Лев Кузьмин - Ранний экспресс
— Лично я курнул впервые еще меньшим. Совсем клопом! А гляди: живу — не охаю… Ничего со мною не сотворилось.
— Ума вот ни капли не прибыло… — уточнил Русаков.
Но и тут Мазырин не угомонился. Серьгу Мазырина уже, как говорится, понесло. Он, покуривая, поплевывая да развалясь на щепках у лесенки, ударился в рассуждения новые:
— Ты, Никола Русаков, принимаешь на себя кое-что даже и лишнее… Ты к Пашке-то вроде как во вторые родители все лезешь. А он, может, не желает… Ты, Никола, все себя считаешь вроде как виноватым, вроде как должником. А если разобраться, так бригадира нашего ни ты, ни я, никто под удар в тот день не ставил… Он сам! Так чего без конца виноватишься, чего казнишься, маешься? Чего лезешь к Пашке в непрошеные благодетели?
И хотя в общем-то Мазырин ни одного худого слова напрямую как будто бы и не говорил, хотя тон его речи казался вполне дружелюбным, да Пашке, чем дальше он слушал, тем становилось неприятней. И Николай как на своей ступеньке, на коленях был, как держал молоток, так и забухал им слепо, гневно, все по одному и тому же месту:
— Врешь, Серьга, врешь! Замолчи, замолчи!
— Что с тобой? — выкатил глаза Мазырин.
— А вот что… — прохрипел Русаков.
И поднялся, протянул длинную свою ручищу, ухватил Мазырина за ворот, удивительно легко поставил на лестницу, пихнул под самую спину коленом.
Мазырин затопотал книзу по ступенькам. На той стороне канавы, у рельсовых путей, остановился:
— А ты меня за что, Русак?
— За что почтешь!
— Опять на себя нахватываешь лишнее?
— Не бойся, не сломаюсь!
— Так ведь прав я…
— Твоя правда, Серьга, сидит в болоте с лягушками. Когда тихо, тепло, тогда квакать. Как гром, так под лопух.
— Сам ты лопух. Малахольный птицевод, профессор кислых щей! А туда же — в бригадиры к нам всунулся, — забранился Мазырин, опять выхватил из кармана папиросную пачку, да второпях ее смял и с досады шваркнул о шпалы и, размахивая руками, пошагал вдоль рельсов к вокзалу.
Русаков обернулся к Пашке:
— Не придавай значения. Он хоть и трепло, но совестью мается тоже. Только навыворот. По-своему. Желает от совести схорониться. Взять на себя в один миг решительное дано не каждому.
— А тебе? — спросил Пашка. — Тебе разве не дано? Серьга-то кричал: ты тоже на себя многое берешь.
Русаков отмахнулся мягко:
— Это не о том…
— Ну, а я? — не отступался Пашка. — Я сам, ежели что, смогу взять на себя решительное?
И Русаков совсем теперь спокойно накрыл рукой Пашкино хлипкое плечо, совсем спокойно ответил:
— Задавай вопросы полегче… Такого никто никому предсказать не может. Да, пожалуй, и не имеет права.
Чтобы скорее переменить тему, Русаков уводит разговор в иную, ничуть не касательную ни к воспоминаниям об отце-матери, ни даже к сегодняшнему происшествию сторону.
Он говорит:
— Идем посмотрим на моих Ромку с Римкой. Послушаем, что поет Юлька.
4
Обругав Русакова «малохольным птицеводом» и «профессором кислых щей», Серьга Мазырин сгустил краски не очень. Кое-какая правда тут имелась. И чтобы во всем этом разобраться, надо в жизнь Николая Русакова заглянуть немного поглубже. Тем более что за ним самим, да и в его доме-домике некоторые странности наблюдались в самом деле.
Дом Русакова был старый, еще родительский. Тут когда-то жило-поживало все русаковское племя — шумное, работящее, многочисленное. Но к той поре, как Николай отслужил в армии положенную службу, от старших Русаковых, от их дел на железной дороге остались в памяти кыжимцев лишь уходящие вдаль воспоминания, да остался посредине горы вот этот дом. Остался он — притихший, опустелый. Сестры, братья Николая тесниться без родителей в нем уже не пожелали, Кыж покинули, разлетелись по разным весям и городам.
И вот, пока с армейской шинелью на руке да с легким чемоданом Николай поднимался на заросшее крапивой крыльцо, пока высматривал, чем бы отодрать прибитые вместо замка к дверным косякам доски, — маленький, всегда охочий до новостей поселок тут же зорко Николая разглядел, вмиг уверенно перешепнулся:
— Этот младший Русаков здесь не засидится тоже. Чего ему у нас засиживаться? Он в армии, небось, навидался видов получше нашего Кыжа. Какому-нибудь дачнику домишко загонит да и сам вслед за братьями-сестрами подастся.
