Дарья Вильке - Мусорщик
Даже мокрицы – и те очарованны Проходящим. Сначала он заваривал кофе, и по всей квартире плыл острый аромат кофейных зерен. Потом что-то там чистил и чем-то звенел в кухне – и ежеутренний сон Мусорщика тогда давал трещину. А когда Проходящий шел в туалет и разговаривал с мокрицами – привет, здорово, зверюги, как вы спали, как вы спали, ну, ну, ничего, у каждого бывает, я пошел, кофе закипает – то сон уходил окончательно. Потом проходимец снова возвращался на кухню и там бормотал, обращаясь то ли к пищевой моли, то ли к мучным жучкам. Иногда он смеялся – то ли вместе с ними, то ли сам с собой. Проходящий побеждал будильник на раз, хотя вовсе не шумел – просто квартира вместе с ним оживала, а в многоголосой квартире спать у Мусорщика не получалось.
Но носки – это было уже слишком.
– Я тебе разрешил входить ко мне в комнату? – хриплым со сна голосом сказал Мусорщик.
В кухне пахло ванилью, а через окошко духовки видно было, как снежной горой поднимается из стеклянной формы творожная запеканка.
– Что? – спросил Проходящий одной спиной.
Молоко – он нагревал на плите молоко. Проходящий почему-то был уверен, что на завтрак надо пить кофе со взбитым горячим молоком, которое отдавало орехом и густыми сливками. И откуда такие нежности при нашей бедности, раздраженно думал всегда Мусорщик. Он не знал и никогда не спрашивал, кем Проходящий был до, но иногда было похоже, что каким-нибудь поваром. Или даже дворецким.
– С носками это гадство! – закричал Мусорщик хрипло, и в носу у него отчего-то защипало.
– Ну так я и знал, что взъерепенишься, – почти ласково сказал Проходящий и улыбнулся кривовато.
Мусорщику показалось, что он сейчас потреплет по щеке, как двухлетнего карапуза, и приготовился защищаться.
– Чтоб не заходил в мою комнату! – закричал он еще громче. – И никаких носков!
Но Проходящий почему-то только захихикал и прижмурил глаза, как разомлевший на солнце кот.
– А я тебе и матрац поменял, ты и не заметил, – он булькал и клокотал от смеха и улыбался во весь свой широченный рот. Мусорщик задохнулся от негодования. А он-то думал… Он совсем другое думал. И еще он смеется, этот… смеется!
Мусорщик почувствовал себя совсем бессильным – будто бы совсем, совсем ничего нельзя было сделать с этим улыбающимся нахалом.
– Ты свинья! – запальчиво крикнул Мусорщик Проходящему и подумал сразу, что когда он это сказал, он его будто ударил.
И Проходящий сначала чуть подался назад, словно слова Мусорщика могли сбить его с ног.
А потом снова напялил свою кривую улыбочку и согласился.
– Да, я свинья. Но очень симпатичная свинья, мне кажется.
VI. Песни и запахи
Свалка и мусор пахнут всегда одинаково, знакомо. Нет ничего постояннее запаха Свалки: чего бы ни намешала жизнь, с чем бы ни смешалась, чем бы ни прикинулась, а превращась в мусор, она всегда пахнет одинаково.
Гнилью, старым пластиком и влажным картоном, рассохшимся деревом и прелой тканью. Запах Свалки, если к нему привыкнуть, вбирал в себя все и не выдавал того, чем мусор пах в прошлой жизни.
А теперь откуда-то появились новые запахи.
Они пробирались в квартиру тайно, словно нарушители границы. Будто их можно было не пустить, заперев все двери и окна.
Странные запахи, совсем уже вроде забытые Мусорщиком. Оставшиеся там, откуда родом были и мандолина, и старый мамин фартук.
В первую секунду Мусорщик их даже не узнавал, только потом.
Запах земляники, пропитанной солнцем. Он лопнул на языке и разошелся по нёбу теплым вкусом, хотя никакой земляники Мусорщик, конечно, не ел. И сразу вспомнилось июньское утро и нагретые солнцем холмы.
Дух свежевскипяченного молока. Только что выстиранного и выглаженного белья. Лимонных корочек, забытых на столе и превратившихся в темно-желтые спирали. Только что сорванной черемши – пряный и чесночный. И лаванды, острый, такой острый, что от него сосало под ложечкой.
Все эти запахи, конечно, привел Проходящий. Как он это делал – Мусорщик не понимал. Только старый дух мусора и вездесущей Свалки с каждым днем выветривался из дома.
– Что ты тут делал? – ревниво спрашивал Мусорщик, вернувшись с работы.
