Илья Бояшов - Танкист, или «Белый тигр»
— «Белый тигр»! — завывал Иван Иваныч. Останавливать его было бессмысленно. Оказавшаяся в заложниках у безумца троица надеялась теперь на «авось» — стрелок-радист нажимал на гашетку, паля в небо и в землю, комбриг, которого спас от верного сотрясения мозга вовремя натянутый танкошлем, проклинал себя за то, что связался с идиотом (ему пришло было в голову застрелить водителя, но рука почему-то так и не потянулась к трофейному «Вальтеру»). Башнер каким-то чудом вспоминал все забытые ранее молитвы. А Иван Иваныч давя людей, словно клопов, и не обращая внимания на щелканье пуль по броне, своим нещадным ревом вызывал на бой полумифического врага. Ему просто невероятно везло. Две «болванки», отметившись снопами искр, скользнули по борту и продырявили низкие облака. Еще один снаряд — теперь уже «восемь-восемь» направленный наверняка с расстояния меньше пятисот метров — (Козья Ножка, единственный из экипажа заметивший Т-VI, помертвел) — задел ручку вмерзшего в землю плуга и улетел с прощальным визгом, перекрывшим рев мотора и водителя.
— «Белый тигр»! — хрипел Иван Иваныч.
Все смешалось перед глазами отчаявшегося комбрига. Наконец, над ним смилостивились высшие силы и послали тот единственный, осколочно-фугасный, который, прямехонько и аккуратно угодив в моторное отделение, остановил неугомонного водилу уже за околицей — поиски проклятого «Тигра» на этом закончились. Поняв, что двигатель угроблен, Иван Иваныч заплакал, и сражение завершилось. Механика следовало бы тотчас расстрелять. Однако, обеспечив прорыв остальных сил, он передавил и перекалечил в деревне столько народу и техники, что ни о каком трибунале не могло быть и речи — оставалось дожидаться награды (тем более, победный исход приписывали лихому мужеству самого комбрига).
Едва не наложивший в щегольские командирские «галифе», Козья Ножка скатился с брони. Обогнув обездвиженный танк и встретившись глазами с Черепом, подполковник мгновенно забыл весь мат и, бессильно трясясь и пританцовывая перед люком, выдавил из себя совершенно детское и неожиданное:
— Пошел ты к черту! Больше я с тобой воевать не буду… Куда угодно катись… Забирайся в любую «коробку» — если дураки найдутся. Чтоб я больше тебя не видел…
Найдёнова определили в другой экипаж. Оставшиеся в бригаде танки кое-как привели в порядок, и завертелись дневные и ночные побоища за подобные деревеньки и хутора, которые брались с ходу и перед которыми сгорали целые дивизии. Награжденный медалью, а, затем, представленный к ордену, механик приобрел мрачную известность. Звали его уже Ванькой Смертью. И правда: стоило только Ивану Иванычу добраться до рычагов — повторялась одна и та же безобразная картина — он рвался на запад в поисках Призрака, не слушая очередного, охрипшего до синевы, командира. Удивительно, но, при всем своем самоубийственном поведении, Ванька Смерть обладал невиданной интуицией — танк его вертелся ужом на сковородке, и до того, как «тридцатьчетверку» успевали остановить, она неизменно прорывалась к окопам вермахта. Там начиналась настоящая вакханалия — гусеницы рвали пехотинцев на части, вминали их в промерзшую землю, давили и хоронили в траншеях. Вскоре, уже среди немцев начала свое неизбежное хождение легенда о Мертвом Водителе — видно, кто-то из спасшихся все-таки успел разглядеть ужас, сидящий за рычагами. Но, как бы там ни было — такое не прощалось даже мертвецам; на «коробку» обрушивался невиданный огонь, в котором любая другая машина не продержалась бы и нескольких секунд. Однако самым удивительным образом весь этот шквал разнообразных «болванок» и «подкалиберных» отскакивал, рикошетировал и пролетал мимо. В конце концов, зачастую уже далеко в немецком тылу, заговоренную «тридцатьчетверку» сжигали — целым и невредимым неизменно к своим возвращался только Иван Иваныч. Как и почему ему удавалось выкарабкиваться из груды обломков — никто не знал. От механика принялись шарахаться, тем более, он всегда сам вызывался в разведку боем (верная гибель для остальных).[11] Политработники не могли на Ивана нарадоваться. С добровольцем отправляли понурый экипаж, а там все вертелось по кругу; танк прорывался куда-то вглубь — об этом свидетельствовали дым и выстрелы — затем все стихало. Танкисты поминали ребят и проклинали водителя. Как-то после очередного прорыва Иван Иваныч исчез на двое суток, чему все, за исключением околачивавшегося все то время в окопах корреспондента одной из фронтовых газет, обрадовались. Оживление оказалось недолгим — на исходе третьих, под утро, Ванька Смерть, перепугав своим видом часовых, все-таки свалился в родную траншею — в иссеченном осколками, истерзанном комбинезоне, в рваном танкошлеме, прокопченный и безобразный. Появилась статья (правда, без фотографии), об этом со всех сторон удивительном герое. Схватив очередную награду, он тут же занял место механика в очередном обреченном танке. Командиры (а их сменилось немало), все, как на подбор, молодые ребята, орали, грозили трибуналом, вытаскивали ТТ и наставляли штатные ППШ — без толку. Заговоренный Найдёнов устремлялся в самое пекло. Удивительно, но никто так и не решился его пристрелить. Кончалось тем, что экипажи оставались гореть в разбитых машинах, а Ванька Смерть садился на новую. Штабное начальство гордилось им. Личный состав — от командира батальона и ниже — угрюмо его ненавидел.