Поселок ошибся крепко. Николай на другое же утро подался всего-навсего по лесенке в гору, всего-навсего к верхнему своему соседу, к бригадиру Зубареву. И, не прошло лишнего дня, стал в бригаде сначала просто рабочим; затем, как армейский автомобилист, сел за пульт автодрезины.
Потом он озадачил весь поселковый люд тем, что, подсветлив изнутри и снаружи родительский домишко свежею покраской, начал населять его всяческими пичугами.
А еще — книгами.
И любому сюда заглянувшему кыжимцу было странно в этом доме увидеть вдруг заместо ожидаемой холостяцкой неуютности пускай самодельные, но аккуратные, пестреющие книжными корешками ряды полок; увидеть ярусы прутяных клеток, где скакало, порхало, распевало великое множество ничуть не унывающих пернатых существ.
Жил здесь юркий, умеющий бегать по ветке вниз головой поползень. Прыгал с сучка на сучок развеселый чиж. Охорашивался в своем уголке желто-коричневый дубовник. Вспыхивала малиновым огоньком, чечекала, будто надбитый колокольчик, легонькая чечевица. И были тут еще пичуги — все друг на друга непохожие, каждая со своими повадками, каждая со своим голосом.
В дом будто переселился летний лес. Чудилось: в доме раздается не только птичье щебетание, но даже как бы журчит ручей. Но особо все же странным для захожего кыжимца-гостя оставался сам хозяин дома.
Чудновато было думать гостю, что вот этот же самый «птицевод» и «книгоед» Николай Русаков всего-то лишь какой-нибудь час тому назад вместе с ним, с гостем, вместе с другими товарищами по бригаде, спрыгнув с автодрезины, ворочал железным ломиком тяжелые, скользкие от мазута рельсины. Что это он, Русаков, пудовой кувалдой вколачивал в шпалы стальные, трехвершковые костыли, а на требовательный окрик бригадира: «Давай, братва, нажимай!» — весело огрызнулся: «Даем!» И когда по совсем еще теплым от человеческих рук рельсам пролетал очередной поезд, Николай так же, как все его товарищи, отшагивал в сторону, так же, как все, отирал устало чумазым запястьем потный лоб и говорил удовлетворенно: «Вот — и дали! Вот — и все в норме!»
Такой Русаков работящим, простосердечным кыжимцам был понятен. Таким он был для них, как говорится, «весь свой в доску». Но когда рабочая смена кончалась, когда кто-нибудь из молодежи-холостежи, — а чаще всего Серьга Мазырин, — подталкивая Николая приятельски в бок, говорил: «Аида, в буфет заглянем!» — то Николай, стараясь товарищей не очень разобидеть, шутливо отнекивался: «Да я ведь, парни, почти как многодетный… Меня мои ребята-чижата ждут. Их тоже поить, кормить надо…» Ну, а про то, что ему самому теперь после нелегкой смены нужно еще усаживаться за книги, палить почти до утра электросвет, спешно гнать, готовить в свой заочный дорожный институт очередную контрольную работу, — про это он уже и не оговаривался. Про это и так было известно всем.
Известно-то известно, да и тем не менее отрыв от теплой компании ему прощался не слишком. Отвергнутая компания глядела ему вдогон если не с насмешкой, то все же с некоторой обидой.
Разумеется, такие вот сложноватые отношения были у Николая Русакова не с каждым кыжимцем подряд. Захаживать с Русаковым не в буфет, а к нему домой любили бригадир Зубарев и дежурный по полустанку Платоныч. В единственном местечке дома, где можно было укрыться от птичьего стрекотания, на тесной, тоже заваленной книгами кухоньке разгорались тогда беседы на самые мыслимые и немыслимые темы. Платоныч, к примеру, начинал так:
— Я слышал, настанет время, электровозы будут ходить безо всяких проводов… Электричество к ним пойдет, как радиоволна, прямо по воздуху.
Бригадир откликается с иронией:
— Лучше скажи, сами поезда по воздуху пойдут… Тогда нам, всем дорожникам, придется увольняться.
Русаков в назревающем споре находил золотую середину:
— Пусть — по воздуху, пусть — без рельсов, без проводов… Но без рабочих-то рук все равно нигде не поедет, не полетит. Так что не волнуйтесь!
— Да мы не волнуемся. Мы просто — из интересу. Нам не дожить.
— Отчего не дожить? Вот в книгах написано… — загорался Русаков сам и начинал рассказывать про будущее железных дорог, о том, что он вычитал в книгах.
И Платоныч в лад рассказу кивал удовлетворенно, а бригадир и тут все брал хоть немного, да под сомнение.
Они даже уходили от Русакова каждый на свой особый манер.
Тучный, шарообразный, в готовом вот-вот лопнуть форменном пиджаке, Платоныч семенил быстро из кухни в прихожую, да всякий раз призадерживался в проходной комнате возле книжных полок. Там он с усилием далеко назад запрокидывал блескучую свою лысину, уважительно, снизу вверх, разглядывал корешки книг. И, постукивая по ним пухлой ладонью, говорил сипловато, быстро:
