Сусанна Георгиевская - Дважды два — четыре
И все-таки раздражал Костю.
Он до того раздражал Костю, что, когда Юра являлся в дом, чтобы прибить кухонную полочку или сказать, что подписал их на «Комсомольскую правду», Костя тут же смывался.
Мать была в восторге. Она дразнила Костю Юрой Богдановым и объявляла весело: «Скоро придет твой заклятый друг».
Вот и сейчас, доедая суп, она мстительно и лукаво поглядывала на сына своими яркими, как будто вспыхивающими глазами.
— Юра любит тебя. Он просто влюблен. Не понимаю, чем ты его околдовал?
Поев и всласть подразнив Костю, вздохнула — глубоко, умиротворенно, — отодвинула тарелку и закурила.
— Ну-с… Что теперь? — спросила она.
Стряхивая со стола крошки, Костя прикидывал, когда ей лучше отдать письмо: сейчас или при Юре Богданове.
Она приметила озабоченное выражение Костиного лица и, разумеется, истолковала по-своему.
— «Ах, я пал же-ертвой клеветы-ы…» — запела она, подбирая и запихивая за ширму кинутый в утренней спешке халат, валявшийся на стуле.
Быстро шагала по комнате своей танцующей походкой.
Туфли у матери были расшлепанные. Мама с Костей частенько вели отвлеченные разговоры о том, что надо бы купить ей новые туфли.
У Костиной подвижной красивой матери летом, когда бывало жарко, ноги становились неизвестно по какой причине чуть не в два раза толще, чем зимой.
«С получки, сын, надо будет как-нибудь извернуться и купить себе туфли…» «Вечер в школе? Ага. Ну что ж… Я бы пошла, пожалуй, но знаешь… туфли…»
Сколько раз он клялся себе наняться грузчиком, подработать, купить ей туфли. Но это было детскими бреднями. Он не был силен и был близорук… А главное — ему только что исполнилось четырнадцать лет. Нет таких сумасшедших, чтоб взять его в грузчики.
Туфли!..
Туфельная проблема ширилась. Превращалась в крепость, которую можно взять организованным приступом.
— «А-ах, я пал жертво-ой кле-ве-ты!»
— Мама!.. Тебе письмо.
— Да?.. От кого?
Он не ответил, чтоб не солгать.
— Вон там… На письменном столе.
На бывшем отцовском столе, до которого до сих пор никто не дотрагивался, лежало письмо Гасвиани.
Окончила прибирать комнату, достала брюки, переоделась, рассеянно подошла к столу. Не посмотрев на обратный адрес, живо, как все, что делала, надорвала конверт.
Принялась читать и затихла.
Оттуда, от письменного стола, на краешке которого она сидела, шла тишина. Печальная тишина, как будто бы она молча плакала.
Мать читала, наморщив лоб, сдвинув брови. Между бровей легли две морщины, которые ее старили. Сейчас она была похожа на старого мальчика со своей легкой фигурой и недобрым лицом. Лицом, выражавшим волю, ум и насмешливое страдание. Костя боялся этого ее лица.
Дочитала. Задумалась.
— Дай-ка мне папиросу, Костя!
Он опасался глядеть в ту сторону, где она.
Если бы мать не была так занята листком, который держала в руках, она бы услышала: он притих, затаился, знает.
Но она была занята собой. Своей старой болью.
Когда Костя осмелился оглянуться, оказалось, что мать исчезла.
Ушла за ширму.
Оттуда слышалось ее дыхание. По напряженному дыханию он догадался, что она лежит, уткнувшись лицом в подушку.
— Мама!..
…………
— Ну, мама же!
— В чем дело?
— Неприятности, что ли? Откуда письмо?
Она не ответила.
— Мама, ты чем-то расстроена?
— Отстань!
И тут кто-то тихо и вместе отчетливо постучал в дверь. Знакомым стуком: раз-два — и еще: раз-два-три.
Мальчик никогда не бывал ему рад вполне, этому маминому «тимуровцу». Даже тогда ему не бывало просто и весело с Юрой Богдановым, когда они вдвоем меняли в квартире старую электропроводку или когда пошли ни с того ни с сего на рынок, купили зачем-то метлу и семечек и, хохоча, возвращались назад, размахивая над головами новой метелкой.
Костя из последних что ни на есть силенок сопротивлялся Юре Богданову — его лесу, его перепелам. Даже его пренебрежительному мужскому умению плевать на Костину грубость.
Сейчас мальчик слухом и сердцем прислушивался к тому, что делает за ширмой мама. Он был прямо-таки готов вытолкать в три шеи этого маминого орнитолога с его бицепсами боксера, его завидным спокойствием и умением свистеть по-птичьи. Не то вытолкать, не то уж хоть подойти и шепнуть, что ли: «Уходите, а?.. Мы вас просим… Пожалуйста!»
Однако в том закавыка, что он не уйдет. Костя имел возможность убеждаться в этом не один раз.
Вошел. Увидел зверское лицо Кости, сказал приветливо: «Здравствуйте», оглянулся и спросил мимоходом: «А мама дома?»
