Илья Дворкин - Бурное лето Пашки Рукавишникова
Прошло несколько часов. Первые восторги улеглись.
Появились заботы.
Всё тело затекло. Пашка осторожно переворачивался, вытягивал ноги, шевелил пальцами.
Делал он это медленно, плавно, вцепившись в чужой мешок, чтобы это проклятое барахло не сваливалось.
А поезд всё шёл и шёл, набирая скорость, без остановок.
В вагоне галдели, самые хозяйственные перекладывали вещи, кто-то уже гремел ложкой о консервную банку — закусывал.
И Пашке вдруг так захотелось есть, что руки задрожали.
Он сглатывал обильную тягучую слюну и терпел. А как же корабельные зайцы? Вот это да! Это уж не хлюпики. В ящиках некоторые едут, уговаривал себя Пашка. Тут хоть дышать можно и места много. А там… И вообще теперь голодом даже лечат. По радио рассказывали. Неделями человек не ест и хоть бы что — не помирает. Только пьёт много.
И сразу же Пашке захотелось пить. Дико, неудержимо. То не хотелось, не хотелось, а подумал, и будто выключателем внутри щёлкнули — хоть криком кричи.
Железная крыша над Пашкиной головой раскалилась. Было душно, по лицу катился горячий пот.
Пашка облизывал шершавым языком губы. Они были солёные и припухшие.
Дело принимало крутой оборот. Терпения больше не было.
Но Пашка всё же терпел. Как — непонятно. Он сам себе удивлялся, но терпел.
Если он полезет сейчас сдаваться, очень уж выйдет жалкая картина. Она у Пашки просто перед глазами стояла как в кино. Бр-р-р! Жуть. Помереть легче.
Вагон ужасно трясло. Приоткрыв рот, Пашка чуть не прикусил язык. Бедные лошади!
— Ну ещё немножко, ещё, — шептал Пашка. — Ведь высадят на первой остановке, как бобика, как цуцика, как не знаю кого. Разве же они поймут, отчего я тут. Что им Пашка Рукавишников — тьфу!
Вагон качнуло на повороте. Пашка дёрнулся, толкнул мешок, и снизу раздался вопль:
— О, чёрт! Чей сидор? Натолкали, понимаешь, барахла! Чуть шею мне не свернул.
Пашка ни жив ни мёртв отпрянул к стенке, и тотчас снизу вынырнула чёрная стриженная наголо башка, столкнулась нос к носу с Пашкой и уставилась в перепуганные Пашкины глаза своими изумлёнными глазищами.
Брови у башки полезли вверх, рот растянулся до ушей, и башка пропела:
— Бра-а-атцы! Брати-и-шечки! Вы только поглядите сюда, родимые! Заяц! Живой заяц!
В теплушке затихли.
К Пашке протянулись две неотвратимые, здоровенные ручищи, ухватили его, брыкающегося, шипящего, как рассерженный кот, за бока и подняли на воздух.
На извивающегося Пашку глядел умилёнными глазами Володька.
Без той фантастической шляпы голова его была нормальная и шея тоже.
— Зайчик! — говорил он. — Это же голубая, несбывшаяся мечта моего детства. Я не сумел, а он решился. Зайчик ты мой серенький.
В голосе Володьки была нежность, и Пашка перестал брыкаться.
Со всех сторон сбежались люди. Пашку вытащили на середину вагона, к раскрытой двери. Усадили на ящик.
Он жмурился от яркого света, а все молча его разглядывали, будто он какая заморская редкость.
Не очень-то это было приятно.
Потом гладкий, причёсанный на пробор парень сказал недовольным и даже каким-то брезгливым голосом:
— Ну вот, начинается. Что мы с этим путешественником делать будем? Грудью кормить? — Но на него тут же дружно заорали. Ошеломлённого, съёжившегося Пашку схватили сразу несколько девчоночьих рук, уволокли в свой угол, затискали, зацеловали.
В другое время Пашка ни за что не дался бы. Ещё чего! Нежности телячьи. Но сейчас он страдал молча. Не в его положении скандалить и отбиваться — наживать лишних врагов.
— Ну вот, нашли, наконец, игрушку. Пробуждение материнского инстинкта, спешите видеть. Нагорит нам от коменданта, тогда узнаете, — промолвил тот же парень.
А высокая девушка с коротко остриженной огненно-рыжей головой басом сказала:
— Чёрствая ты душа, Лисиков. Один в тебе инстинкт живёт, не дремлет — самосохранения.
Пашка по голосу определил, что это та самая Даша, грозившая дать Володьке по макушке. В теплушке одобрительно засмеялись, а Лисиков пожал плечами и отошёл. Нижняя губа у него была странно оттопырена, будто ему всё противно.
«У, рожа! Чтоб ты лопнул!» — подумал Пашка, но ничего не сказал, молчал, как пень.
Он понимал, что сейчас, сию вот минуту решается его судьба, и всеми силами ненавидел аккуратненького гада этого Лисикова и обожал смешного Володьку и девушку Дашу, говорящую как Шаляпин.
