Василий Авенариус - Во львиной пасти
— Не размазывай, пожалуйста! — нетерпеливо перебил Иван Петрович. — Словом, она сделала тебе букет и ты отнес его по принадлежности?
— То-то вот, по принадлежности ли? До заднего крыльца и сеней коммерции советника пробрался я задворками без задержки. Попросил тут служанку вызвать фрёкен Хильду по экстренно-секретному делу. Не дослышала ль та меня, не посмела ль доложить племяннице помимо тетки — не ведаю, но вышла-то ко мне в сени не племянница, а тетка.
— Sacredieu! Ну, и что же?
— Букет-то был с маленький воз: спрятать его было некуда. Как тут быть! Дай-ка, думаю, презентую от имени господина маркиза самой тетке: авось, умаслим этим.
— Фюить, фюить! — засвистал Иван Петрович. — А она что же?
— Она так солнышком и просияла, словно дали ей луидор pour boire, на выпивку, и велела от всего сердца благодарить господина маркиза.
— Нет, этого так нельзя оставить! — воскликнул Спафариев и, как угорелый, заметался по комнате.
— Ты что же это ищешь, сударь? — спросил Лукашка.
— Шляпу мою… Ах, да вот она.
— Но куда ты?
— Туда… к ним…
— Да под каким же претекстом?
— Без всякого претекста. Велю просто доложить о себе. Надо же себя ассюрировать!
— А ты, сударь, думаешь, что коммерции советник так вот и пустит волка к себе в овчарню? Он тоже хитрец и мышлец, да еще и присяжный враг русских. Хорошо, коли отъедешь только не солоно хлебавши.
— Не каркай, ворона! Может, вовсе и не нарвусь на него; а нарвусь, так я тоже, слава Богу, не червяк, который только корчится, когда на него наступят.
— А человек, который благодарит еще за честь и удовольстве, — пробормотал про себя калмык, не смея высказаться, однако, так непочтительно вслух.
И господин его, действительно, отправился тотчас «ассюрировать» себя. Проходя городом, Иван Петрович был так поглощен мыслями о предстоящих объяснениях, что окружающие следы разрушения от вчерашней бомбардировки оставляли его совершенно безучастным. А погром был жестокий: вся вышка немецкой кирхи вместе с колоколами была снесена словно ураганом, фасад же ее, обращенный к русским траншеям, представлял вид выкорчеванного поля, из обывательских домов едва половина уцелела, другая половина сделалась жертвой пламени. Сами обыватели бродили по улицам унылые, как потерянные; на столь оживленной прежде рыночной площади не было ни одного воза, ни одной торговки; из лавчонок кругом ни одной еще не открывалось. На одном углу только стоял со своей тележкой памятный Ивану Петровичу еще с прошлой осени русский торговец яблоками; но в тележке у него были теперь уже не яблоки, время которых давно миновало, а калачи да баранки.
Торговец тотчас признал в переходящем площадь молодом щеголе прошлогоднего тароватого барича и радостно окликнул его:
— А, господин! По добру ль по здорову ль?
— Спасибо, милый, твоими молитвами, — отвечал Спафариев, мимоходом кивая ему, и поспешил далее.
Двухэтажный барский дом богача Фризиуса, как выходивший на набережную Большой Невы, откуда не было выстрелов, а может быть, и снабженный гасительными снарядами, уцелел от пожара. Но все занавески в окнах дома оказались спущены, словно затем, чтобы ничей нескромный взор не мог проникнуть внутрь, а на пороге парадного крыльца, заслоняя собою вход, стоял осанистый толстяк-привратник. От хозяина ему, должно быть, была дана совершенно определенная инструкция, потому что разряженную фигуру молодого русского он еще издали оглядывал с нахальной подозрительностью, а когда тот, решившись подойти, задал ему один и тот же вопрос последовательно на трех языках — русском, немецком и французском: «Дома ли фрёнкен Хильда Опалева?», невежа не счел даже нужным скорчить почтительно-недоумевающую рожу, а, вздернув нос, молчаливым жестом на набережную как бы предложил: «Не угодно ли господину прогуляться?»
Протиснуться мимо этого остолопа нечего было и думать. Оставалось одно: по примеру Лукашки, пробраться с черного крыльца. Но здесь герой наш попал из дождя да в воду.
Когда он обходом с соседнего переулка добрался до ворот дома и осторожно открыл калитку, глазам его неожиданно представилась такого рода картина, что он на минуту остолбенел. Посреди двора под личным руководством коммерции советника целая армия рабочих укладывала движимость хозяина и под боковым навесом уже громоздилась целая горка забитых в дорогу ящиков и зашитых тюков. Спафариев готов был уже благоразумно обратиться вспять, когда цепная дворняга около ворот подняла вдруг громкий лай, и стоявший в калитке был замечен Фризиусом.
