Илья Нусинов - Добро пожаловать или Посторонним вход воспрещен!
Костины тапочки вновь появились под виолончелью, и компания, задорно блестя стеклами очков, двинулась назад к трибуне.
— Вот мастера, — сказал Дынин. — На ходу играют. Виртуозы. А это у тебя что за книжка?
— Чехов, — ответила Валя.
— Зачем?
— Смешно.
— Ты б лучше журнал «Вожатый» почитала. Опыта-то нет.
— А вот и «Царица полей»! — Длинноногая вожатая вытащила из узла мешок, оклеенный пинг-понговыми шариками молочно-восковой спелости.
— Здорово, старушка, — сказал Гусь. — Ей всегда первую премию дают. На химзаводе торт получила, в почтовом ящике торт получила, и у нас получит.
— А что ж, коту в сапогах, что ли, премию давать? — вмешался Дынин. — Правда, сейчас бобовым большое внимание, — озабоченно сказал он. — Может, стручка премируем?
— Если бы стручку премию надо было дать, — сказала вожатая второго отряда, отрабатывая ногами движения чарльстона, — на химзаводе давно бы дали. Проявили бы инициативу.
— А точно там «Царица полей» получила?
Вожатая кивнула.
— Ну и мы «Царице» дадим, — решил Дынин, прикладывая к себе костюм кукурузы. — Чего зря голову ломать.
— Да не о том речь, — поморщилась Валя. — Ребята могли бы сами костюмы сделать.
— Знаю я эту самодеятельность, — сказал Дынин. — А где бархат возьмете, позументы?
— Да на что они, позументы эти, — сказал Гусь. — Обои, краски да папиросная бумага,
— Гордость надо иметь! — возмутился Дынин. — Что мы, беднее химзавода, что ли, в папиросную бумагу детей заворачивать!.. А тут костюмы качественные, проверенные. Давайте лучше, чем всякой маниловщиной заниматься, решим, кого в «Царицу полей» наряжать.
— Известно кого, — усмехнулся Гусь, — Митрофанову. У нее же дядя на железной дороге шишка.
— Других предложений нет? Так и решили. А насчет шишек смеяться мы все горазды. Вот август подойдет, уборочная — самое горячее время, на чем имущество вывозить? Вы, что ли, нам платформы дадите? Или Митрофанов?!.. Понятно говорю?
* * *А в комнате мальчиков никто не спал.
— Так мы его и будем все лето кормить? — лежа на постели, говорил Стасик. — В конце концов, пошел бы к поварихе, поплакался. Что она ему поесть не дала бы?
— А повариха — тут же к Дынину, — сказал Венька.
— Да не пойдет он ни к какой поварихе, — сказал Марат и закривлялся: — «Тетенька, дай котлетку! Тетенька, дай котлетку!..»
— Ах, он гордый? — иронически сказал Стасик.
— Тебе что, Стасик, по уху дать? — приподнялся на локте Дима Стабовой.
— А ну, дай, дай! — ощерился Стасик и тоже приподнялся на локте.
— Да бросьте вы! — закричали все. — Бросьте!
Но Димка уже спускал ноги с кровати. Стасик откинул одеяло. Драки бы не миновать, если бы не Шарафутдинов.
— Самое жуткое, — поднял он с подушки голову, — что завтра родительский день.
— Ни черта, — сказал Стасик. — Родители Иночкина в Черном море купаются.
— Надо заявить так, — предложил Шарафутдинов. — «Раз родительский день, значит пускать только родителей». А то ведь едут все, кому не лень: и дедки, и бабки, и тетки, и дядьки, и вообще седьмая вода на киселе. Будто больше и поехать некуда.
— Вот припрется Костина бабка, — сказал Стасик. — «Где мой внучек, да как он поправляется?»
— Эй, вы! — сказал Димка. — Родительский день надо предотвратить.
— Предотвратил один такой, — презрительно скривился Стасик.
— А надо по-умному, — сказал Димка.
— Есть! — воскликнул Венька и протянул большой палец, — Во! Эпидемия!
* * *Выждав момент, когда главная аллея опустела, и убедившись, что за ними никто не подглядывает, ребята раздвинули кусты и оказались в перелеске — зеленой зоне лагеря.
Они шли гуськом, неслышно, как индейцы. Впереди — Венька, за ним — Дима Стабовой, Марат и Стасик Никитин. Шарафутдинов шел последним и то и дело озирался по сторонам.
— Здесь! — остановился Венька и поднял зажатые в кулак спички. — Тащите.
Не без трепета пальцы потянулись к спичечному пучку.
— У меня короткая! — упавшим голосом сказал Марат и показал обломок спички.
— Атас! — шепнул вдруг Шарафутдинов. — Кто-то дышит.
Прислушались.
— Да нет там никого, — сказал Стасик.
— Ну да, нет, — обиженно прошипел Шарафутдинов. — У меня слух, как у филина.