— Есть хочешь? — спросила другая девчонка, чёрненькая, с печальными глазами в пол-лица.
Пашка кивнул.
— И пить, — хрипло сказал он.
— Глядите, заговорил, — удивилась девчонка. — Я уж думала, ты немой.
Принесли лимонад и две толстые котлеты. Пашка мгновенно уписал и то и другое и сидел, отдуваясь.
— Ну, теперь рассказывай, заяц. Выкладывай, кто таков и зачем удрал из дому, — сурово сказала Даша.
Пашка взглянул ей в глаза и сразу решил, что врать тут не стоит. Себе дороже.
Глава шестая. Эта прекрасная голая банда
Прошло три дня. Пашка стал совсем своим человеком в теплушке. Смешно и странно было вспоминать, как он прятался и боялся думал, высадят, выгонят…
Эти ребята оказались не из тех, кому обидеть человека ни за что ни про что одно удовольствие. Эти ребята оказались — ого! Пашка даже не подозревал, что на свете есть такие. И так много.
Они были совсем взрослые, а будто Пашкины товарищи.
С ним не сюсюкали. Жизнь была не понарошке. Если с Пашкой говорили, то всерьёз, пели — всерьёз, даже хохотали всерьёз.
Это кажется странным как это можно хохотать всерьёз.
Но, оказывается, можно. Пашка такие вещи хорошо чувствовал.
Можно смеяться, когда тебе совсем не смешно, — вот, мол, какой остроумный, глядите-ка. Такой шкет, а туда же… Хи-хи-хи.
И становится противно, и чувствуешь, что ты ещё сопляк и с тобой неинтересно.
А когда никому не важно, двенадцать тебе лет или двадцать, и, если ты сморозил глупость, не говорят, что ты мудрец, и, если неудачно пошутил, никто из вежливости не улыбнётся, а когда удачно, захохочут — это всерьёз.
То ни одного друга у Пашки не было, а то целый вагон. Целый лошадиный вагон.
Вот ведь подвалила человеку удача.
Правда, и среди них был один — Лисиков, но он был один.
Этот Лисиков почему-то сразу его возненавидел. Непонятно почему.
Может быть, оттого, что все были за Пашку, а он один против. Вот он и злился.
Все это видели и посмеивались над Лисиковым, задавали всякие каверзные вопросы.
— Зачем это ты, Лисиков, целый мешок сгущёнки тащишь, надрываешься? Тебе же её ни в жизнь самому не съесть, она же к чаю, — спрашивали его.
— Ничего, справлюсь. Вот загонят нас в дыру, вот положите зубы на полку с голодухи, тогда узнаете, зачем.
А со всех сторон в ответ:
— Ну, молодец… Запасливый мужик… Хозяин… Мы, братцы, все зачахнем и вымрем, как мамонты, а он нет. Он спасётся… А скажи, Лисиков, туземцы нас не съедят? Напугал ты нас…
И все веселились. И Пашка, понятно, тоже.
А Лисиков злился почему-то только на него.
На второй день на остановке в вагон пришёл комендант. Проверять чистоту.
Все засуетились, забегали.
Пашку быстро спрятали, накрыли одеялом. А он подглядывал в щёлочку.
Комендант был маленький и юркий. Он быстро-быстро забегал по вагону, шмыгнул туда, шмыгнул сюда, заглянул под нары, вытащил оттуда пустую консервную банку из-под тушёнки.
— Свинячите? — укоризненно спросил он и ловко зафутболил банку в открытую дверь. Лицо у коменданта было недовольное, а нос мелко подрагивал. Он остановился посреди вагона, покачался с пяток на носки и сказал:
— Н-ну?!
Володька пил воду. Он поперхнулся от неожиданности и спросил:
— Что «ну»?
— Вопросы, заявления есть?
Володька пожал плечами.
Но тут вышел вперёд Лисиков и ленивым голосом начал:
— У нас тут, знаете ли, завёлся один за… ой! Что это?! Ты с ума сошёл?! — заорал он вдруг, потому что Володька спокойно вылил ему на голову кружку воды.
— Ему, товарищ комендант, жарко. Ему голову напекло, — улыбаясь, объяснил Володька.
Комендант подозрительно поглядел на пунцового Лисикова, на его безжалостно разрушенный пробор, потом на Володьку — такого добродушного на вид и невинного — и махнул рукой.
— А ну вас, обормоты, сами разбирайтесь, — сказал он и спрыгнул на насыпь.
А с Лисиковым перестали разговаривать.
«И чего он прицепился?» — думал Пашка. Ещё в самом начале, когда Пашку вытащили на свет божий и он честно, ни слова не привирая, рассказал, почему удрал и куда добирается, Лисиков сказал:
— Врёт он всё. Меня не обманешь, я по глазам вижу. Он врёт, а вы уши развесили, лопухи. Этот заяц натворил что-то, а может быть, — Лисиков помолчал, длинно сплюнул, — а может, и спёр. Не зря удирает.
