Гектор Мало - Без семьи
Тут, казалось мне, не было ничего невозможного. Да к тому же и время было самое подходящее: приближалось Рождество. В праздники нам не придется уходить из дома днем, на Рождество мы будем играть по вечерам, как и принято в Лондоне. Значит, мы увидим, когда придет господин Миллиган, и Маттиа отправится за ним.
– Как мне хочется, чтобы ты поскорее разыскал госпожу Миллиган, – сказал мне как-то Маттиа.
– Почему тебе так хочется этого?
Он с минуту нерешительно помолчал.
– Потому что она была очень добра к тебе, – наконец ответил он, а потом прибавил: – И еще потому, что она помогла бы тебе найти настоящих родных.
– Маттиа!
– Тебе неприятно, что я говорю это? Но я, право же, не могу поверить, что ты сын Дрисколя. Ты больше похож на джентльмена, поэтому странствующий торговец не может быть твоим отцом. Ты увидишь, что это так, когда мы разыщем госпожу Миллиган.
– Это почему?
– Так, есть у меня одна мысль.
– Какая?
– Я не могу сказать.
– Почему?
– Потому что, если я ошибаюсь, то лучше не говорить ничего. Не нужно рассчитывать на то, что, может быть, и не исполнится.
Я не настаивал. Мне тоже приходила в голову одна мысль, смутная, робкая, которая была, наверное, еще безрассуднее того, что вообразил себе Маттиа. И я, как и он, молчал, не решаясь высказать ее.
Нам оставалось только ждать, и мы ждали. И продолжали давать наши представления. Мы не могли всегда ходить на одни и те же улицы: ведь мы жили в Лондоне еще очень недолго, и нам часто приходилось уступать место уже обжившимся здесь взрослым музыкантам. Не раз мы вынуждены были прекращать нашу музыку и торопливо отступать перед каким-нибудь грозным шотландцем с голыми икрами, в коротенькой юбочке, пледе и шляпе с перьями. Где уж было Маттиа с его трубой и скрипкой и мне с моей арфой состязаться с волынкой шотландца, заглушавшей нашу музыку!
Не могли мы тягаться и с музыкантами, изображавшими негров, которые часто играли на лондонских улицах. Эти поддельные негры во фраках с узенькими фалдочками и в таких высоких воротничках, что головы их выступали оттуда, как букеты из бумажной обертки, приводили нас в еще больший ужас, чем шотландцы. Увидев их или даже услышав звуки банджо, мы тотчас же почтительно замолкали и уходили куда-нибудь подальше или же ожидали в сторонке окончания их дикого концерта.
Однажды мы стояли так вместе с публикой, слушавшей негров, и я вдруг увидел, что один из них делает Маттиа какие-то странные знаки. К моему удивлению, Маттиа дружески кивнул ему.
– Ты его знаешь? – спросил я.
– Да, это Боб.
– Какой Боб?
– Мой друг, один из двух клоунов цирка Гассо, про которых я тебе говорил. Он-то как раз и старался научить меня говорить по-английски.
– Ты сначала не узнал его?
– Еще бы! В цирке Гассо он обсыпал себе лицо мукой, а теперь выкрасил его ваксой!
Когда негры перестали играть, Боб подошел к нам. Он был так доволен, встретив Маттиа, что я сейчас же увидел, как он любит его. Но они могли перемолвиться только несколькими словами: Бобу нужно было присоединиться к товарищам, а нам следовало уйти в какое-нибудь другое место, подальше от них. И мы решили отложить свидание до воскресенья.
Через некоторое время я тоже подружился с Бобом; должно быть, из симпатии к Маттиа он и ко мне очень тепло относился.
Наконец наступило Рождество. Теперь мы стали уходить из дома не днем, а поздно вечером. Играя что-нибудь нежное и трогательное, мы переходили с одной улицы на другую, а закончив, говорили: «Спокойной ночи! Веселого Рождества!» – и шли дальше.
Приятно было, должно быть, слушать музыку, лежа в теплой постели и завернувшись в одеяло. Но нам, на улице, было очень холодно, и пальцы у нас коченели. Это было трудное для нас время, но мы все-таки в течение трех недель не пропустили ни одного вечера.
После Рождества нам снова пришлось давать наши концерты и представления днем, так что мы уже не могли подстерегать Джеймса Миллигана. Вся наша надежда была только на воскресенья. Поэтому по воскресеньям мы оставались дома и не спешили уходить гулять.
Маттиа, не вдаваясь в подробности, рассказал своему приятелю Бобу о наших трудностях и спросил, не сумеет ли тот достать адрес госпожи Миллиган, у которой есть больной парализованный сын, или, по крайней мере, адрес господина Джеймса Миллигана. Но Боб ответил, что для этого нужно знать поподробнее, кто такие господин и госпожа Миллиган, так как в Лондоне, не говоря уже обо всей Англии, много людей с такой фамилией.
А нам это и в голову не приходило! Для нас госпожа Миллиган была только одна – мать Артура. И господин Миллиган тоже один – его дядя.
Тогда Маттиа снова стал звать меня во Францию, и опять начались наши споры.