– Да как обычно, – отвечал Проходящий, словно не понимая, о чем он. Притворяться, что он не понимает, Проходящему было проще простого – какой спрос с иностранца, иноверца, чужака.
«Пройдоха!» – бормотал тогда про себя Мусорщик.
Иногда ему чудилось, что мусор в квартире тает, куда-то бесследно исчезая. Тогда он подходил к красиво сложенным в углу старым чемоданам и тревожно их пересчитывал. Он морщил лоб и никак не мог вспомнить – было их три или четыре. Исчез один или все на месте?
– Слушай, ты что, выкинул чемодан? – подозрительно спрашивал он Проходящего.
У того округлялись глаза, рот вытягивался в баранку и все лицо превращалось в сплошную букву «о».
– Да за ради бога, – тряс он головой, – какой чемодан, что ты!
– Ладно, – примирительно говорил тогда Мусорщик, – не буду я ругаться, признавайся.
Но Проходящий только мотал головой.
А вещи пропадали.
Пропадал мусор.
Всё – мусор, все – мусор, бормотал Мусорщик. Люди – мусор, да и жизнь, она тоже – мусор. Он бормочет, спускаясь по лестнице ранним утром и бормочет, возвращаясь домой. Потому, что мусор – это понятно и привычно, а то, что принес с собой Проходящий – пугающе и ново. И даже если оно тебе и нравится, то лучше в этом не признаваться. Лучше не признаваться, что дома стало свободнее, что когда вечером ты засыпаешь, тебе и жутко, и сладко – приходят новые запахи, они будоражат и заставляют вспоминать. А когда в никуда исчезает мусор, тебе кажется, что ты раньше не дышал – а теперь вдруг научился дышать.
Лучше не признаваться. Потому что Проходящий принес не только запеканку и чистые полы, он принес тайны и странности.
К примеру, песни.
Проходящий любил петь. Он мурлыкал себе под нос что-то незатейливое, пока резал салат, вопил под душем, когда думал, что его никто не слышит, и напевал колыбельные мокрицам в туалете. А еще он стеснялся своих песен – и замолкал, как только понимал, что Мусорщик прислушивается.
Однажды вечером после ужина дом стал каким-то очень уютным. И Мусорщик даже разговаривал с Проходящим. Ему вдруг стало интересно, как тот жил раньше, до всего.
– Давай я тебе спою, – стесняясь, сказал Проходящий.
Снял со стены мандолину – видно было, что не в первый раз, но Мусорщик не рассердился, – и сел на стул. Превратился в улитку с домом наоборот, обняв мандолину так, что та вросла в него, заменила мягкий живот округлой скорлупой корпуса.
Вздохнул, как вздыхают перед тем, как кинуться в ледяную воду, и заиграл. Странное, знакомое, позабытое. Его пальцы легко прикасались к струнам – будто бабочки вспархивают неслышно – и в доме все превратилось в музыку. Проходящий запел. Слова незнакомого языка были мохнатыми и округлыми. Мусорщик не понимал ни слова, но это была она – мамина песня. Странные и печальные напевы, словно из далеких и непонятных стран, где воздух, может быть, пахнет морской солью или апельсиновыми деревьями, цветущей черемухой или свежей огородной зеленью.
– Откуда ты… откуда она у тебя? – неслышно спросил Мусорщик, чтобы не спугнуть музыку, тающую в воздухе.
– От мамы, – просто сказал Проходящий. – Мама всегда пела ее мне, когда я был совсем маленьким.
Мусорщику показалось, что стало невозможно дышать – так душно, так невыносимо душно.
– У таких, как ты, не могут быть такие… мамы! – выкрикнул он.
В комнате расползлась по углам ватная тишина.
Проходящий молча, не глядя на Мусорщика, высвободил мандолину из мягкого живота, отложил ее на диван и тихо вышел.
В первый раз ушел он, а не Мусорщик.
VII. Лаванда
– Ну а если сам себе чужой? – спрашивает спина Проходящего, расчерченная надвое завязками маминого фартука. – Когда другие, это не то… они ведь тебе тоже… чужие.
Мусорщик смотрит, как Проходящий намыливает тарелку, а потом смывает снежную шапку. Вода прочерчивает в пене дорожку, сдувает белые хлопья, и даже отсюда видно, как блестит фаянс цвета слоновой кости.
Чужие, думает Мусорщик и берется за огромную ручку чашки с красным лосем на боку. Он привык сидеть вот так – нога на ногу, сложившимся почти вдвое и пить чай из гигантской кружки, глядя, как Проходящий убирает со стола или моет посуду.
