Мариэтта Чудакова - Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет
Егор находил возможность высказаться не только на факультативе, но и на уроках.
Академик Васильев пересказывает один из таких эпизодов.
Егор говорил о романе Фадеева «Разгром» – его автор хочет убедить читателя, что Мечик проявляет трусость и совершает предательство, потому что он – интеллигент. А Морозко не предает, он дает условный сигнал отряду о врагах и героически погибает, – потому что он не интеллигент…
«Но вот читаем “Сотникова” Василя Быкова, – говорил Егор, – и там все наоборот!» Возможно, в классе никто, кроме него, и не читал роман, только что, в 1970 году, напечатанный и широко обсуждавшийся в критике и в кругах людей читающих – в том числе, конечно, и среди тех, кто бывал в доме Тимура Гайдара.
Так что же именно в романе Быкова было «наоборот», над какими его страницами размышлял пятнадцатилетний Егор?
Там двое на войне: Рыбак – что называется, из простых, деревенских, – и Сотников, сын красного командира (а раньше – поручика), в котором Егор и видит что-то родственное – интеллигентское. Оказавшись в плену, перед неизбежной наутро казнью, каждый из героев думает о своем. Рыбак вспоминает, как в неполные двенадцать лет «в каком-то бездумном порыве бросился под кренящийся тяжелый воз, подставляя под его край свое еще слабое мальчишеское плечо. Тяжесть была неимоверной», но он не дал возу свалиться в овраг – с маленькой сестренкой на снопах.
«…Коля поверил, что он человек смелый. Самым важным было, конечно, не растеряться и не струсить.
И вот теперь перед ним опять тот самый обрыв.
Только здесь не растеряться мало, и никакая смелость здесь не поможет, здесь нужно что-то другое, чего ему явно недоставало».
Эта недостача обнаруживается – наутро он спасает себя от петли, согласившись быть полицаем, и помогает вешать Сотникова.
Но Сотников этого не предполагает. Он не может уснуть в том же подвале, где слышно «притихше-настороженное дыхание людей. И тогда Сотников вдруг понял, что истекает их последняя ночь на свете. Утро уже будет принадлежать не им.
Что ж, надо было собрать в себе последние силы, чтобы с достоинством встретить смерть…Если что-либо еще и заботило его в жизни, так это последние обязанности по отношению к людям, волею судьбы или случая оказавшимся теперь рядом…Теперь он чувствовал в себе новую возможность, не подвластную уже ни врагам, ни обстоятельствам и никому в мире. Он ничего не боялся, и это давало ему определенное преимущество перед другими, равно как и перед собой прежним тоже. Сотников легко и просто, как что-то элементарное и совершенно логическое в его положении, принял последнее теперь решение: взять все на себя. Завтра он скажет следователю, что ходил в разведку, имел задание, в перестрелке ранил полицая, что он – командир Красной армии и противник фашизма, пусть расстреляют его. Остальные здесь ни при чем.
По существу, он жертвовал собой ради спасения, но не менее, чем другим, это пожертвование было необходимо и ему самому. Сотников не мог согласиться с мыслью, что его смерть станет нелепой случайностью по воле этих пьяных прислужников. Как и каждая смерть в борьбе, она должна что-то утверждать, что-то отрицать и по возможности завершить то, что не успела завершить жизнь. Иначе зачем тогда жизнь? Слишком нелегко дается она человеку, чтобы беззаботно относиться к ее концу».
Вот эта «интеллигентская» способность к размышлению о смысле жизни и смерти и было тем, чего «недоставало» Рыбаку.
Друзей удивляло, сколько книг Егор проглатывал. Прочел, например, всю «Жизнь Клима Самгина», хотя по школьной программе это и не требовалось. Зато мог рассказать им, что он думал об этом знаменитом романе. А думал он, как вспоминает Виктор Васильев, вот что: Горький, как Фадеев, хотел обличить интеллигента. А его Клим – прежде всего вовсе и не интеллигент!..
Его мысль работала неустанно.
И, читая роман, он почувствовал, как Горький, всегда уважавший этот специфически российский слой интеллектуалов, стремится теперь, переламывая себя самого, принизить его – в угоду большевистскому презрению к этому слою. Ведь писатель помнил слова Ленина в одном из его писем 1919–1921 годов. В ответ на очередную попытку Горького защитить русских ученых и литераторов от репрессий Ленин написал ему: «Интеллигентики мнят себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…».
Егор привык считать интеллигентами своих родителей и их друзей. И Клим Самгин, морально уничтоженный Горьким, видимо, в этот круг никак для него не вписывался.
