле и на медной жести.
Бабка, не оглядываясь больше на Лёньку, тяжело встала перед иконой на колени, вздохнула и зашептала что-то неразборчивое. Иногда она крестилась и медленно кланялась.
Лёнька смотрел на нее из-под опущенных век и не шевелился. Ему было немного жаль бабку.
Давно он уже никого не жалел: ни людей, ни себя, а сейчас что-то заскребло на сердце…
Бабка перестала шептать и кланяться, постояла на коленях, глядя вверх, на икону,, потом поднялась и дунула на свечу. Ушла за свою занавеску, повозилась, легла (судя по шуму) и со вздохом сказала:
– Ну и слава тебе, Господи, на душе полегше…
Лёньке уже не хотелось спать. Дневная усталость улеглась, а сон не приходил. Лёнька спросил бабку:
– А ты об чем молилась?
Она откликнулась, помолчав:
– Как это об чем?
– Ну, чего у бога просила? Разве тебе что-то надо?
– Мне ничего не надо, я старая. Не за себя я…
– А за кого?
– За всех… За Вику вот, чтобы с Венькой у них все по-доброму было. За вас с Лизой, с матерью твоей…
– А за нас-то чего?
– Жизнь у вас непутевая. Неладная какая-то. Я хоть и редко вас вижу, да понимаю…
– А почему неладная? – заспорил Лёнька, хотя знал, что бабка говорит правду. – Папаша как сбежал, так и нормально все стало.
– Для тебя нормально без отцовского-то глазу. Живи как хошь… А матери одни слезы. Легко ей, думаешь, без мужика в доме?
– Ее дело, – хмуро сказал Лёнька. – Если захочет, без мужика не останется.
– Не болтал бы чего не надо про мать-то! – рассердилась бабка.
– А я не болтаю. Я как на самом деле говорю. Как ей надо, пускай так и делает. Ты же сама за это молилась…
Бабка повозилась и сказала:
– Будет тебе. Спи.
Но Лёньке не спалось. Он лежал не закрывая глаз. Наледь на оконном стекле горела лунными звездочками. Отчетливо говорили ходики: «Нет-не-так, нет-не-так». Пахло погасшей свечкой. Бабка опять шумно пошевелилась и вздохнула.
– А ты всерьез в бога веришь или по привычке? – спросил Лёнька.
Бабка помолчала. Потом ответила, будто раздумывая:
– А чего же не верить-то? Я всерьез… И по привычке тоже…
– И в рай и в ад веришь?
– Да ну тебя, – досадливо отозвалась бабка. – Кто в их теперь верит. Смеешься что ль…
– Да не смеюсь я…