…На цыпочках подошли к ореховому кусту. За кустом, прислоненный к осиновому стволику, стоял треугольный осколок большого зеркала. Рядом с зеркалом — обложка «Советского экрана». На ней — улыбающаяся Людмила Шагалова с изящной копной ловко зачесанных светлых волос. А перед этим алтарем красоты на корточках сидела Митрофанова. Распустив жидкую косенку, она старательно начесывала гребнем волосы, стараясь максимально приблизиться к недосягаемому идеалу. Она была так сосредоточенна, так напряженно были сдвинуты ее белесые бровки, и с такой надеждой переводила она взгляд с вожделенного шедевра на зеркало и с зеркала на вожделенный шедевр, что, как тетерев на току, ничего вокруг не замечала.
Ребята переглянулись. Вдруг Стасик как гаркнет:
— Брысь!
Митрофанова аж села от испуга и зажмурилась.
— Ты, Митрофанова, пионерка, — дынинским голосом и с дынинской интонацией сказал Стасик, — а Вавилон на голове устраиваешь.
Митрофанова опомнилась, заревела и убежала, оставив на траве изображение своего кумира и треугольный осколок зеркала.
Ребята хохотали. Один Марат, потупившись, стоял на краю овражка и мрачно смотрел вниз.
Дно оврага было покрыто папоротником и крапивой. Крапива была здоровенная, в рост, с толстыми колючими стеблями. Она стояла плотно, стебель к стеблю, и злодейски шевелила иглистыми листьями.
— Ну, Марат, давай. Зажмурься и сигай, — подарил Венька товарища невеселым экспромтом.
— А может, через майку прожгет? — вяло сказал Марат.
— Снимай, снимай, — ликовал Стасик.
— Решили голыми, значит голыми!
Марат стянул майку, но решимости это ему не прибавило.
— И трусы! — не глядя на Марата, потребовал Венька.
— Иди ты знаешь куда! — разозлился Марат.
— А ты что думаешь, — сказал Димка, — это как загар — до сих пор эпидемия, а зад белый?
— Ладно, не ори! — Марат медленно стянул трусы, они легли вокруг щиколоток, как кандалы.
— Тебе считать или сам прыгнешь?
— Сам, — сказал Марат и робковато заглянул в овражек.
Дул ветер, и здоровые, как лопухи, крапивные листья угрожающе шевелились и показывали бледную, противную изнанку.
Ждали долго, но Марат стоял как изваяние. Когда пауза стала невыносимой, Марат вдруг заорал:
— Ну, что вы, столкнуть, что ли, не можете?
Принялись толкать, но Марат уперся, сдвинуть его было невозможно. Брови его были нахмурены, он был напряжен, он был несчастен.
— Чего упираешься?
— Это не я, — сказал Марат.
— Это не он, — захохотал Стасик, — это его инстинкт самосохранения держит.
— Давай я тебя с ходу пихну, — предложил Димка и, разбежавшись, вперся ладошками в крестец Марата.
Марат крякнул, дрогнул, переступил левой ногой, трусы остались болтаться на правой, но удержался на краю обрыва.
— Сейчас мы вдвоем оттуда разбежимся, и порядок, — обнадежил его Димка. — Пошли!
Разбежались оттуда. Марат напрягся и врос в землю, как вратарь, когда бьют одиннадцатиметровый. И если бы не Стасик, «порядок» вряд ли был бы водворен. Но Стасик незаметно присел на корточки и, когда ребята подбежали и с гиком толкнули Марата в спину, дернул за Маратовы трусики. Правая нога оторвалась от земли, и Марат кубарем полетел в крапиву.
Он взвыл, как вепрь, и выскочил из крапивного куста, словно из проруби.
— Во дерет! — завопил он, счастливо улыбаясь, несмотря на слезы, которые текли из глаз.
Ребята сгрудились за его спиной.
— Ну как? — спросил Марат.
— Ерунда, — разочарованно сказал Стасик. — Одни царапины.
— Ничего не ерунда, — возразил Димка. — Это ж как в проявителе, не сразу проступает.
— Может, при красном свете стрекаться надо? — сострил Стасик.
— Сейчас как дам в лоб! — остервенился Марат. — Знаете, как дерет!
— Есть! — закричал Шарафутдинов. — Проявляется!
Все нагнулись и осмотрели Маратов зад.
— Порядок! — удовлетворенно сказал Димка. — Законная сыпь. Раздевайся, братва!
…В крапиву входили каждый в соответствии со своим характером. Димка — как в горячую ванну, «привыкая»: сперва ногой пощупал, потом на колени встал, потом сел, а потом, скрипя зубами, и лег. Шарафутдинов, сосчитав до трех, сжал кулаки, прыгнул, обжег пятки и тут же вскочил. Венька кинулся в упоении, даже с каким-то неистовым наслаждением: стеная от боли, он катался по крапиве.
