Александр Кузнецов - Когда я стану великаном
— Нет! — робко ответила Джульетта Ашотовна.
— Я понимаю, вам трудно, — продолжала практикантка. — Они ведь на вас как на прошлый век смотрят, со всей их детской беспощадностью. Ну и наглеют. А со мной этот номер не пройдет!
— Какая вы! — Джульетта Ашотовна смотрела на нее уважительно, не скрывая своего изумления.
Пока ребята рассаживались по своим местам, откровенно разглядывая молоденькую преподавательницу, Джульетта Ашотовна прошла к последней парте.
Лидия Николаевна долго листала журнал, потом сказала:
— Горошкина!
Маша Горошкина нехотя встала и, скромно опустив глаза, ответила:
— А я не готова.
— Позвольте полюбопытствовать почему? — холодно спросила учительница.
В классе раздались смешки.
— Каникулы на то на каникулы, чтобы дать отдых голове!
— Извините, нас после каникул никогда не спрашивают!
— И поэтому мы не учили…
— И я не учила…
— И я не учил…
— И я…
— И…
— Я тоже не готова, Вера Николаевна!
— Меня зовут Лидия Николаевна. — Учительница встала, прошлась по классу. — И вообще: раз никто не готов, нам сегодня не о чем разговаривать! И с сегодняшнего дня я имею честь предложить вам всем такой эксперимент: если в классе… — она говорила медленно, четко, холодно, — кто-либо не будет знать урок, то двойку получает не только он, а весь класс. Посмотрим, кто из вас решится подвести товарищей!
Класс загудел.
Учительница остановила шум, подняв руку.
— А если кто пятерку получит?
— И хочу вас предупредить; литературу нужно не учить, знать! Вот так-то, уважаемое собрание! А за сим, — разрешите откланяться!
Все это время Копейкин напряженно следил за ситуацией, и тут поднялся с места.
— Позвольте мне? — Он был приторно вежлив. — Лидия Николаевна, вы совершенно правы, и я имею честь сказать…
— Ты имеешь честь знать урок? — прервала его учительница.
— Лидия Николаевна, это оскорбительный вопрос! Само собой!
— Иди отвечать!
— Тема? — на ходу тихо спросил у ребят Копейкин.
— Ах, ты еще спрашиваешь?
— Уточняю! — улыбнулся он.
— Вы должны были разобраться в художественных особенностях лирики Лермонтова.
— Мы должны были разобраться в художественных особенностях поэзии Лермонтова! — подхватил Копейкин. Он был совершенно серьезен. — В особенностях творческой индивидуальности большого поэта! — Он выдержал паузу. — Вот вы совершенно справедливо заметили: литературу надо знать, а не просто учить… Прошу всех обратить внимание на то, что происходит. Вот мы все время говорим: «художественные особенности, художественные особенности…» — а что это такое?! Мне хотелось бы, чтобы, уважаемое собрание, все разобрались наконец: что же такое стиль писателя! Попытались представить себе на простых и конкретных примерах, если вы, конечно, разрешите… — Копейкин почтительно обернулся к учительнице.
— Только ближе к теме.
— Я ну просто непосредственно на тему…
Копейкин был так серьезен, что не поверить ему было невозможно. Класс замер в ожидании и растерянности.
— Ну вот, пользуясь вашим разрешением, я возьму пример, понятный и знакомый всем. Я имею в виду известную сказку о Курочке-рябе…
В классе кто-то хихикнул, но Копейкин так же серьезно продолжал:
— Там ведь что сказано, в этом всемирно известном произведении! Жили-были дед да баба и была у них Курочка-ряба. И снесла курочка яичко, не простое, а золотое. Ну и так далее. Все знают?
— Все! — откликнулся класс. Ребята настраивались на интересный спектакль.
— А вот как бы это прозвучало, например, в изложении, ну… Гомера:
Муза, скажи мне о той многоопытной куре, носящей
Имя славнейшее Ряба, которая как-то в мученьях
Ночью, в курятнике сидя, снесла золотое яичко.
Копейкин опять обернулся к учительнице:
— Следующие шестнадцать песен я пропускаю — там курица кудахчет над своим яйцом — и перехожу сразу к двадцать восьмой.
В классе раздались возгласы:
— Ой, как интересно!
— А что же было дальше?
