Анатолий Максимов - Чудаки с Улики. Зимние птицы
Валдай стал снимать рубаху.
— Я ныряю! — настаивал Гоша. — Ты, Валдай, попробуй воду: не вода, а парное молоко!..
— Разрешите мне, — просился и художник.
Валдай суховато ответил обоим: он знает, что делать, теперь ему не надо мешать.
Гоша ткнул шестом куда-то вниз, в черноту и сказал дрогнувшим голосом:
— Так и быть, полезай, егерь. Если у тебя ничего не получится, тогда уж я…
— Не лазай в реку, дедушка! — испугалась Нина. — Вон какие толстые осины валят бобры своими зубами, а тебя и подавно перегрызут!
Валдай снял рубаху, чтобы не зацепиться под водой за сук, шутливо отвечал:
— Да не станут они грызть меня — старого да костлявого! Осина и та вкуснее.
Валдай начал медленно спускаться с кормы лодки в воду. Глаза у него округлились, невидяще уставились куда-то в ночь.
— А вода, и верно ты говоришь, Георгий, не особо-то и холодна. Глубже — так еще теплее будет…
— Бородой, смотри, не запутайся в карчах, дедушка, — больше всех переживала за Валдая Нина.
Что же делать егерю с бородой, ее ведь, как рубаху или галстук, не снимешь; может, и с бородой все обойдется. Егерь велел художнику постукивать шестом по хатке, чтобы не залезли в нее Боб и Марфа, а сам продолжал спускаться с лодки вниз, в черноту, стараясь поскорее достать ногами дно.
Бобры не на шутку всполошились, видя, как егерь уходит под плотину, а Владимир лупит шестом по хатке. Звери зло метались возле лодки. Если Марфа или Боб исчезали в глубине, Нина, не дыша, смотрела на Валдая, ждала: вот-вот его лицо исказится от укуса бобра. Наконец Валдай встал на дно и облегченно вздохнул — Нине показалось, что он даже улыбнулся, — воды ему до плеч.
— Постукивай, Володя, — напомнил егерь художнику. — Бобры, говоришь, братья индейцев? Но все же они звери. Поди узнай, что у них на уме…
Валдай, одной рукой держась за лодку, другой что-то нашаривал под водой в корягах, потом зажал конец бороды во рту и сгинул.
Владимир усердно бил шестом по хатке, по воде, улюлюкал. От его крика и вида безжизненной руки Валдая, торчащей из воды, у Нины бегали по телу мурашки. Валдай вынырнул, выпустил изо рта бороду, отдышался и, вращая глазами, сказал художнику:
— Чуть меня не оглушил в хате…
— Да шут с ними, с этими крысами! — выкрикнул Гоша. — Куда ни шло спасать трактор, а гибнуть из-за крыс?.. Залазь, Валдай, в лодку, хватит ерундой заниматься!
Егерь опять нырнул. Вынырнув, сказал, что разведал заход в хатку. Отдышался и пропал. Он был под водой особенно долго. Владимир шест измочалил, стуча по палкам, а егерь все не показывался. И вдруг появилась его рука с крохотным зверьком, похожим на крота. Зверек шевелил перепончатыми лапками и пронзительно пищал, слабенько откашливаясь — видно, хлебнул воды.
— Держи, Нина! — подал Валдай бобренка. — Согрей малого…
Он и второго достал. Нина держала их на ладонях, прижимала к себе, согревая дыханием — мягких, копошливых. С помощью Владимира Валдай забрался в лодку и с такой силой взялся грести к берегу, что лодка поднималась, как на крыльях, порываясь вперед.
Гоша быстро развел яркий костер, придвинул греться котелок с чаем. Егерь натуго завязал рукав фуфайки и засунул туда бобрят, переоделся в сухое. Сидя в палатке, пил из кружки горячий чай. Палатку освещала свеча, дождь шумел, на речке неуемно плескались бобры. Гости, поснимав дождевики, разместились вокруг егеря, Нина восхищенно смотрела на него, а Гоша с Владимиром чувствовали себя как-то неловко и виновато, сбивчиво, невпопад заговаривали и не смотрели друг другу в лицо.
— Смелый ты, Валдай, — сказал Гоша. — Ну и молодец! — Он слышал в своём голосе фальшь, никто ему не ответил. Тогда он отодвинулся в глубь палатки и лег на спину.
«Заразы крысы, — думал Гоша, — угораздило же их родиться слепыми, да еще в наводнение… И Валдаю, старому хрычу, понадобилось нырять ночью… А мы с Владимиром струхнули, мы просились и не хотели, а старик нырял… Без старика разве бы мы спасли бобрят?.. Ну, я-то дохлый, а художник даже и не пытался, старик нырял… Вон и Нина глядит на меня как на прокаженного и с Владимиром не хочет разговаривать…»
Дождь полоскал палатку, где-то отдаленно, глухо проворчал гром, словно потревожили дремучего зверя. Гошу окликнул Валдай, тот не отозвался, прикинулся, что заснул, а сам думал:
«И откуда берутся такие типы — покоя не знают и другим нет от них житья! Один вдруг разделает свой дом под шкатулку на глазах у смирной деревни, другой понасадит в огороде африканских кустов, а этому Валдаю приспичило ночью, в дождь нырять за мышами. А я почему-то злюсь, и совесть покоя не дает. А смог бы я дом-шкатулку сделать или пальму под окном посадить? Конечно, нет! Я нормальный житель, позади не плетусь и вперед других не вырываюсь, но почему душа болит?»
