Анатолий Мошковский - Вызов на дуэль
Марки я доставал где только мог. Сдирал с конвертов, просил у знакомых; сосед наш, доцент пединститута, сам отклеивал их и приносил мне. Советские я покупал на почте.
Скоро я сделал величайшее открытие, и в мою коллекцию хлынул поток российских марок. Копаясь в старом семейном сундуке, я обнаружил несколько связок пожелтевших конвертов и открыток. На них были царские марки с гербом Российской империи и царями: моя мама жила при последнем царе и получала письма от сестер и знакомых. С ее разрешения я снял эти марки.
И все-таки марок у меня было мало. Меньше, чем у других, более удачливых ребят.
Удача приходит внезапно и оттуда, откуда ее не ждешь. Во дворе моего друга Петьки Ершова жил студент ленинградского института Виктор. Он жил на втором этаже старого дома и часто смотрел на нас из окна. О том, что он собирает марки, я узнал случайно. Как-то мы играли в ножички, я посмотрел вверх и увидел в воздухе несколько разноцветных марок; они порхали, как бабочки, — видно, ветром сдуло с окна.
Я забыл про игру, хотя ход был мой, и стал ловить марки.
— Эй, мальчик, — сказал сверху Виктор, — принеси-ка их и не помни́.
Я помчался к нему по темной лестнице. Виктор разбирал марки. Он сидел перед окном, листал толстенную книгу на нерусском языке с изображением тысяч всевозможных марок, брал пинцетом марку, сличал с изображенной в книге и ставил в ней карандашом крестик.
Так я узнал о существовании каталогов — в них описаны все марки мира и проставлены их цены.
Виктор при мне наклеивал марки в большие тетрадки, и наклеивал не обычными наклейками от марочных листов, а особыми — прозрачно-желтыми. Я вернул ему марки. Он поблагодарил и сказал, кивнув на толстый пакет:
— Погляди, может, найдешь что-нибудь в этом мусоре…
Я высыпал содержимое пакета на газету и обмер. Передо мной была гора сокровищ.
— Нашел что-нибудь? — спросил Виктор, продолжая расклеивать марки.
Ну что я мог ему ответить! Из меня вырвалось несколько дикарских междометий. Он обернулся:
— Ничего не отобрал? Все есть?
— У меня… У меня ничего нет! — выдавил я.
— Ну тогда возьми. — Не разбирая и не считая марки, он отделил пинцетом от горы маленькую кучку и дал мне прозрачный пакетик. В него я дрожащими пальцами протолкнул марки.
С умилением смотрел я в его светло-карие глаза, на худой кадык и родинку на лбу, на его Эльбруса — мохнатого пса с мордой, густо заросшей шерстью.
Не чуя под собой ног помчался я домой с пакетиком в руках. И тут же принялся наклеивать марки в тетради. Мои дружки Ленька с Вовкой допытывались потом, где это я раздобыл их. Я не говорил. Боязно было открывать им человека такой щедрости.
Каждый день бегал я теперь во двор Ершова. Мы играли, а я то и дело поглядывал на знакомое окно. Но Виктор появлялся редко. А если появлялся, я кричал:
— Здравствуйте, дядя Виктор!
Но ветер больше не сдул с его окна ни одной марки.
Как-то он сказал мне:
— Слушай, погуляй-ка с Эльбрусом… Я занят, а он полдня воет.
— Хорошо!
Я бросился наверх и долго бегал с его псом по двору и улице, даже водил к обрыву Двины. Когда я привел его на поводке домой, Виктор сунул мне пакетик с марками. Вечером я опять расклеивал их и хвастался перед ребятами.
Вовка потемнел от зависти. И, конечно же, только поэтому он ворчал, что все марки бракованные: просвечивают, или зубчики оторваны, или сильно перегнуты, или штемпель на них такой черный, что ничего разобрать нельзя.
Мне до этого не было дела! Подумаешь — порвана, зубчиков не хватает! Как будто от этого она переставала быть маркой. А то, что на некоторых густой штемпель, — неважно: гашеная марка всегда лучше чистой, потому что прошла почту, ее погасили, и она доподлинно плыла по морям-океанам.
Однажды Виктор попросил меня сбегать в магазин за хлебом — я сбегал. В другой раз — в аптеку за аспирином, я тоже слетал туда. И всегда я возвращался домой с марками.
Как-то мы сидели на крыше сарая и стучали костяшками домино. Я играл и не забывал про его окно. Вот окно отворилось, в нем появился Виктор. И не один. С ним был какой-то парень и две девушки. Я замер и притих. Я сжался в ожидании какого-нибудь нового приказа.
— Здорово! — крикнул он мне. — Как твоя коллекция?
— Здравствуйте! — ответил я. — Ничего.
Виктор что-то тихо сказал своим знакомым, и они захохотали. Я разобрал всего несколько слов: «Не верите? Сейчас увидите…»
Я весь напрягся.
