Эдуард Успенский - Случай со степанидом
— Это почему от меня тоже скоро уйдет? — не выдержал я.
— Потому. Делов в хозяйстве полно, а ты на речку с удочкой.
— Вот он обратно пойдет, посмотрим, сколько он там выловит.
Так от крыльца до крыльца передают тебя как эстафету.
Зато в Афонино всяких событий мало, а на Троицкое они так и сыпятся. То кино туда приедут снимать про партизан. То окажется, что пенсионерка Купцова Дуняша уже третий год как ведьма — из-за нее у Клековых корова не доится. То выяснится, что бригадир Павловский на тракторе художнику Чижикову забор снес. Потом следы заметал и трактор в обочине утопил.
А то вдруг такое случилось — в Троицком бык Цыган заиграл. Козырять стал.
Был бык как бык. А с осени стал за кем ни попадя гоняться с рогами.
Коровник старый был. Если быка к столбу привязать, он все развалит. Вот он и ходил непривязанный.
Однажды Павел Васильевич Пугачев, районный архитектор, с грибами из леса возвращался. Решил он угол поля срезать, через коровник пройти.
Ходил он медленно, потому что его радикулит разбил.
У нас в Троицком есть примета такая народная, что радикулит у того человека бывает, который свою работу делать не хочет. Так вот, архитектор Пугачев так не хотел ее делать, что весь скрюченный ходил. И с каждым годом все скрюченнее и скрюченнее становился.
И вот с такой повышенной скрюченностью он около коровника оказался. Они столкнулись — архитектор повышенной скрюченности и бык повышенной бодучести — и чем-то друг другу усиленно не понравились.
Что бык Цыган архитектору не понравился — это наплевать и забыть, ни какого действия из-за этого не намечалось. А вот что Павел Васильевич Цыгану не понравился — это хуже, из этого прямое действие получилось. Бык как на Павла Васильевича побежит!
Я не знаю, бегал ли когда-нибудь за вами бык, дорогой читатель, но дело это не забавное, а прямо-таки ужасное.
Павел Васильевич это знал и немедленно в сторону от быка бросился.
А скользко, после дождя. Архитектор буксует и Цыган пробуксовывает. Но постепенно они скорость набирать начали и все быстрее стали двигаться.
Никто и не подозревал, что Павел Васильевич такой спортивный. Он три круга вокруг коровника сделал, потом на навес над крыльцом взлетел и на нем сидит. Он сидит, а Цыган гнилушки из под крыльца выковыривает.
Хлоп! И Павел Васильевич, как в замедленном кино, стал вниз падать.
Но во время бега что-то с ним произошло, он стал быстрее в сто раз соображать. Пока он падал, он лодку у забора увидел перевернутую на чурочках. Он к этой лодке кинулся.
Цыган с себя навес сбросил, а Павла Васильевича уже не достать, он под лодкой блаженствует.
Цыган стал вокруг пастись. Отойдет, но глазом на лодку косит. Только Пугачев высунется, Цыган уж тут как тут с рогами.
Пришлось Пугачеву вместе с лодкой отползать. А лодка тяжеленная. И полз он как черепаха в собственном доме. Полкилометра полз. Вот тебе и срезал у гол!
Но что самое интересное — его скрюченность как рукой сняло. Он прямой и стройный стал. Такой прямой, стройный и ошалелый в районный город и уехал.
Зато он потом за две недели новый коровник спроектировал. А бывало, месяцами работу выполнял.
А наши деревенские Цыгана с тех пор Фельдшером стали звать. И говорят:
— У кого радикулит, мы можем им нашего быка по рецепту выписать. Любого человека в пять минут починит.
Письмо Валерки Частова
В селе Троицком наступила зима. Снега — хоть на лодке по нему плавай, как в старину. Между домами дорожки проложены, словно окопы.
И только от крайнего дома Татьяны Семеновны Частовой никакой дорожки нет — ни к соседям, ни к колодцу, ни к лесу.
Валерка Частов сразу заметил это, когда сошел с автобуса:
— Не померла ли?
Двенадцать лет Валерке, он в этой деревне родился и вырос. Но живет он в городе с родителями.
Он спросил у своей тетки — тети Лиды, как только вошел в избу:
— А что, Танёнка Частова жива? Или к сыну уехала?
— Никуда она не уехала, — ответила тетка. — Сидит себе сычом в своем доме. Разговаривать ни с кем не хочет. Со всей деревней перессорилась. Даже к Дуняшке Частовой не ходит.
Между прочим, в Троицком что ни дом, то Частовы живут.
— А чего она перессорилась?
— Кто ее знает. Она всегда была какая-то чудная. А тебе-то не все ли равно?
