Галина Демыкина - Чуча
У корней разлапого дуба, в солнечном пятне, дремал один из сыновей Ясенской Сороки.
Волчонок показал на него глазами Чуче и сделал бесшумный шаг. Еще. Еще… В ветках отчаянно крикнула Сорока, но было поздно. Тяжелая лапа опустилась и поднялась.
Тоненький, хрупкий, с уже подросшим хвостом Сорочонок лежал на боку, подмяв под себя черные лапы и голову.
Закричала и упала на нижние ветки Сорока, осыпая сухие сучки и листья.
Волчонок стоял поодаль, опустив голову.
— Зачем ты? — крикнул Чуча. Мордочка его вздрагивала.
— Зачем я? — удивился Волчонок, — Наверное, случайно!
— Как же случайно? Как же случайно? — закричала Сорока, и на крик с шумом стали слетаться ее сестры.
— Ты хуже своего отца! — подхватили они. — Хуже матери! У, Скальные убийцы!
— Мы, птицы, проклинаем тебя. Когда за тобой придут люди, по всему лесу — от человечьей тропы до болота — мы выдадим тебя. Выдадим тебя!
Нет, Чуча не рассказал об этом Белке с Сухой Сосны. И ему было неприятно, что она права.
— Все худшее в лесу, — сердито говорила Белка, — названо именем Волка. Ядовитые ягоды — красные на кусте, они потом почернеют — волчьи ягоды. Ядовитые листья — вон те — волчье лыко. Ни один зверь, поедающий траву, даже в голодное сухое лето не станет есть их.
Мягкие светло-зеленые листья волчьего лыка вздрагивали на ветру.
— Ну и пусть, — сказал Чуча, и ухо его издалека приняло по ветру знакомый голос.
У-оо-о! Знают только дубы и грабы,
взвизгивал Скальный,
Знают только дубы и грабы,
Как со мною старшие грубы.
Но зато у меня есть зубы,
С каждым днем острей
мои зубы.
Это была его мстительная песенка.
— Опять дома оттрепали! — проворчала Белка. Она тоже всегда слышала Волчонка издалека. И любовь и ненависть чутки.
— Я уже большой, — пожаловался Волчонок, — а вот смотри! — Он нагнул голову, и Чуча увидел кровь на прокусанном ухе, — Это называется — учить. У, волки!
— Ничего, — стал утешать Чуча, — А вот меня никто не кусает, зато и не учит. Белка с Сухой Сосны говорит, что я слабый и не хитрый.
— Да. У тебя мягкие когти.
— Что же делать?
— Надо дождаться, что скажет лес.
— Но он про меня никогда не говорит.
— А про нас, волков, он поет. Пойдем в бурелом. Там темнее и лучше слышно.
И правда, среди поваленных елок и сосен, поросших седым мхом, за рощей скальных дубов, все говорило о волках, об их логове под вывороченными корнями, о белых костях оленей и косуль, что лежат у входа в нору…
И лес пел не так, но о том же:
Елки мои серы,
Балки мои сыры,
Волки мои сыты…
— Когда выпадет снег, я стану охотиться один, — вздохнул Скальный, — Только это еще не скоро.
Однажды Чуча дремал среди брусничника, у поваленной ели. Он теперь выходил сюда встречать своего друга: очень уж сердилась и кричала Белка с Сухой Сосны, когда видела их вместе. Листья брусничника побурели от дневной жары и утренних заморозков. Чуча слышал, как копошится среди них паук и как звенит его паутина.
У меня паутинки-струнки, — так говорил лес.
На полянках травинки тонки, — говорил лес.
Чуча закрыл глаза, и зарябили сразу красные брусничины, ярко-желтые листья берез, желто-бурые толстоногие еще опята с матовыми шапочками — все, что он видел, пока бежал сюда от родной поляны. И вдруг — стоп!
Чучу точно толкнуло. Он сразу открыл глаза, вскочил… И тотчас что-то острое и зловонное коснулось его боков, и он поплыл-полетел над брусничником и сухими ветками.
— Чи-чу! — запищал Чуча, и острое сильнее примяло бока. Он уже не мог пискнуть, не мог дыхнуть, в ушах его шумело, и все казалось, что голос Белки с Сухой Сосны звал-окликал Волчонка:
— Скальный! Скальный!
Потом листья и ветки внизу замелькали быстрее, Чучу провезло мордочкой по еловым колючкам и вдруг отпустило.
Он шлепнулся, наколол бочок о шишку. А ельник и кусты рядом трещали, ломались. Потом этот клубок укатился, шум стал едва слышным.
— Вставай, малыш, — прошелестела рядом Белка с Сухой Сосны.
Она одна, эта крикунья, умела так ласково разговаривать. Но это случалось редко.
Белка обхватила Чучу левой передней лапой поперек туловища и понеслась с ним по деревьям — с ветки на ветку, с ветки на ветку. А-а-ах! А-ах!