– Значит, ты уже не хочешь искать госпожу Миллиган? – говорил я.
– Конечно, хочу, но ведь неизвестно, в Англии ли она, – отвечал он.
– А разве известно, что она во Франции?
– Мне кажется, что это вернее. Поскольку Артур болен, она наверняка увезла его туда, где потеплее.
– Не в одной только Франции тепло!
– Однажды Артур уже выздоровел во Франции. Очень возможно, что и теперь мать увезла его туда. К тому же мне хочется, чтобы ты уехал отсюда!
На этом обычно и заканчивался наш разговор. Я не решался спрашивать, почему Маттиа хочет, чтобы я уехал, так как боялся, что он начнет дурно говорить о моих родных. А я не хотел ни слушать это, ни уезжать, несмотря на то, что моя семья относилась ко мне по-прежнему. Дедушка все так же злобно плевал, завидев меня, отец только изредка отдавал мне какое-нибудь приказание, мать не обращала на меня никакого внимания, братья и Анни пользовались любым случаем, чтобы сделать мне что-нибудь неприятное, а Кэт любила не меня, а лакомства, которые я ей приносил. Но я все-таки не верил Маттиа, когда он уверял, что я не сын Дрисколя. Я мог сомневаться, но не мог утверждать так категорично, как он, что я в этой семье чужой.
Время тянулось медленно, но все-таки день проходил за днем, неделя за неделей и наконец мои родные стали собираться в путь.
Фуры были заново выкрашены, в них уложили товар, который рассчитывали распродать летом. Чего тут только не было: материи, вязаные вещи, платки, чепчики, косынки, чулки, жилеты, пуговицы, нитки, шерсть для вязанья, иголки, ножницы, бритвы, серьги, кольца, мыло, помада, вакса, утюги, лекарства для лошадей и собак, жидкость для выведения пятен, капли от зубной боли, краска для волос!
Наконец все было уложено, лошади запряжены, все приготовления кончены, и мы отправились в путь.
Накануне отъезда отец объявил мне и Маттиа, что мы отправимся со всей семьей, но должны будем, как и раньше, играть, петь и давать представления в городах и деревнях, какие попадутся на пути.
Так мы снова стали ходить по большим дорогам, но теперь уже мы шли не туда, куда хотели, и останавливались не там, где нам нравилось. Мы должны были следовать за моей семьей. Но я все-таки был рад, что мы ушли из Лондона, что я не вижу двора «Красного Льва» и этого ужасного подвала, который часто снился мне по ночам. Мы шли за фурами и дышали уже не зловонным смрадом Бетналь-Грина, а свежим воздухом полей.
В первый же день я увидел, как продаются товары, которые так таинственно привезли моему отцу. Мы тогда въехали в большое селение и остановились на площади. У обеих фур было по одной откидной стенке. Их опустили, и весь товар оказался на виду перед покупателями.
– Глядите на выставленные цены! – закричал отец. – По таким ценам товар не продают нигде! Я ничего не платил за него, потому и отдаю чуть ли не даром. Посмотрите на цены!
Я слышал, как некоторые люди, взглянув на цены, отходили, говоря:
– Это наверняка краденый товар!
– Да ведь он и сам сознается в этом!
Если бы они взглянули на меня, мое вспыхнувшее лицо убедило бы их в том, что это чистая правда.
Маттиа заметил, как я краснел, и вечером сказал мне:
– И долго ты будешь в состоянии выносить такой позор?
– Не говори мне про это, Маттиа, – остановил я его. – От таких разговоров мне делается только еще тяжелее.
– Да я и не собираюсь говорить про это. Я хочу только одного – чтобы мы уехали во Францию. Подумай, какой ужас может случиться! Ведь полиция рано или поздно узнает, что Дрисколь продает краденый товар. Что тогда будет с нами?
– Маттиа, пожалуйста…
– Если ты не хочешь ничего видеть, то я должен глядеть за нас обоих. Кончится тем, что нас арестуют всех – и тебя, и меня, хоть мы не сделали ничего дурного. Нам даже нельзя будет оправдаться: ведь и мы едим хлеб, который покупается на деньги, вырученные за этот товар!
Такая мысль никогда не приходила мне в голову. Она привела меня в ужас.
– Но ведь мы зарабатываем себе хлеб, – пробормотал я, стараясь оправдаться не перед Маттиа, а перед самим собой.
– Да, но мы живем с людьми, которые поступают иначе. Вот на это-то и обратят внимание. И ни за что не поверят, что мы честные! Нас будут судить так же, как и их. Мне будет тяжело, если меня осудят как вора, но еще будет тяжелее, если сочтут вором тебя. Мне-то ничего – я бедняк и таким останусь всегда. Но что если ты найдешь своих родных, настоящих родных? Какой будет стыд и для них, и для тебя, если тебя осудят за кражу! И как будем мы разыскивать твою семью, сидя в тюрьме? Как передадим госпоже Миллиган то, что говорил дядя Артура? Еще если бы ты был полезен тем, кого считаешь своими родными, я мог бы понять тебя. Но и этого нет, ты им ни на что не нужен. Как жили они раньше, так проживут и без тебя. Бежим быстрее!
