Людмила Матвеева - Мы в пятом классе
Когда он появился в первый раз, Вовка учился в третьем классе. Отец вошёл в квартиру без звонка, отпер дверь своим ключом. Когда он появился в передней, Вовка на секунду замер: вдруг он вернулся к ним совсем? Но тут же понял — нет, не вернулся. У мамы погасшее лицо, отец прячет глаза. Неуклюже обнял Вовку. Худое плечо колет Вовкину щёку, нос у Вовки прищемился набок.
«Вырос», — говорит отец, от него пахнет вином.
С отцом легче разговаривать, чем с мамой. Они всегда понимали друг друга. А мама — человек тяжёлый.
— Почему ты так долго не приходил? — спрашивает Вовка, когда они с отцом остаются в комнате одни.
«Надо было успокоиться, — отвечает отец, — большие переживания пришлось пережить».
Вовке хочется спросить, зачем нужны эти большие переживания. Жили бы, как раньше, все вместе, и не нужно было бы никаких переживаний, ни больших, ни маленьких. И успокаиваться было бы не надо.
«У твоей мамы тяжёлый характер. Не женский характер, — говорит отец. — Женщина должна терпеть мужские слабости, а она не хочет. Вот почему мы и разошлись. Вырастешь — поймёшь».
А чего тут понимать? Всё и так понятно Вовке: развод есть развод. И у Серёжки родители разошлись. Радости мало, но дело обычное.
«Я выпиваю, — говорит отец. — Ну и что?»
А Вовка кивает, он согласен с отцом. И правда, что такого? Пусть бы выпивал, раз ему хочется. Вот Вовка, например, любит газировку с сиропом — тоже пьёт, когда есть такая возможность. И что? И ничего. Никому от этого ни хорошо, ни плохо. Вовкино личное дело. А у взрослых свои напитки. Пусть каждый пьёт, что ему нравится. И нечего человека прижимать. А мама прижимала, запрещала, вот отец и ушёл. И что хорошего? И ничего хорошего. Так рассуждал Вовка, доедая последнюю вафлю. А отец сидел напротив, слегка покачивался на стуле. Потом сказал:
«На пол накрошил. Будет тебе теперь вливание».
Отец усмехнулся, и Вовка усмехнулся. Мама всегда найдёт, к чему прицепиться. Крошки на полу — великое несчастье.
С тех пор отец приходит каждое воскресенье.
Потому что он очень хороший и хочет участвовать в воспитании своего любимого сына. Имеет право.
Сегодня он вошёл в переднюю, и сразу запахло парикмахерской.
— Запах какой убийственный, — говорит мама и отворачивается.
— Почему убийственный? Мужской одеколон, называется «В полёт». Ты просто отвыкла. — Усмехнулся одной стороной рта — доволен, что поддел её, несговорчивую женщину. Отвыкла от мужского духа, выставила мужа, теперь живи одна, нюхай незабудки. — Взял билеты в цирк! — громко сказал отец. И Володя заметил, что отец пьян. И понял, что он нарочно надушился, чтобы мама не унюхала запаха водки. — Собирайся, Владимир, скорее.
Говорит Володе, а смотрит на маму. Вот как надо разговаривать с мальчишкой, без всяких лишних нежностей.
И Володе нравится, когда отец называет его Владимиром, а не Вовочкой-Володечкой. И тут же думается: а может быть, он не такой уж и пьяный? Ну выпил немного, привычка такая. А может, и не пил, просто кажется.
Володя быстро надевает новую синюю рубашку, берёт куртку. Лучше скорее выйти на улицу, пока мама не заметила. А то ещё не пустит, так один раз было.
— Меня весь постройком уважает, и даже сам Григорий Ильич меня уважает. А я его уважаю. Пусть со мной бывает, а с кем не бывает? С каждым бывает. Но кто лучше всех циклюет? А кто шпунты лучше всех подгоняет? А паркет кто ещё такой подберёт? — Он дышит Володе в лицо и уже не говорит, а кричит: — Молчишь? Будем молчать. А кто лучше всех лаком кроет? Нет, ты скажи — кто? Молчим.
Володя уже отпер дверь.
— Пап, я готов.
Куртку можно застегнуть и на лестнице.
Мама давно ушла в кухню и бьёт там деревянным молотком по куску мяса, она лупит крепко, и за этим стуком никаких разговоров не слышит. Но отец всё кричит:
— Нет, ты, Владимир, скажи, кому Григорий Ильич из постройкома дал билеты? Лапушкину? Нет, мне. Хотя Лапушкин, если разобраться, мужик неплохой. В целом. А билеты не Лапушкину, вот они! — Отец повертел перед Володиным лицом голубой бумажкой, потом просунул бумажку в открытую дверь кухни и там повертел. — А спроси, в какой ряд? В первый! Вот в какой!
— Володя, ботинки! — крикнула из кухни мама.
Володя почистил ботинки. Почему она всегда, даже не глядя, знает, когда ему надо мыть шею, когда чистить ботинки, когда собирать портфель. Всё-таки у мамы очень тяжёлый характер, и жить с ней действительно трудно. Володя это на себе всё время испытывает.