Все шло своим чередом — пропал в огне Козья Ножка, сжарился заживо, заменивший комбрига, немногословный, не удивляющийся даже страшным потерям, пожилой белорус Вороткевич. Танки сжигались десятками. Через неделю победного марша по Украине, пятый по счету начальник бригады — суетливый словно дворняжка, полковник Пшеничный, едва приняв командование, уже ломал голову, не зная, что делать с Найдёновым. То, что механик явно не в себе, было очевидно. Зато никто больше так не воевал — и подобное обстоятельство оказалось решающим. Напрасно с подачи командиров машин заместитель умолял нового полковника дать Ивану Иванычу хотя бы отдых в резерве. Совершенно бесполезно высказывалось предложение отослать Найдёнова в самый глубокий тыл — для отчета в вышестоящий штаб Пшеничному позарез был нужен пример беззаветной храбрости. Фронтовики с Черепом идти в бой отказывались наотрез — угрозы не помогали — но на счастье, прибыло пополнение. Ваньку тут же определили в набранный с бору по сосенке экипаж гвардии младшего лейтенанта Кудряшкина. Дня не прошло — бредивший «Белым тигром» Иван Иваныч одиноко приполз к своим. Ему дали на растерзание новенький T-34 лейтенанта Колядко — механик сразу схватился за рычаги. Однако, товарищ Колядко был не так-то и прост! Получив в подарок знаменитого смертника и приказ проверить (опять-таки боем) плотность противотанковых средств на переднем крае, лейтенант, в отличие от уже сгоревших друзей, благоразумно помалкивал. Единственно, что он заблаговременно сделал — распахнул командирский люк и отсоединил от разъема бесполезное ТПУ.[12] А, кроме того, не поленился осмотреть одежду, дабы ни за что не зацепиться. Ждать пришлось не так уж и долго — как ни пытался Ванька прорваться к окопам, шансов на этот раз не осталось — немецкие зенитки стояли, чуть ли, не через каждые десять метров. Болванка прожгла броню, в клочья порвав заряжающего, ее осколки нашли радиста. Все, что могло гореть, запылало — но товарища Колядко в башне уже не было.
Затем, посреди чадящих и развороченных машин, он все-таки нашел безутешного Иван Иваныча, который плакал возле своей догорающей «коробки». Не людей было жалко этому извергу — а танк. Лейтенант выплюнул скопившуюся окалину и сказал без обиняков:
— Я в часть не вернусь! Доложи им, что сгинул я. Пропал я без вести… Ты меня больше не видел.
И действительно — сгинул.
А Иван Иваныч вернулся.
Однополчане, среди которых оказалось немало выпущенных из лагерей душегубов, скорее всего, не прибили его только потому, что вне боя он становился послушным и кротким; обидеть такого было просто грешно. В то время, когда остальные мечтали лишь о том, чтобы, как можно скорее, их гробы вышли из строя (попадание снаряда в мотор или, на худой конец, в орудийный ствол, считалось удачей), бригадный юродивый не просто любил «коробочки» — он их обожал, словно конюх, помешавшийся на лошадях. На привале Ванька Смерть не вылезал не только из-под своей, но и из-под чужих машин, постоянно что-то в них проверяя и отлаживая. С грубым двигателем «тридцатьчетверки» он готов был возиться и днем и ночью. Руки его чудеса вытворяли. Опять-таки, к ненависти многих, Череп ремонтировал моторы совершенно безнадежные, от которых отказывались ремонтники; этот, вытащенный каким-то чудом с того света, совершенно беспамятный мертвец не просто существовал — он жил танками и войной. И эта его почти растительная жизнь, без прошлого, в одном только настоящем, и обезоруживала! Иван Иваныч не сходился с постоянно меняющимися экипажами. Лица и имена товарищей он и не пытался запомнить; зачастую, зимой, в одиночестве оставаясь в ледяном чреве очередного T-34. Даже на фоне и без того примитивного быта, Иван выглядел просто аскетом. Другие, как могли, выживали: рылась траншея, танк наезжал на нее, накрывался незаменимым брезентом, к днищу подвешивалась печурка, снималась притороченная к борту пила. Насытив дровами «буржуйку», измотанные, все в чирьях, фронтовики, засыпали, возможно, перед самым последним днем своей копеечной жизни. Все их трижды проклятое существование пропиталось соляркой, снарядной смазкой, пороховой гарью и вконец отравлялось вшами, на которых не хватало ни сил, ни времени. Командиры, стрелки, механики и башнеры натягивали на себя все, что только можно — гражданские пиджаки, свитера, ватные штаны, ботинки и валенки: печь не могла их согреть.
