Леонид Нечаев - Портрет
Сидевший с Женей рыжий толстяк и коротышка Мишка Булкин откинул с учебника локоны и прошептал Тальке:
— Эй, ты! Убери хвост.
Он оказал Жене услугу. Как будто его кто-то просил…
Впрочем, правильно. Загородила тут своими локонами весь учебник. Женя тоже сделал ладонью движение, будто смахнул со страницы ее локоны. Это было запоздалое, ненужное движение, потому что локонов на странице уже не было. Но пусть видит Мишка. Пусть успокоится. А то заглядывает Жене в глаза, ожидая поощрения за свое лихое обращение с новенькой. Подумаешь — московская дама!..
Марья Баринова давно звала Тальку в деревню, к себе. Талька была ей племянница, жила в Москве; отец семью бросил, а мать, оперная певица, большей частью разъезжала по стране да по заграницам. Раньше мать часто брала Тальку с собой, а последний год девочка жила кое-как, почти всегда одна в квартире. Марья все вздыхала с соседками: она-де питается как зря, одним сыром, частые обмороки пошли… И взрослого серьезного человека рядом с ней нет, а ведь она еще ребенок, хотя уже и большая, барышня… Болело у Марьи сердце о девочке, и выпросила она ее к себе хотя бы на год на поправу.
За те несколько минут, что Женя провел на скамеечке под штакетником, он пробежал бы трусцой едва ли не половину своей дистанции. Женя вздыхал и все никак не мог закончить перешнуровку кедов.
Вечером первого сентября он заперся в своей комнатке-отгородочке, раскрыл «Химию» на той же странице и водил рассеянным взглядом по заколдованной строке. Что там говорить! Не читал он ее, а просто ласкал взглядом. Строка раздваивалась — и эти две новые строки, в которых он не мог с уверенностью назвать настоящую, отплывали в разные стороны, уползали куда-то, как длинные черные поезда. Женя наклонился к странице, прикасался к ней щекой…
А сейчас он сидит, нагнувшись к кедам, и думает, что хорошо бы провалиться сквозь землю.
На крыльце показалась Талька.
— Ой! — в ужасе вскричала она. — Я в кошмарных толстых коричневых чулках!
Талька крутнулась назад в избу.
Услышав ее голос, Женя вдруг ощутил во всем теле тепло, как будто он только что вышел из ледника на горячее солнце.
Хлопнула дверь, и Женя встал. С крыльца сбежала Талька. Теперь она была в капроновых чулках телесного цвета и в туфельках на немыслимо высоких каблуках. Так она стала ростом выше Жени.
— Ну что же мы стоим? Веди меня куда-нибудь…
Она говорила так, будто встреча их была заранее назначена. Говорила беззаботно и властно, словно само собой разумелось, что любой оказавшийся случайно у ее крыльца обязан беспрекословно повиноваться. Она привыкла к готовности каждого сопровождать ее и выполнять малейшую ее прихоть. Она не сомневалась в Жениной покорности, хотя едва ли помнила, как его зовут.
Все это уязвляло Женю. Он не любил, когда кто-то помыкает кем-то. Сейчас он поставит на место московскую задаваку. Пусть знает наших.
Женя насупился, вздохнул, скрестил руки на груди, потом подумал, что это неприлично, и отвел их за спину.
— Ты не знаешь, куда деть руки? Бедняжка. Просто опусти и все… Или давай я возьму тебя под руку.
Распахнутые светло-зеленые глаза, капризные пухлые губки были так неожиданны, невероятны здесь, на поселковой улице, что казались Жене сном.
— Да куда ж тебя вести… Проспектов у нас нету. Мороженого тоже.
— Чудак. В поле! — тряхнула волосами Талька.
Она шла рядом с напряженным, деревянным Женей и говорила, что поселок ничуть не скучнее Арбата, что поле волнует ее, потому что оно полно каких-то чудес, о которых совершенно невозможно рассказать — она постигает их каким-то седьмым чувством. И еще она говорила, что у Жени рука как у настоящего мужчины.
«Жаль, — досадовал на себя Женя, — что я в этих проклятых тренировочных брюках, а не в новом костюме».
— Ой! — отшатнулась от него Талька. — Ты хотел побегать, а я тебя заняла. Прости, пожалуйста…
— Нет, — твердо и даже угрюмо ответил Женя. — Я сегодня не собирался бегать.
— Обманщик. Нехорошо обманывать других и… себя. Догоняй!
Она побежала к скирде — запрыгали ее локоны. Женя, снисходительно улыбаясь, подождал немного, отпуская ее подальше, затем тоже побежал.
Вскоре у нее подвернулся каблук, она упала; сорвав туфли, побежала в одних тонких чулках. Она бежала к скирде напрямик, раня на пожне ноги и вскрикивая от боли. Разгорячась, нагонял её Женя. Вдруг Талька пронзительно ойкнула, присела, скрючилась. Женя приближался к ней. Она оглянулась на него, закричала, задыхаясь, с ненавистью:
— Не подходи, бесстыжий! Замри! Ты не догнал меня!
