Люси Монтгомери - Анин Дом Мечты
Аня промолчала, думая о тех выводах, которые сделала из разговора с Оуэном. Лесли же продолжала с лихорадочной торопливостью, словно речь приносила ей облегчение.
— Я была так счастлива все это лето… так счастлива, как еще никогда в жизни. Я думала, причина в том, что все стало ясно в наших с тобой отношениях и что это именно наша дружба снова сделала жизнь красивой и полноценной. И так оно и было — отчасти… но это не все… о, далеко не все! Теперь я знаю, почему все казалось изменившимся. И вот все кончено — он уехал. Как смогу я жить дальше, Аня? Когда, проводив его, я снова вошла в свой дом, у меня было такое ощущение, словно одиночество нанесло мне удар прямо в лицо.
— Пройдет время, и твое положение не будет казаться тебе таким тяжелым, дорогая, — с трудом вымолвила Аня, которая всегда переживала горе своих друзей так остро, что не могла бойко и гладко произносить банальные слова утешения. К тому же она хорошо помнила, какую боль причиняли ей в ее собственном горе соседи-доброжелатели своими пустыми речами, и боялась причинить такую же боль Лесли.
— О нет, я думаю, мне будет все тяжелее и тяжелее, — печально возразила Лесли. — Мне нечего ждать от жизни. Все новые дни будут приходить и уходить, но Оуэн не вернется — никогда не вернется… Ах, когда я думаю о том что больше не увижу его, у меня возникает такое ощущение, словно чья-то грубая, жестокая рука стиснула мое сердце и рвет и дергает его. Когда-то, давным-давно, я мечтала о любви и думала, что это, должно быть, что-то прекрасное… а теперь… это вот так! Прощаясь со мной вчера утром, он был так холоден и равнодушен. «До свидания, миссис Мур», — он сказал это самым безразличным тоном, словно мы даже и не были друзьями… словно я абсолютно ничего не значу для него. Я знаю, что не хочу… не хотела, чтобы он полюбил… но он все же мог бы быть хоть чуточку сердечнее.
«Поскорей бы Гилберт пришел», — подумала Аня. Она разрывалась между сочувствием к Лесли и необходимостью избегать всего, что могло бы привести к раскрытию секрета Оуэна. Она знала, почему его прощальные слова звучали так холодно, почему в них не могло быть той сердечности, которой требовали простые, добрые, товарищеские отношения, — знала, но не имела права сказать об этом Лесли.
— Я ничего не могла с этим поделать, Аня… не могла, — пробормотала бедная Лесли.
— Я знаю.
— Ты меня сурово осуждаешь?
— Я совсем не осуждаю тебя.
— И ты… ты ничего не скажешь Гилберту?
— Лесли! Неужели ты думаешь, я способна на такое?
— Я не знаю… ведь вы с Гилбертом такие задушевные друзья. Не представляю себе, как это ты не стала бы рассказывать ему все-все.
— Все, что касается меня, — да. Но не секреты моих подруг.
— Я не хочу, чтобы он знал. Но я рада, что ты знаешь. Я чувствовала бы себя виноватой, если бы в моей жизни было что-то такое, о чем я стыдилась бы сказать тебе. Только бы мисс Корнелия ни о чем не догадалась. Иногда мне кажется, что эти ее необыкновенные, ласковые карие глаза читают в моем сердце… Ах, как я хотела бы, чтобы этот туман никогда не рассеялся! Если бы я только могла остаться в нем навсегда, крытая от глаз любого живого существа. Не знаю, как я смогу жить дальше. В это лето жизнь была такой удивительно полной. У меня ни на мгновение не возникало ощущение одиночества. А ведь до того, как Оуэн появился здесь, мне случалось переживать ужасные минуты — когда я проводила вечер с тобой и Гилбертом, а потом должна была расстаться с вами. Вы уходили вдвоем, а я — одна. Но после приезда Оуэна все изменилось — он всегда был в нашей компании и потом шел вместе со мной домой. Мы смеялись и разговаривали, как вы с Гилбертом… и не было больше прежних минут острого чувства одиночества и мучительной зависти. А теперь!.. О да, я была дурой. Но не будем больше говорить о моем безрассудстве. Впредь я не стану докучать тебе этими разговорами.
— Вот и Гилберт. Ведь ты поедешь с нами? — сказала Аня. Она не имела ни малейшего намерения оставить Лесли бродить в одиночестве по отмели в такую ночь и в таком настроении. — В нашей лодке вполне достаточно места для троих, а плоскодонку капитана Джима привяжем сзади.
— Что же, вероятно, я должна примириться с тем, что опять буду третьей лишней. — И бедная Лесли снова горько рассмеялась. — Прости меня, Аня. Мне следовало бы быть благодарной — и я действительно благодарна — за то, что у меня есть двое добрых друзей, которые рады принять меня в свою компанию. Не обращай внимания на мои злые слова. Похоже, что я вся — сплошная рана, и все причиняет мне страдание.
