Алексей Кейзаров - Первый разведвзвод
— А что он — предатель, это ничего, да? — вдруг тонким голосом кричит Федя. — Из-за него половина деревни погибла!
Дед Кузьма молча смотрит на Федю и долго гасит недокурок.
— Я вот сам был в партизанах, а сказать, что Микита предатель, язык не повернется… Вот так-то! — и уходит.
Мы стоим ошеломленные и смотрим в широкую спину деда Кузьмы. Спина чуть подрагивает, когда он заносит свою деревяшку…
Наташка боязливо выскользнула из-за веранды, хватает свои куклы и шмыгает в дверь. Ее белесая головка мелькнула среди черных и таких же белесых головок на нашей веранде и растаяла, пропала…
— Вот, черт, забыл! — первым приобретает дар речи Федя. — Дед Кузьма тогда не в партизанах, а в связных ходил. Уже без ноги. Ему ногу отняли в сорок втором. Помнишь, сам рассказывал. А лагерь разгромили в сорок третьем. Откуда ему знать, кто предатель?
— Ну что нам за дело, Федя? В конце концов Микита получил по заслугам.
— Эх ты! — отшатнулся он от меня. — А я, дурак, еще дружу с таким. Твоего же деда расстреляли, а Микиту выпустили…
— Не выдумывай! По Миките стреляли. А он убежал…
— Видно, так стреляли, чтобы убежал. А ты его защищаешь! Предатель! — Федя рванулся за калитку.
Я стою как вкопанный. А на веранде — сплошной рев. Видно, что-то не поделили там наши подшефные.
— Федя, вернись!
Он шагает вразвалочку, будто не его зовут.
— Рядовой Лебедев! На дежурство!
Медленно повернувшись, Федя идет назад.
— Все равно прогоню полицайку, — хмуро бросает, проходя мимо и не глядя на меня.
— Не смей трогать Наташку!
А все-таки Наташку он прогнал, и она с плачем протопала мимо Аксиньиного сруба в кузницу…
Вскоре явился и сам Федя.
— Отвечай, почему прогнал?
— Отстань, Ленька, — отмахнулся он, как от осенней мухи.
— Я тебе не Ленька, а товарищ командир, — замечаю очень спокойно, а так хочется дать ему по шее. — Почему не выполнил приказ?
— Тоже мне — командир… Какой же ты командир, когда даже своих от чужих не можешь отличить?
— Ты обязан выполнять каждый приказ командира беспрекословно. Ясно?
— Дудки! Чтобы я не подумав выполнял? А этого ты не хочешь? — И он сунул мне под нос кукиш.
Не знаю, как бы кто, а я этого не мог стерпеть…
Потом нас судили. За драку. Судили Олег Звонцов и Славка Дергачев. Решили единогласно: наряд вне очереди.
Наряд вне очереди
Вот чудаки! И надо же дать такой наряд: подвозить горючее к тракторам, которые таскают комбайны, а те, в свою очередь, убирают люпин на силос. Это замечательная работа, и я предлагаю Феде:
— Давай еще раз подеремся!
Но Федя не хочет со мной разговаривать. Насунул кепку на глаза, отвернулся. Ну и ладно. А мне-то что? Правда, скучно, пока молчаливый кладовщик нальет горючее да пока доедешь до деревни. А потом — хворостину в руки, и пошел! Только пыль столбом. Даже Феди не видно. А может, он упал с задка телеги? Придерживаю лошадь, чтобы пыль улеглась. Нет, сидит насупившись.
И я снова машу хворостиной. Лошадь мчится во весь опор. Так и хочется крикнуть Феде: «Устанавливай пулемет — разворачиваю тачанку!» Но белых нет, и фашисты давно побиты. И не «максим» на моей тачанке, а самая обыкновенная бочка. Да это полбеды. Беда, что Федя сегодня не поймет меня.
Когда подъезжаю к срубу тетки Аксиньи, приостанавливаюсь и двумя руками показываю Олегу «нос». Олег делает вид, что ничего не замечает. А дед Кузьма грозится кулаком: тише, мол, гони коня, ветрогон…
А все это дед Кузьма такой наряд вне очереди подсказал нашим судьям. Бригадир, значит, попросил его кого-нибудь из нас отпустить, а дед и говорит:
— Есть у нас, Архипыч, проштрафившиеся хлопцы. Пусть идут в твое распоряжение.
Хорош наряд! Жаль только, что мало ехать. Рядом с выгоном — зеленая стена люпина.
Трактор останавливается, машина, которая идет под хоботом комбайна, также тормозит. А зелень все еще сыплется из брезентового рукава в полный уже кузов.
Пока тракторист заливает горючее, я успеваю облазить и комбайн и трактор. Не знаю, как кому, а мне интересней на тракторе. Федя же залезает на комбайн. В кабине и он поместился бы, даже тракторист махнул ему рукой. А Федя будто не видел, примостился возле комбайнера. Ну и ладно. А мне-то что?