Руки у Юры были заняты. Он нес керамический уродливый ящик для цветов. Орнитолог уже давно грозился осчастливить их этим ящиком.
Поставил ящик на стол, улыбнулся Косте.
— Не звонила Нина Сергеевна? Ну ладно, ладно… Давай рванем в таком случае… Установим ящичек.
— Мама! К тебе пришли.
Она молчала. Тишина за ширмой становилась прямо-таки зловещей.
— Мама, Богданов пришел!
— Пожалуйста, не кричи. Я слышу.
— Вы нездоровы, Нина Сергеевна?
— Нет… Это так. Вздремнула. Входите, Юра.
— А он не спросил тебя, мама. Взял и вошел.
— Костя!.. Ты невозможен, невыносим! — вздохнув, сказала мать.
— Мама, я пойду к Юлику… А, мама?
— Ты бы еще в трубу иерихонскую: «Ма-ама! А… ма-ама!» Вопишь, как маленький… Иди. Только не пропадай.
Голос был хрипловатый, лохматый, расслабленный — выдавал неполное еще дыхание или недавний плач.
— Я чаю поставлю. Хочешь чаю?
— Не беспокойся, Костя. Не беспокойтесь, Нина Сергеевна, я поставлю чайничек…
Как будто Костя и Костина мама имели привычку такую: беспокоиться о керамических ящиках, чае, чайниках!..
4. Звезда
А ну, попробуй, Костя, останови любого прохожего. Ну хоть вот этого, в соломенной шляпе, с яблоками в кошелке… Попробуй-ка подойди и скажи ему, какое ты получил сегодня письмо!
Или вот что: видишь мальчика на той стороне улицы? Хоть к нему подойди, что ли… Засунь-ка руки поглубже в карманы и эдак задумчиво: «Ты что? Не едешь нынче в лагерь? Будешь клубиться в Москве? А я, пожалуй что, поеду в Сванетию. Что-о-о? Не слыхал про Сванетию? Тогда нам с тобой не о чем говорить! Там, видишь ли, у меня сестренка. Угу-у-у-у! Обстоятельства. Ну, бывай!..»
Костя шел по улице и старался вообразить, что рассказывает кому-то совсем чужому про письмо от дедушки Гасвиани. Он ясно видел, как глаза этого воображаемого человека наливаются изнутри смехом, тем дурацким смехом, которым смеются люди над тем, во что не верят и что не дают себе труд понять.
Костя оглядывался. Он презирал каждого, кто жил пошлыми буднями, позволяя себе забыть о льдах и вечной мерзлоте. И вообще о том примерно периоде, когда земля сотряслась, образовав горы.
Он презирал автомат с газировкой, смех девушки, прошедшей мимо, и вопли лоточницы:
— Эй-эй!.. Кому пирожка?.. Горячие, свежие пирожки!
— Почем пирожок?
— Десять копеек. С мясом.
— А мне наплевать, что с мясом.
— Ишь ты!.. Так не берешь, что ли?
…Пристроившись на скамейке в сквере, Костя, посапывая, принялся есть пирожок.
Он ел с такой задумчивою, сосредоточенною серьезностью, что, если бы сам увидел какого-нибудь мальчика или девочку, которые с таким выражением ели бы пирожок, он счел бы долгом предупредить: «Осторожней, проглотишь ворону».
— Мальчик, подвинься, пожалуйста.
— А? Чего?
…Кого бы найти настоящего, кто бы понял, не удивился, выслушал?.. Юлик? Нет. Но, может быть, папа Юлика?
Счастливые люди. Там всегда удивляются чужой тревоге, чужому волнению.
Не от бессердечия. Они хорошие. Это просто счастливая семья. Обыкновенный дом, где есть папа. Обыкновенный папа, который обыкновенно воспитывает и очень обыкновенно любит своего сына. Он не называет его Юлианом. Он его называет Юликом. Летом они вместе отправляются на охоту. Или рыбалку. Ночуют в палатках.
Ну и что же, что на охоту? По-одумаешь — на охоту! И что в палатках — тоже по-одумаешь!..
Юлик не понимает небось, каково это — ехать в лагерь, когда другие с отцами собираются на охоту…
…Прийти, сесть в кресло в комнате Юликиного папы. Юлик сейчас же станет оживленно что-то рассказывать. Он помолчит, даст Юлику досказать. А потом:
«Юлик, я, между прочим, зашел попрощаться. Еду в Сванетию!»
«Как это так? Почему — в Сванетию? С кем — в Сванетию?»
(А у него, у Кости, удивленное и снисходительное выражение глаз.) «Как это — с кем? Один». Как будто бы это само собой разумелось: ехать в Сванетию. Одному. И будто Костя никогда ничего другого не делал, как только раскатывал по Сванетиям.
«Какая такая Сванетия? Чего это вдруг? А лагерь?»
«Да так… Пришлось, понимаешь. Еду в Сванетию за сестрой. За Жужуной. Да как-то, знаешь, к разговору не приходилось… (В этом месте неплохо зевнуть.) Ага. В Сванетию. Своеобразнейшая страна. На днях… Угу. Письмо от старейшин».