— Лесли была очень молчалива сегодня, не правда ли? — заметил Гилберт, когда он и Аня добрались до дома. — Что, скажи на милость, она делала там на отмели в полном одиночестве?
— Она устала… Ты же знаешь, она любит ходить вечером на берег в те дни, когда Дик особенно досаждает ей.
— Как жаль, что она не встретила в юности такого малого, как Форд, и не вышла за него замуж, — размышлял вслух Гилберт. — Они были бы идеальной парой, правда?
— Гилберт, ради всего святого! Не превращайся ты в сваху. Нет хуже занятия для мужчины, — отозвалась Аня довольно резко, опасаясь, что Гилберт может случайно угадать истину, если продолжит в том же духе.
— Помилуй, Аня, я никого не сватаю, — возразил Гилберт, несколько удивленный ее тоном. — Это только предположение — что могло бы быть.
— Не надо предположений. Это пустая трата времени, — сказала Аня решительно, а затем, помолчав, неожиданно добавила: — Ах, Гилберт, как бы я хотела, чтобы все могли быть так же счастливы, как мы.
Глава 28
Мелочи жизни
— Я читал некрологи, — сказала мисс Корнелия, откладывая в сторону «Дейли Энтерпрайз» и снова берясь за шитье.
Гавань лежала, черная и мрачная, под угрюмым ноябрьским небом; опавшие листья, насквозь пропитанные влагой, липли к наружным подоконникам, но в маленьком домике было светло и тепло от горящего в камине огня и по-весеннему весело от Аниных папоротничков и гераней.
— У тебя всегда лето, Аня, — сказала ей однажды Лесли; и все, кто бывал в гостях в Доме Мечты, чувствовали то же самое.
— «Энтерпрайз» увлекается некрологами в эти дни, — продолжила мисс Корнелия. — В каждом выпуске пара колонок непременно отдана некрологам, и я внимательно читаю каждую строчку. Для меня это одна из форм развлечения, особенно когда некрологи сопровождаются какими-нибудь оригинальными стихотворениями. Вот вам великолепный пример:
В лучший мир ушла она,
Та, что в жизни сей земной
Пела, радости полна:
Небеса — мой дом родной.
Кто говорит, будто на нашем острове нет поэтических талантов? Вы когда-нибудь обращали внимание, Аня, душенька, как много хороших людей умирает. Право, нельзя не пожалеть об этом. Здесь десять некрологов, и если судить по ним, все покойные — даже мужчины — были праведниками и образцами для подражания. Вот взять хотя бы старого Питера Стимсона, который «оставил широкий круг своих преданных друзей оплакивать его безвременную кончину». Боже! Аня, душенька, да этому человеку было за восемьдесят, и на протяжении последних тридцати лет все, кто только знал его, желали, чтобы он умер. Читайте некрологи, когда у вас хандра, Аня, душенька, — особенно некрологи тех людей, с которыми вы были знакомы. Если у вас есть хоть какое-то чувство юмора, они вас развеселят, поверьте мне! Жаль только, что это не я написала некрологи некоторых людей. Разве это не отвратительнейшее слово — «некролог»? У этого самого Питера Стимсона, о котором я говорила, было лицо в точности как «некролог» — я никогда не могла взглянуть на него без того, чтобы не вспомнить это слово. Есть только одно еще более отвратительное слово из всех мне известных, и это слово — relict[34]. Боже, Аня, душенька, пусть меня называют старой девой, но какое утешение знать, что я никогда не буду ничьей «relict».
— Это действительно неприятное слово, — сказала Аня со смехом. — На авонлейском кладбище полно старых надгробий с надписями вроде: "Памяти такой-то, relict покойного такого-то". У меня при этом всегда возникают мысли о чем-то изношенном и изъеденном молью. Почему среди слов, связанных со смертью, так много неприятных? Хорошо бы можно было упразднить обычай называть мертвое тело «останками». Я прямо-таки содрогаюсь, когда слышу, как хозяин похоронной конторы говорит тем, кто пришел в дом покойного: «Все, кто хочет взглянуть на останки, пожалуйте сюда». У меня всегда возникает ужасное предчувствие, что в следующую минуту я увижу сцену пиршества каннибалов[35].