Копейкин словно не обратил внимания на шум, сложив руки на груди, глядя куда-то вверх, он читал:
Встала из мрака младая, с перстами пурпурными Эос;
Ложе покинул старик, и покинула ложе старуха;
Вышли из дома, к курятнику путь направляя свой близкий.
Мышка велением судеб пробегала вблизи а это время.
Волей всевышних богов зацепила хвостом за яичко;
На пол упавши, яйцо на мельчайшие части разбилось.
Плачь же, старуха несчастная! Слёзы, старик, лей обильно!
В классе раздался смех, но Копейкин тут же его пресёк:
— А вот как бы это прозвучало в изложении поэта… — Он на секунду задумался.
— Бальмонта! — подсказала с места Джульетта Ашотовна. Она была в полном восторге от стихов и забыла про урок.
— Бальмонта! — просиял Копейкин. — Если кто его уважает…
В классе опять раздались крики:
— А это что такое?
— Это из «Бонни М»!
По ребячьим лицам трудно было понять, уважают ли они Бальмонта, зато было совершенно очевидно, что это никому не важно. Только учительница Лидия Николаевна несколько растерялась, однако не перебивала.
А Копейкин был уже в следующей роли и продолжал с еще большим вдохновением:
О, воздушебезбрежности златогладкой яичности.
Золотые аккорды скорлуп!
Ты лежишь, безглагольное порождение птичности,
И зефир обдувает твой труп.
Та яичность волшебная — порождение курицы,
Чей могуч рябокрылый полет.
Старец вещий и старица от сверкания жмурятся,
Но мышонок яйцо разобьет.
И скорлупность яичная, там незримо лежащая,
Отражаясь в безмерности вод,
Подтверждает таинственность того звездно-блестящего,
Что придет, непременно придет!
Класс хохотал, учительница растерянно улыбалась, а Копейкин, не дав никому опомниться, продолжал:
— А вот наш любимый Владимир Маяковский, — звонко крикнул он:
Схватил яйцо
И об стену
Давай долбить его в две смены.
Долбят неделю —
нету толку,
положили яйцо на полку.
Но тут,
узнав об яйце понаслышке,
с портфелем под мышкой
бежала мышка.
Бежала, бежала и
выкинула фортель:
махнула постам —
яйцо —
К черту!
Хохот класса перекрыл последние слова — это было узнаваемо всеми, и невозможно было остановить всеобщее ликование. Только, учительница все еще пребывала в некоторой растерянности. Она никак не могла решить: следует ей остановить Копейкина или нет? Ей самой было очень интересно, однако должен же быть конец?.. И чем все это кончится!..
Смятение ее не ускользнуло от Копейкина. Но тут прозвенел звонок.
Копейкин развел руками, сказал с сожалением, кротко, как только мог:
— А я как раз собирался перейти к Лермонтову!
Утренний густой туман застилал все вокруг.
Горошкина торопилась в школу. Может быть, оттого, что в тумане всегда есть что-то завораживающее, или оттого, что сейчас её никто не видел, она шла и тихо читала стихи. Иногда она замедляла шаг, осматривалась, прислушивалась…
Прохожие возникали где-то совсем уже рядом и тут же исчезали. Машины шли в молочном мареве, пробивая дорогу ярким светом, — не ехали, а ползли. И все — люди и машины — двигались медленнее, чем обычно, и чаще, чем обычно, слышались гудки. Промчался невидимый поезд метро, вынырнувший на поверхность…
Ома пересекла трамвайную линию и свернула в переулочек.
Ее обогнал велосипедист с ярким фонарем у руля. Она сразу узнала эту красную куртку и мелькнувшее лицо: это был новичок из 8 «а». Он промчался мимо, и, казалось, не заметил, как она остановилась и посмотрела ему вслед.
Но когда она свернула в следующий переулок, где было совсем мало прохожих, велосипедист возник вдруг где-то сзади — она невольно обернулась на яркий фонарь и снова увидела красную куртку.
Маша замедлила шаг — велосипедист замедлил движение, она прибавила шаг — то же самое сделал велосипедист.
Он ехал следом, сохраняя некоторое расстояние. Сомнений быть не могло: он освещал ей дорогу.
Она сворачивала то в один переулок, то в другой, петляла, переходила на другую сторону мостовой — велосипедист точно следовал за ней и все время держал её в луче фонаря.
Федя Ласточкин свернул в пустынную подворотню. Здесь его ждали весьма подозрительные парни.
Они о чем-то шептались, но, видя, что никого нет вокруг, стали говорить громче и смелее.