Володя и отец выходят на улицу. Пришла весна, и совсем светло, хотя скоро вечер. Как приятно идти рядом с отцом. Совсем незаметно, что он выпил. А может, он и выпил-то чуть-чуть. Идёт твёрдо, смотрит вперёд. Хорошо идти с ним. Володя шагает широко, чтобы не отставать от отца.
Вот идёт мальчик Володя одиннадцати лет, независимый, самостоятельный человек, прекрасно понимающий, что к чему. А рядом идёт его отец, мужчина высокого роста, сильный, уверенный, не последний среди паркетчиков на своей стройке. Да, он хвастливо кричал про билеты, но, в общем, что там ни говори, а билеты в первый ряд не каждому дают в постройкоме. Лапушкину вот не дали, хотя он неплохой в целом. А отцу дали. Он знает своё дело, отец-то. Никто так не циклюет чисто. И никто так лаком не кроет. И походка у отца уверенная, никого он на свете не боится, ни перед кем не гнёт своей головы, отец-то.
А мама, она женщина, ей бы только придираться. Понять отца она не умела, вот и живут они теперь без отца.
— Постой-ка, Владимир, пивка выпью кружечку. — Отец остановился напротив пивного ларька, там толпятся мужчины, обычные мужчины, у них сегодня выходной, где хотят, там и толпятся. Но почему они все кажутся Вовке такими противными? Почему сразу померк солнечный воскресный вечер? Почему в секунду исчезла радость? Одно слово «выпью», и всё кончилось.
Как хочется Вовке сказать: «Не надо, не пей», но он, одиннадцатилетний Вовка, знает, что говорить об этом совсем бесполезно, будет от его слов только хуже. Отец упрётся, станет отчуждённым, всё равно выпьет, чтобы доказать своё. И вырастет между ними стена, а так они всё-таки вместе, нет между ними стены. Все эти сложные мысли проносятся в Володиной голове очень быстро, он отходит в сторону, стоит, ждёт. А отец громко толкует с чужими людьми у ларька, передают из рук в руки тёмную бутылку, шумят, шутят и смеются.
Потом они быстро шли к цирку.
— Не осуждай, — строго произнёс отец, — дело обычное, мужское. Вырастешь, и ты будешь выпивать. Будешь, будешь, не зарекайся.
Володе хочется сказать «ни за что», но он ничего не говорит. Он чувствовал, что отец его не поймёт, как бы он ни старался, что бы ни говорил. От этого стало тоскливо. А отец показался вдруг чужим. Его папа был чужим, непонятливым, не сильным, а суетливым и жалким. Чего-то сам себе доказывает со своими бутылками и кружками. И ничего доказать не может.
Но впереди был вечер в цирке, и Вовка изо всех сил постарался отогнать от себя печальные мысли.
Я хочу увидеть небо
А Таня?
Таня увидела Максима сразу, как только он вошёл в свой двор. Сердце ёкнуло и заныло от радости — вот идёт Максим, она может увидеть его. А если он её заметит, он обрадуется. И они немного поговорят о чём-нибудь, всё равно, о чём.
И тут Таня заметила, что Максим идёт не один. Рядом с ним мелкими шагами идёт по тёмному двору невысокая девочка в белых гольфах, мелкие шажки, белые гольфы, тёмный двор — всё нормально. Мало ли почему Максим идёт рядом с этой девочкой. Мало ли какие дела свели их в тёмном дворе. Но почему так плохо Тане? Почему так пусто и больно? Почему она прижалась спиной к стенке телефонной будки? Только бы не заметил, что она здесь. Только бы не окликнул. Только бы не понял, что происходит с ней в эту минуту.
А в будке горит тусклая жёлтая лампочка, трудно спрятаться в стеклянной освещённой телефонной будке.
— Максим! Смотри, Таня!
Только теперь Таня узнала Людку. Людка! Вот ещё новости! Ну при чём здесь Людка? Какое отношение может иметь какая-то пигалица Людка к Максиму, к Тане. Почему Таня страдает из-за какой-то Людки в белых гольфах?
— Таня, ты что звонишь так поздно? — Людка хитренько прищурилась, Людка всё понимает. Глупая? Это она задачки решать — глупая, исключения по русскому учить — глупая. А здесь она всех умнее, Людка.
— Телефон дома сломался, — бормочет Таня, — бабушка послала звонить.
Максим смотрит в сторону. Он, наверное, знает, что происходит с Таней. От унижения Тане жжёт глаза. Да что же это, в самом деле! Ему не стыдно, а стыдно ей, Тане! Вот ещё!
— Понятно, — нараспев говорит Людка. — Ох и хитрая ты, Танечка. А мы вот гуляли. Давно домой пора, а Максим всё не хочет, правда, Максим?
— Чушь собачья, — бормочет Максим, — домой пойду. — Он делает рывок к своему подъезду, но Людка крепко хватает его за рукав.