2. «Мастер и Маргарита»
На факультативе обсуждали с Ириной Данииловной Булгакова вообще, но особенно – его волшебный роман «Мастер и Маргарита».
Потому еще волшебный, что отцовский дружеский круг до сих пор продолжал недоумевать – как же все-таки этот роман оказался опубликован в советской печати? Там, где весь контекст этому противоречил?..
В стране, где атеизм с первых лет после Октября был, так сказать, государственной «религией», автор романа с первых страниц дает понять, что он не сомневается в Бытии Божьем. Роман, в центре которого – Дьявол, Сатана. Он по-хозяйски орудует в красной столице…
Среди прочего затронуло Егора в романе и то, что на его страницах встретилось ему неписаное правило их семьи. Оно шло от Аркадия Гайдара к сыну Тимуру. А от Тимура – к его сыну Егору.
Афраний рассказывает прокуратору (называя его игемоном, что означает «вождь», «правитель» – гегемон) о последних минутах Иешуа на Кресте, под палящим солнцем Ершалаима. Прокуратор Пилат, очень неглупый человек, знает, что Иешуа погибает страшной смертью из-за его, Пилата, страха перед кесарем – правителем Римской империи. И он спрашивает Афрания:
«– Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?..
– Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость».
Именно так всегда считал отец Егора. Этому он с детства учил сына. Не трусить – в их семье это относилось к важнейшим свойствам человека. Таких, ценность которых не подвергается сомнению, как таблица умножения.
Имя Михаила Булгакова не было новым в их доме.
Отец Егора со школьных лет дружил с сыновьями жены Булгакова – Елены Сергеевны. Старший, Евгений, был офицером и умер от быстро развившейся болезни в 1956 году – тридцати пяти лет. Младший, Сергей, был ровесником Тимура – сотоварищем его довольно-таки веселой московской юности…
Первый раз Егор читал этот роман в 12 лет. Прямо скажем – не очень-то понял. Разве что кот Бегемот запал в душу навсегда.
Сейчас, перечитывая, он воспринимал его уже иначе. Среди прочего – видел, что роман резко выбивался изо всего, что он знал про советскую литературу. Это была не та литература, о которой довольно нудно рассказывал школьный учебник. Автор будто пришел в советскую жизнь конца 60-х – начала 70-х годов из какой-то иной, несоветской реальности.
Весьма необычным было и то, что невозможным оказывалось скрыть от читателей: рукопись пленительного романа пролежала в столе автора четверть века после его смерти… Это как-то очень сильно противоречило тому, что внушалось с детства – будто талантливых писателей у нас в СССР тут же и печатают. Не то что в страшном мире капитализма, где таланту пробиться трудно…
Заглавный герой Мастер, автор оставшегося неопубликованным романа о Иешуа и Пилате, дразнил читателя явным напоминанием о судьбе самого автора романа о Мастере.
При этом на месте реальной биографии автора было белое пятно. Никто о нем ничего не знал – кроме того, что он написал в 20-е годы роман, который очень дерзко назвал «Белая гвардия». И тогда же поставил на сцене знаменитого МХАТа пьесу по роману: «Дни Турбиных» – с огромным и скандальным успехом.
«Белогвардеец», «золотопогонник» (погоны ведь в Красной армии были отменены) – это в те годы хуже, чем ругательство. А герои Булгакова, сверкающие на сцене МХАТа вражескими золотыми погонами, оказались и в романе и в пьесе очень даже симпатичными. В этом и была скандальность.
Роман Булгакова о Гражданской войне почему-то, в отличие от других книг на эту тему (Шолохова, Фадеева, и даже с 1956 года – после посмертной реабилитации —
Бабеля), не издавался с 1925 года. Он был напечатан только в 1966-м.
А роман о Мольере, написанный для «ЖЗЛ» (серии биографий «Жизнь замечательных людей»), и вовсе пролежал в столе автора 30 лет…
В то время живы были все три жены писателя, а также его сестры – Вера Афанасьевна и Надежда Афанасьевна. Все они молчали о хорошо известных им важнейших фактах его биографии, относящихся к 1917–1921 гг.
Молчание их очень даже понятно. Но только, конечно, тем людям, которые хорошо знают советскую жизнь. От биографии писателя тогда зависело – будут его печатать или нет.
Советские издательства решались публиковать только и исключительно писателей с «хорошей» биографией. Тех, кто заслужил право на доступ к советскому читателю своим лояльным отношением к советской власти на всех ее этапах. И уж во всяком случае никогда не находился в рядах тех, кто поднимал против нее оружие. И, конечно, никогда не хотел избавиться от нее, уехав за границу.