А может, и правда? Может, Микита Силивонец предатель? Сидел же где-то на севере. А туда, говорят, ни за что ни про что не загонят. И опять же: чего сторонишься людей, если ты ни в чем не виноват? А тут почти вся деревня — бывшие партизаны. Но тогда почему Микита не уезжает отсюда, чтобы не мозолить людям глаза?
— А может, попробуешь, а? — кричит мне на ухо тракторист.
Я смотрю на его загорелое, будто в солярке, лицо и не могу поверить. Разрешает мне ехать? Мне, Леньке Пальчикову?
Хватаюсь за руль… Баранка горячая и скользкая. Руки виляют то вверх, то вниз.
— Ровней, ровней! — кричит в самое ухо тракторист.
Я впиваюсь пальцами в баранку, и она слушается меня! Трактор слушается Леньку Пальчикова. Ура!
Оглянулся: в оконце кабины мелькнуло насупленное Федино лицо. Ага, завидуешь, то-то же.
А трактор идет. Трактор мчится рядом с высокой зеленой стеной. Даже голова закружилась. Наверное, от счастья!
— Ну, отдохни, — большие в мазуте руки ложатся рядом с моими. — Сможешь, парень. Сможешь!
Я улыбаюсь во весь рот. И вдруг:
— Человек! Челове-ек!
Это закричал я. Закричал не своим голосом.
Трактор дернулся раз — второй. Я полетел вперед, больно ударился головой. Когда же открыл глаза, увидел то же самое. Путь комбайна пересекала широкая полоса, и метрах в полутора от трактора лежал человек. Правда, теперь я видел эту полосу не впереди, а рядом — в открытую дверку.
Человек лежал лицом вниз, широко раскинув руки. Кисти прятались в зарослях люпина, и были видны лишь бугристые бицепсы. Такие бицепсы только у Микиты-кузнеца…
Тракторист, белый как полотно, пошатываясь, подошел к нему. Комбайнер тоже слез с сиденья и, путаясь ногами в люпине, пошел туда же.
Микита был пьян. Его долго тормошили, пока открыл глаза.
— Д-да т-ты, с-сволочь, что д-делаешь? — заикаясь, крикнул тракторист.
Микита повел осовелыми глазами, пробормотал:
— Всех… к черту! — и снова упал на землю.
Комбайнер схватил его за плечи, приподнял:
— П-посмотри-и!
Кузнец часто заморгал, уставился на комбайн, метнул взгляд на трактор и вдруг вскочил на ноги. В ту же секунду он стал как все: бледный, трясущийся.
— Г-гад т-ты п-печеный! — не выдержал тракторист и со всего размаха ударил Микиту по небритому лицу.
— Бей-те, бей-те, — жалобно заскулил Микита. — Так мне и надо… — И почему-то как подкошенный рухнул в люпин.
— Да что ты добро мнешь? — сказал комбайнер. Сказал не грозно, будто упрекнул…
Я не мог больше оставаться тут и тихо побрел в деревню. Вскоре меня догнал на лошади Федя Лебедев.
— Садись, командир, — криво усмехнулся он. — Случай необыкновенный…
Не глядя на него, я прошел мимо. Мне не хотелось с ним говорить.
Когда я подошел к Аксиньиному срубу, дед Кузьма покачал головой:
— Это же все из-за Наташки. Лида, дочка Микиты, мне жалилась. Просила, чтобы вы в свой садик приняли Наташку. Ну, а Микита напился. С горя напился…
Дед Кузьма слез с крыши и поковылял к кузнице.
Серьезное дело
Крышу закончили, и совсем не рады этому. И дед Кузьма не рад. Потому что тетка Аксинья сует и сует деньги. Мол, за работу.
— Да что ты, молодка, — отнекивается дед. — Мы просто так, с охоты взялись. Правда, хлопцы?
— Конечно!
— Нам нельзя брать деньги, — говорит Олег. — Потому что не по-тимуровски.
— А мне что делать? — разводит руками огорченная тетка Аксинья.
Назавтра мы все-таки придумали, что делать тетке Аксинье. Олег Звонцов придумал. Он хоть медленно думает, зато уж как придумает, то на пять с плюсом. Только дед Кузьма предупредил:
— Не больше на полторы десятки. Да пусть сама, а не вы… Ну да я сам с ней переговорю.
А через час мы торжественно внесли на нашу веранду большой сверток. Федя смотрел, за малышами, поэтому он не знал, что мы придумали, и очень удивился. Развернули мы сверток — а там игрушки, книги. На целых пятнадцать рублей. Это тетка Аксинья купила по нашему списку. А от себя — кило конфет, фруктовых.
Вот так мы и рассчитались с теткой Аксиньей. Правда, она по всей деревне рассказывала:
— Это же надо: приходили мужчины из Олешни, так сказали пятьдесят рублей за крышу и харчи. А наш Кузьма с хлопцами…
И так начинала нас расхваливать, что поневоле покраснеешь. Ну хоть ты на улицу не показывайся!
А недели через две, когда уже начались занятия, такое случилось, что и вправду стыдно было на улицу показаться.