Единственное, на что я надеюсь, — невозмутимо заявила мисс Корнелия, — так это на то, что, когда я умру, никто не назовет меня наша усопшая сестра. У меня возникло отвращение к этой манере называть каждого братом и сестрой, когда лет пять назад в нашей церкви проводил молитвенные собрания один странствующий проповедник. Я с самого начала его терпеть не могла. Какое-то внутреннее чутье подсказывало мне: что-то с этим человеком не так. И я была права. Представьте себе, он притворялся пресвитерианином — пресвитарианин, так он произносил это слово, — а на самом деле был методистом! У него все были «братья» и «сестры». Весьма большой семейный круг имел этот человек! Он подошел ко мне после одного из собраний, с жаром схватил мою руку и спросил умоляюще: "Моя дорогая сестра Брайент, вы христианка?" Я пристально посмотрела на него, а потом сказала спокойно: «Мой единственный брат был похоронен пятнадцать лет назад, мистер Фиск, а другими я с тех пор не обзаводилась. Что же до того, христианка ли я, то я была ею, как я надеюсь и верю, еще тогда, когда вы были в пеленках». И это заставило его замолчать, поверьте мне! Заметьте, Аня, душенька, я имею зуб далеко не на всех проповедников. К нам приезжали по-настоящему благородные, превосходные, честные люди, которые приносили большую пользу и заставляли старых грешников ерзать от стыда на церковных скамьях. Но этот тип, Фиск, не был из их числа. Уж и посмеялась я однажды про себя на одном из собраний, которые он проводил. Фиск попросил всех, считающих себя христианами, встать. Я не встала, поверьте мне! Терпеть не могу такие вещи. Но большинство прихожан встали. Затем он попросил встать всех желающих стать христианами. Никто не двинулся с места, и тогда Фиск заорал во всю глотку церковный гимн. Прямо передо мной на скамье Миллисонов сидел бедный маленький Айки Бейкер, сирота лет десяти. Миллисон замучил его работой чуть не до смерти. Несчастный мальчуган всегда был таким усталым, что немедленно засыпал, стоило ему оказаться в церкви или еще где-нибудь, где он мог несколько минут посидеть спокойно. Он проспал все собрание; я видела это и радовалась, что ребенок хоть немного отдохнет, поверьте мне! Когда же Фиск стал забирать все выше и выше и к нему присоединились остальные, бедный Айки вздрогнул и проснулся. Он подумал, что это обычное пение и что всем следует встать, так что поскорее вскочил на ноги, зная, что получит нагоняй от Мерайи Миллисон за то, что спит на собрании. Фиск увидел его, оборвал пение и завопил: «Еще одна душа спасена! Слава Всевышнему! Аллилуйя!» А это был всего лишь бедный испуганный Айки, не до конца проснувшийся, зевающий и вовсе не думающий о своей душе. Несчастный ребенок! У него никогда не было времени подумать о чем-либо, кроме своего усталого, изнуренного работой маленького тела!.. Лесли тоже пошла однажды вечером на собрание, и этот Фиск сразу привязался к ней. О, он особенно беспокоился о душах красивых девушек, поверьте мне! Он задел ее чувства, и больше она ни разу не пришла. А он на каждом собрании молился прямо на публике о том, чтобы Господь смягчил ее очерствевшее сердце. В конце концов мне пришлось пойти к мистеру Левитту, нашему тогдашнему священнику, и сказать, что если он не заставит Фиска прекратить это безобразие, я просто встану на следующем собрании и швырну мой Псалтырь в него, как только он упомянет о «той красивой, но нераскаявшейся молодой женщине». И я сделала бы это, поверьте мне! Мистер Левитт вмешался, и этих молитв больше не было, но Фиск продолжал проводить свои собрания до тех пор, пока Чарли Дуглас не положил конец его карьере в здешних местах. Жена Чарли провела всю зиму в Калифорнии. Осенью она была очень грустна — религиозная меланхолия — это у них в роду. Ее отец вечно боялся, что совершил какой-то непростительный грех, и так извел себя страхами, что умер в сумасшедшем доме. Так что когда Роза Дуглас загрустила на религиозной почве, Чарли немедленно отправил ее в гости к ее сестре в Лос-Анджелес. Там она совершенно поправилась и приехала домой — приехала как раз в то время, когда кампания Фиска «за возрождение христианства»[36] была в полном разгаре. Роза сошла с поезда в Глене, веселая, бодрая, улыбающаяся, и первое, что она увидела, был так и бросавшийся в глаза вопрос, выведенный громадными белыми буквами на черном фронтоне железнодорожного склада: «Куда ты идешь — на Небеса или в Ад?» Это была одна из идей Фиска — он поручил Генри Хаммонду сделать эту надпись масляной краской. Роза вскрикнула и лишилась чувств, а когда ее привезли домой, она была в меланхолии, похуже прежней. Тогда Чарли пошел к мистеру Левитту и сказал ему, что все Дугласы покинут церковь, если Фиска не уберут немедленно. Мистеру Левитту пришлось уступить, так как Дугласы платили почти половину его жалованья. Фиск уехал, а нам пришлось снова положиться на наши Библии и черпать из них указания по вопросу о том, как попасть на небеса. Только после того как Фиск уехал, выяснилось, что он был замаскированный методист. Мистер Левитт был весьма раздосадован, поверьте мне! Мистер Левитт имел определенные недостатки, но он был добрым, здравомыслящим просвитерианином.