Только Валерке не все равно. Он всех деревенских людей знает и любит. И не нравится ему, когда кто-то в ссоре, в печали или вовсе заболел.
Он когда вырастет, наверное, возьмет этот захудалый колхоз под свое руководство. Станет в нем председателем и выведет колхоз в миллионеры.
И твердо Валерка решил Татьяну Семеновну со всеми помирить, особенно с ее задушевной подругой Дуняшей Частовой, то есть Евдокией Павловной.
Для начала отправился он на почту, чтобы у почтальонки Анастасии Алексеевны все деревенские новости узнать. У кого корова отелилась, кто машину «Жигули» купил и кому пенсию на десять рублей повысили.
И надо же такому быть, что Татьяна Семеновна — широко известная в сельских кругах пенсионерка, на этой почте собственной персоной сидела, пенсию получать ждала. Ни на кого не смотрела, никуда не оглядывалась.
И сердитостью от нее так и веяло во все стороны.
Платком она была перемотана с ног до головы, как пулеметной лентой, но разматываться, видно, не собиралась. А почтальонки Анастасии Алексеевны не было.
— Татьяна Семеновна, — с ходу начал Валерка. — А чего это вы тетю Дуню Частову обидели?
Татьяна Семеновна аж подпрыгнула на своей табуретке:
— Ты что? Кого это я обидела?
— Тетю Дуню. Не разговариваете с ней. Ругаетесь.
— Да я ее дурой назвала. Она ведь что заявила. Она сказала, что наши мужики от их колодца ручку взяли.
— И только-то?
— Это тебе только-то. А наши мужики не воры. Им эта ручка даром не нужна! Я и сказала ей: «Ты наших мужиков хорошо знаешь. Они чужого ничего не возьмут. Нечего на них напраслину возводить!»
— Татьяна Семеновна, давайте я вас помирю.
— Ишь, мирильщик нашелся! Я с ней разговаривать не собираюсь.
Слова из Татьяны Семеновны сыпались жутко сердитые, но видно было, что основная сердитость давно уже прошла. Просто бушевало самолюбие. Была бы она зла по-настоящему, стала бы она перед Валеркой оправдываться, что-то ему объяснять!
— Татьяна Семеновна, а и не надо разговаривать. Давайте мы с вами ей письмо напишем.
— Тебе делать нечего, вот и пиши.
Валерка, не теряя времени, вытащил из-за почтового барьера однокопеечный лист для письма, взял на изготовку государственную ручку на веревочке и стал сочинять текст:
— «Дорогая Евдокия Павловна!»
Он с вопросом посмотрел на Татьну Семеновну:
— Правильно?
— Чего? — поразилась старуха. — Какая она тебе Евдокия Павловна, когда она Дуняшка Частова!
— «Дорогая Дуняшка Частова», — принял это к сведению Валерка. — «Я тебя обругала сдуру». Так правильно?
— Правильно, — согласилась Татьяна Семеновна.
— «Больше не буду», — продолжил Валерка.
— Как это — больше не буду! — возразила старуха. — У меня нервы подымутся, я еще и не такое скажу!
— Значит, — продолжил Валерка. — «Я тебя обругала сдуру… и еще буду». Так правильно?
— Так правильно, — согласилась довольная Татьяна Семеновна.
— А дальше про что писать?
— Не знаю. Ты грамотный, ты и пиши.
— Когда не знают, про что писать, про погоду пишут, — сказал Валерка.
— Вот про погоду и пиши.
Только он собрался писать про погоду, как дверь почты открылась, и вошла сама Евдокия Павловна Частова. Тоже вся в платках, как в пулеметных лентах, но в отличие от Татьяны Семеновны маленькая и сухая.
Едва ее глаза привыкли к темноте после белого снега, она заметила Татьяну Семеновну, повернулась и бросилась бежать.
Валерка догнал бабушку у двери, обнял и вернул назад:
— Садитесь, Евдокия Павловна. Мы вам письмо пишем.
Он усадил ее на другую табуретку, подальше от Татьяны Семеновны, и продолжил свою работу.
— «Дорогая Евдокия Павловна», — говорил и писал он. — «Погода у нас хорошая. Хоть на лыжи вставай».
— Какие еще лыжи! — поразилась Евдокия Павловна. — Когда метель третью неделю метет.
— Чего твоя метель! — зашумела Татьяна Семеновна. — Чего твоя метель! Когда она давно уже кончилась! Глаза-то разуй!
— Евдокия Павловна, Евдокия Павловна! — бросился Валерка к новопришедшей старушке. — Вы подождите, вы не вмешивайтесь. Когда будем ответ писать, мы про вашу погоду напишем. Ладно?
Она согласилась и притихла.
— Так чего дальше-то писать? — спрашивает Валерка.
— Чего, чего? Сам знаешь, чего.