— Слушай, приятель, — крикнул Виктор, — заквакай, пожалуйста!
Я ничего не понимал. Зачем это ему нужно?
— Что? — крикнул я. — Что вы сказали?
— Заквакай, и только погромче…
— Зачем? — опять крикнул я.
— Ну я очень прошу тебя, поквакай немного.
Меня что-то стукнуло изнутри. Я не ответил.
— Ну что тебе стоит? Ты так здорово квакаешь! Я часто слышу из окна. Дам тебе марку Новой Зеландии и острова Святого Маврикия.
Ничего похожего не было ни у меня, ни у кого в классе.
— Ну, что ж ты? — торопил Виктор. — Не заставляй нас ждать, а то вот они не верят…
Я не стал квакать. Мне ничего не стоило огласить наш и окрестные дворы оглушительным кваканьем — говорят, у меня это неплохо выходит. Но сейчас я не стал. Я даже отвернулся от окна и сделал вид, что не слышу Виктора и весь ушел в игру. Не нужно мне его марок. Ни одной не нужно.
С этого вечера мне стало грустно. Я по-прежнему поглядывал на его окно, но поглядывал незаметно, так, чтоб ни он и никто другой не догадался. Я по-прежнему яростно собирал марки и тратил на них все деньги, но уже не был больным.
Эпидемия, охватившая школу, слегка отпустила меня.
Москвич
Ленька стоял на кончике «дрыгалки» и раскачивался.
Длинное, рубленное из целой сосны весло, предназначенное для управления плотом, упруго приподымало и опускало его. Вот Ленька сделал резкий толчок, «дрыгалка» достигла верхней точки, и сомкнутые Ленькины ноги оторвались от нее. Метра на четыре взмыл он в воздух, раскинул руки и головой, как дробинка, врезался в воду.
— Сильно́! — ахнул Гаврик, сидевший на краю плота.
За Ленькой, быстро переставляя ноги, вышел Вовка, раскачался, и «дрыгалка», как катапульта, послала его в воздух. Летел он не так красиво, как Ленька, врезался в воду с другим звуком, и ноги его немного раскинулись.
— Ничего, — сказал Гаврик.
Потом по «дрыгалке» пошел я. Я шел и думал, как бы не шлепнуться животом. Ноги в полете надо было закидывать слегка назад, а это не всегда получалось.
Я похлопал себя по животу, раскачался и почувствовал — лечу. Но и в воздухе билась одна мысль: только б головой!
Я пошел вниз и стал заламывать вверх ноги. Шлепнулся и по звуку понял — неважно. Да и живот, слегка отбитый ударом об воду, побаливал.
Я плыл к плоту и думал: промолчал на этот раз Гаврик или сказал что-нибудь? Лучше б промолчал.
Когда я взобрался на плот, на «дрыгалке» уже раскачивался следующий…
— Москвича видал? — вдруг спросил у меня Ленька.
— Какого москвича?
— Да того, что вчера к Гореловым приехал. Белобрысенького.
— А он правда из Москвы?
— Ну да. Еще во двор не выходил. Давайте позовем его.
— Давайте, — согласился я, но никак не мог представить, как это можно самому пойти к незнакомцу и вытащить его во двор.
Для Леньки же это было пустяком.
Натянув на мокрые тела майки, кое-как выжав трусы, мы помчались по крутой тропинке вверх, на Успенскую гору — Успенку, как мы ее звали, где у старинного «губернаторского» сада стоял наш коммунальный дом.
Ленька все время распространялся о сальто-мортале — прыжке со сложным перекрутом через голову, а я думал о москвиче.
Есть же такие везучие люди — живут в Москве!
Хоть бы раз побывать там. Пройтись по Красной площади, увидеть в Мавзолее Ленина, постоять на старинной брусчатке, а потом сесть в метро и поехать к площади Маяковского: говорят, из всех подземных станций она самая лучшая — стальными радугами встают ее колонны…
После обеда мы собрались во дворе. Вдруг Вовка зашептал:
— Смотрите, вышел…
Мальчик в черных брюках навыпуск и белой безрукавке похаживал по тротуару. На голове его красовалась четырехугольная, расшитая золотом тюбетейка. Держался он неуверенно.
— Сейчас я приведу его! — Ленька побежал к москвичу.
Не знаю, о чем Ленька говорил с ним и как знакомился, только через несколько минут он привел к нам москвича.
— Знакомься, — сказал Ленька, — это мои товарищи. Будем дружить.
— Будем, — подтвердил москвич и сильно покраснел.
Он был худ, тонконос, белобрыс, и мне не очень верилось, что он хоть раз был на Красной площади, на той самой площади, по которой в революционные праздники проходят квадраты тяжелых танков, орудия и колонны бойцов Московской пролетарской дивизии в касках и при винтовках с ножевыми штыками…