— Что вам нужно? — крикнул ему тот издали отнюдь не приветливо и, спустив засученные рукава, неспешно, с обычной своей горделивой осанкой, направился через двор навстречу непрошенному гостю.
Теперь отступление было бы уже постыдным малодушием, и Иван Петрович подался также вперед. Баталия так баталия!
— Мне хотелось только на прощание засвидетельствовать мое почтение обеим фрёкен, — развязно начал он, слегка приподнимая на голове шляпу.
— К сожалению, они не могут принять вас, — сухо оборвал его коммерции советник. — Мы собираемся, как видите, в дальний путь.
— Но, может быть, они меня все-таки примут, — настаивал гость и для большей убедительности легкомысленно прибавил: — Им будет приятно услышать от меня о некоторых особых льготах, которые мне удалось выговорить у государя для жителей Ниеншанца.
Но старый воробей не дал провести себя на мякине. Скептически пошевелив бровями, Фризиус справился, какие же это еще льготы?
— О них я буду иметь удовольствие лично сообщить обеим фрёкен, — уклонился Спафариев.
— Но льготы те попали тоже в акордные пункты?
— А то как же?
— Хотя акорд был подписан еще в то время, когда вы сами сидели у нас в каземате?
Иван Петрович прикусил язык и вспыхнул.
— Так вы мне, я вижу, не верите, милостивый государь? — вскинулся он, по слабости человеческой досадуя не столько на себя самого за свою неудачную ложь, сколько на того, кто уличил его в ней.
— А вы сами, милостивый государь, поверили бы на моем месте? Summa summarum, одним словом, вам, во что бы то ни стало, надо видеть фрекен Хильду?
— Хоть бы и так!
— Так скажу уж прямо, что в отсутствие отца она никого, слышите, никого не принимает.
— Позвольте и мне на этот раз, Herr Commerzienrath, не поверить вам! Вы самостоятельно не хотите никого допустить до нее.
И в лицо коммерции советника ударила теперь краска. Чванливо фыркнув, он обвел весь двор и рабочих своих злобным взором. Но, пересилив свой гнев, он с особенным достоинством ответил:
— Вся Швеция, начиная от короля и кончая последним нищим, верит слову коммерции советника Генриха Фризиуса!
— Да мы с вами, Herr Frisius, уж не в Швеции, а в России, и королю вашему Карлу я, простите, ни на столько также не доверяю!
Этого было уже слишком для ярого шведского патриота, пожертвовавшего для своего обожаемого короля миллионы. Он изменился в лице и дрожащей от волнения рукой ткнул гостю на калитку.
— Не угодно ли?
— А если мне не угодно? — задорно усмехнулся на это в ответ Иван Петрович.
— Если нет, то вас может постигнуть та участь, которой вы, к искреннему моему сожалению, избегли при приезде в Ниеншанц, благодаря только непростительной слабости нашего военного суда.
— Вот как! Не хотите ли вы меня среди бела дня расстрелять здесь или повесить?
— Есть и другие, более подходящие способы незаметно устранить неудобного человека.
— А именно?
— Я велю, например, моим креатурам, — Фризиус кивнул на своих рабочих, — которые мне безгранично преданы, зашить вас в мешок.
— И доставить бесплатно с остальным багажом вашим в Выборг? — досказал в том же тоне Спафариев. — Я, кстати же, еще и не бывал там…
— Нет, зачем так далеко, — отвечал Фризиус с ударением и понижая голос. — Всего на середину Невы. Там глубины до семи сажен, и мешок с привязанной пятипудовой гирей никогда уже не выплывет на поверхность.
Судя по неумолимой жестокости, с которой это было произнесено, ревнивый изверг не шутя, кажется, готов был исполнить свою угрозу. Баталия, очевидно, была проиграна; оставалось только с некоторой честью удалиться с поля битвы.
— Вы забываете, милостивый государь, — с оскорбленным видом заметил Иван Петрович, — что довольно царю Петру узнать о вашей угрозе, чтобы по меньшей мере лишить вас лично некоторых из предоставленных вам льгот.
— Не из тех ли, что вы так великодушно выхлопотали для нас? — иронически отозвался коммерции советник, а затем со спокойной уверенностью прибавил: — Roma locuta, causa finita — Рим высказался, дело кончено. Неужели царь ваш даст больше веры зеленому ветреному юноше, чем зрелому, умудренному опытом мужу, и изменит, ради ваших пустых наветов, своему державному слову? Господь с вами! Sapienti sat. С разумного довольно.