Женя замер, стоя на одной ноге. Замри так замри.
Талька, сев на землю, слизывала с содранной щиколотки кровь и сплёвывала. Женя не стерпел, шагнул к ней.
— Прочь, несчастный! — зашипела она.
Женя вспыхнул, бросил в сердцах: «Дура!» — и отвернулся.
— Что… что ты сказал? — выдохнула Талька. Женя вобрал голову в плечи. Для него игра кончилась, когда она поранила щиколотку, для неё, кажется, только сейчас.
Талька приподнялась, вцепилась в Женю. Женя повернул к ней лицо и оторопел: она ликовала! Сев на землю, Талька тихо засмеялась.
— Ты чего? — недоверчиво смотрел на нее Женя.
— Ничего. Меня никто никогда не называл так — вот что! Одна только я себя так называла, потому что… потому что я действительно ужасная дура!
Женя пожал плечами: чудачка да и только! Присев на очки, он осмотрел ранку. До свадьбы заживет — хотел сказать, да задохнулся, да отуманило его близостью узкой горячей лодыжки…
— Возьми меня на руки и донеси до скирды, — тихо, серьёзно попросила она.
Ранка была не такая уж страшная, царапина, но раз человек просит…
— Возьми, тебе же хочется…
Он подхватил ее и легко понес. Он мог нести ее не только до скирды, но и до самого края поля, и назад до поселка, и снова до края поля…
— Ты почему вчера на танцы не пришел? — спрашивает Талька, и у Жени от ее вопроса, от одного ее голоса сладко замирает сердце.
— У меня… у меня галстука нет…
— Мог бы свитер надеть, — с упреком говорит Талька. И правда! Как он не сообразил?..
У скирды Женя опускает ее на землю. Они взбираются наверх, подступают к краю скирды. Схватив Женю за руку, Талька увлекает его вниз: вместе съехали они в копну соломы. Снова вскарабкались, прыгнули стоя, солдатиками. Опять поднялись и бросились с высоты, держась за руки. Женя думал о том, что хорошо бы застрять вот так в воздухе надолго-надолго…
— А сальто можешь? — крикнул он и крутнулся в воздухе.
Галька закусила губу, зажала коленками подол и… не осмелилась. Несколько раз набиралась она духу и всякий раз отступала, пока не заплакала от обиды на себя.
— Трусиха! Неумеха! — зло трясла она головой, и волосы подскакивали и хлестали ее по щекам.
Женя уже был рядом.
— Не огорчайся. Все-таки ты не мальчишка, а всего-навсего девчонка…
Сказал — и испугался. Таким злым, уничтожающим взглядом ответила на его слова Талька, что он весь похолодел и подумал, что между ним и нею все навсегда кончено. На всякий случай Женя попытался изобразить улыбку: вдруг она шутит! Он до сих пор не мог понять, когда она шутит, а когда нет.
Она молчала, и он молчал. Она казнила — он казнился.
Но вот она холодно произносит:
— Как я вижу, ты очень высокого мнения о себе. Я это заметила еще в школе.
Она съехала со скирды и захромала к поселку. Женя поплелся следом. «Странная особа, — уныло думал он. — Неужели для нее так важно никогда никому ни в чем не уступать, даже там, где это совершенно бессмысленно? Что за принцип!»
Она ни разу не оглянулась.
Женя брел вслед за ней и все думал, на самом ли деле она обиделась или это у нее такая игра. Своей вины он никакой не находил. Если только вот это выражение: «всего-навсего девчонка», — но ведь тут дело не в выражении, придраться можно к любому слову; дело в ней самой.
Гордая, неуравновешенная девчонка, вот и все. Подвернулся Женя — развлеклась, не угодил, надоел — бросила, как игрушку. Что ей человек! Подумаешь — какой-то там Женя! Эгоистка.
Так размышлял Женя, идя сзади с ее туфлями в руках. Она забыла о туфлях. Сейчас она взойдет на крыльцо, скроется за дверью — и Женя останется на улице с ее туфлями. Она нарочно «забыла» их, чтобы помучить Женю. Пусть унижается, пусть на виду у всех топчется с ее туфлями и руках, пусть стучится к ней в дверь. Его не приглашали, а он стучится… Вот еще какая она.
Что ж, он незаметным движением подбросит туфли во двор. Опустит за штакетник и пойдет себе дальше как ни в чем не бывало.
Но… это похоже на трусость…
Женя не знал, как быть. Может, унести их к себе домой? Закрыться в комнатке-отгородочке, поставить на стол и… смотреть на них весь вечер. Это было бы так здорово — её туфельки в его спартанской комнатке, где только кровать, стол и стул! Он не сводил бы с них глаз, хотя это, может быть, и стыдно…