Гоша вспомнил про своего отца и представил себе, как он гребет на оморочке, кланяясь туловищем при каждом взмахе весла: рубаха прилипла к его плечам, по жесткому лицу текут струи дождя, а Рагодин упорно и молча гребет и гребет…
Один старик не щадит себя ради детей, другой ради природы и всего живого на ней…
3
Откуда-то принесла река тополь и даванула раскоряченными корнями в плотину: опрокинулась бобровая хатка. Бобры успели заглянуть в свое жилье и поняли, что детенышей взяли люди. Теперь они плавали возле лодки, похныкивали и грустно бормотали.
Валдай переехал на другую сторону Лавечи, под колючей яблоней построил крохотный шалашик из травы и вместе с фуфайкой положил туда бобрят. Бобрята раскричались на разные голоса, как голодные и озябшие грудные дети.
Слыша их плач, Нина не могла усидеть в палатке. Подошла к воде и светила фонариком на пенистую, пузырчатую речку. Ей казалось, что бобрята расползлись по шалашику, застряли, запутались в траве и задыхаются, а может, и красные муравьи на них напали. Чего только не мерещилось отзывчивой женщине! Она даже тихонько поплакала, потому что крики бобрят совсем как детские.
К Нине подошел Валдай, раздумывал вслух:
— Когда Марфа успокоит маленьких? Может и совсем не принять. Изюбриха отказывается от телка, если того потрогает человек…
— Не признает Марфа бобрят, я возьму их себе, — решительно сказала Нина. — На козьем молоке выращу. Едем за бобрятами, дедушка! — Нина кинулась к лодке.
— Еще подождем, дочка, — ответил Валдай. — У Марфы тоже, поди, не каменное сердце.
Вскоре бобрята с облегчением завсхлипывали, и, как бы утешая их, послышались хмыканье и лепет, ласковое воркование. Видно, Марфа не вынесла громкого вопля, не побоялась странного балагана, человеческого запаха — пришла с утешением к своим детенышам.
Гости залезли в палатку, теплую от двух горящих свечей, легли в меховые мешки и спокойно уснули. А Валдай ходил по берегу и вслушивался в ночь. Ему казалось, что нет на свете сухого клочка земли, и солнышка нет, и навсегда потускнели речные блестки. Так и не высидев в гнездах птенцов, куда-то разлетелись птицы. Только дождь шумит и шумит да ноют комары.
С другого берега послышалось злобное, с захлебом верещание, будто кто-то дрался. Алкан прыгнул в речку и уплыл. Напрасно кричал его Валдай, требовал повернуть назад, пес не послушался. Выскочив на том берегу из воды, Алкан с заливистым лаем погнал кого-то по тальникам, по кочкам. Валдай поспешил к бобровому балагану.
— Вон оно что! — озабоченно проговорил егерь; не вылезая из лодки, он освещал балаганчик фонарем. — Лиса наведалась к бобрам. Вот незадача! И что теперь делать? Ведь эта лиса перетаскает бобрят. Где уж за ней, вертихвосткой, уследить Марфе да Бобу. Обманет, обведет бобров вокруг своего облезлого хвоста и утащит маленьких…
Дождь лил, а Валдай стоял в лодке и думал, что же делать с бобрятами: там и медведь набредет да разворочает шалашик, и волки могут напасть… Всяких бед надо ждать. Неизвестно еще, когда прорежутся глаза у бобрят, чтобы мать могла спасти их в воде.
Появился Алкан, стряхнул с себя воду, прыгнул в лодку и виновато приблизился к хозяину.
— Что лису прогнал, молодчина! — егерь трепал горячие уши собаки, она доверчиво прижалась к ноге хозяина.
Дождь перестал на рассвете, но еще долго осыпался с деревьев, и листья кивали, как бы приветствовали ясное утро. Задолго до восхода солнца по релкам закуковали кукушки;-звонко запели иволги, заугукали и забубнили голуби. Над равниной взошло большое и спокойное солнце.
Бобры вынырнули из-под затопленной черемухи, где пыхтели да плескались ночью, вскарабкались на берег и отжимали на себе шерсть, что-то выщипывали, выбирали друг у друга на спинах, ныряли вниз головой, барахтались в воде и опять лезли на берег. Потом незаметно сгинули под черемухой и больше не показывались. И детеныши не пищали, не хныкали в травяном балаганчике, вроде бы их там и не было.