Он всегда мечтал полетать с ней так. И теперь, несмотря на боль в боку, был счастлив. «Будто я Бельчонок!» — радовался он.
Белка втащила его в свой домик — колючий из-за торчащих веток снаружи и устланный нежным рыжим пухом внутри.
— Хоть побываешь у меня, — Голос Белки опять стал ворчливым: — Небось у Скальных Волков был, в их поганом логове.
— Но разве ты не звала на помощь Скального?
— Для тебя. Себе бы не позвала.
— А он помог?
— Еще бы. Загнать Лисенка ему одно удовольствие.
— Так это был Лисенок?
— А ты не видел? Ты что ж, спал?
— Да.
— На чужой поляне?
— Да.
— Тогда ты глупый зверь. Странный и глупый. Когти мягкие, глаза не шустрые. Как будешь жить?
— У меня есть друзья, — схитрил Чуча.
— Да, я тебе друг! — крикнула Белка, — А Волк — не друг.
— Почему? Он же спас меня.
Белка не ответила.
— Вместе с тобой, — добавил Чуча.
— Это другое дело. Но ведь он и виноват в твоей беде.
Если б не он, ты бы учил лесные уроки и уже умел бы бегать, лазать, скрываться от чужих глаз. А что ты теперь умеешь? Чему научился?
— Я знаю о лесе. И я люблю подпевать ветру.
— Молчи уж, глупый зверь, — Рыжая лапа примирительно погладила серую спинку. — Молчи. Спи.
Чтобы не перечить Белке, Чуча закрыл глаза. И сразу же вахту приняли уши. И услышали:
— Разбойник и сын разбойника! Уррррра! Уррррра!
— Ковыляет на трех ногах!..
Это сороки.
— Что там? — встрепенулась Белка, и только рыжий хвост ее мелькнул в узкой дверце, — Что там, соседки?
А сороки уже были рядом.
— Скальному Волчонку старая Лиса отгрызла лапу. Урра! Уррра!
Чуча сразу рванулся из домика. Глянул вниз и попятился. Никогда не бывал так высоко!
Было страшно и не страшно, потому что все равно, раз у Скального случилось такое!
— Это за Ясенского детеныша! Это за Ясенскую Сороку! — кричали птицы.
— А что с Ясенской? — спросила Белка.
— Как, разве ты не знаешь?
И сороки наперебой начали рассказывать. Чуча спускался по чешуйчатой сосне, скользил, оступался и не слушал птиц. Болтуньи!
Волчонок лежал на Чучиной поляне. Он вытянул правую переднюю лапу, а Чуча слизывал, слизывал, слизывал кровь с двух отгрызенных пальцев. А она все набегала.
Скальный тихонько повизгивал. Чуча лечил его и жалел и был благодарен не так за спасенную жизнь, как за то, что раненый Волк пришел не домой, а к нему.
— Ты странный зверь, Чуча, — тихо причитала Белка, свесив лапу и голову с нижней ветки сосны.
— Но почему?
— Ты слышал, что говорят сороки?
— Я это знал.
— Он убил просто так, Чуча!
— Но он добрый со мной.
— Ты странный зверь, — еще жалостней отозвалась Белка, — «Он добр со мной…» Так бывает у людей. У нас, у зверей, так не бывает.
Когда среди деревьев потемнело, Скальный поднялся на три лапы.
— До свиданья, Чуча, — сказал он и лизнул его в нос, — Похоже, правы мои старики: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Они кое-что понимают.
Глава III
Родина
(Вторая жизнь Чучи. Продолжение)
— На сегодня хватит, — сказал мой брат и погасил настольную лампу; теперь каждый вечер он писал работу о лесе.
За окном было черно, налетал ветер и приносил дождевые капли — ток-ток, ток-ток — по стеклу. И опять ничего, только ветки шуршат, трутся друг о друга:
«Ша-а-а, тша-а-а…»
Брат стал натягивать сапоги, глянул на ружье у стены.
— Ты куда?
— Послушай-ка.
И правда — сквозь неровное дождевое «ток-ток-ток» и спокойное постоянное «ша-а-а» — далекий, щемящий, живой голос:
— О-оу-у-у-у!
И в ответ ему совсем едва слышно:
— У-у-о!
Дверь громко отворилась, на пороге стоял лесничий — высоченный, загорелый и тоже в сапогах, ватнике и с ружьем.
— Слыхали? — кивнул он.
— Пошли, — ответил брат, поправляя ружье за спиной и накидывая на плечи мешковину.
В окно их уже не было видно, так черно на улице.
И тут я глянула на Чучу. Он сидел на задних лапах, схватился передними за прутья клетки, весь вытянулся вперед, к окошку, поставил уши.
— Ты что не спишь, Чуча?
— Волкхи… Волкх… Убьют.
— Волки не убьют людей. У людей ружья.
— Нет, волкх… убьют.
— Волка убьют? Это трудно, Чуча, в такую темень. Я вот говорила тебе — покажи, где живут волки.
