Мато Ловрак - Отряд под землей и под облаками
Слова прерывались громкими всхлипами.
Паппагалло оглянулся на седовласого господина и чуть заметно пожал плечами, как бы говоря: не знаю, что и делать. Тот некоторое время пристально смотрел на Нейче, потом сделал решительный жест рукой и опустил глаза на стол.
Паппагалло взял кружку и протянул ее Нейче.
— На, пей! — сказал он добродушным голосом. — До дна!
Нейче схватил кружку обеими руками и, мешая молоко со слезами, жадно приник к кружке, словно в ней была его жизнь.
— Еще хочешь? — спросил комиссар, когда Нейче поставил пустую кружку на стол.
— О да!
Бастон взял с подоконника кувшин и налил ему еще кружку.
18
Следствие по делу «черных братьев» закончилось, и их перевели в судебную тюрьму. У них еще не зажили следы побоев, лица были бледные, с черными подглазьями, но мальчики уже улыбались. Сквозь большое, зарешеченное окно лился воздух, солнце играло на стенах. Они утолили жажду. В полдень им обещали дать по куску хлеба и миске горячей похлебки. На железных койках лежали подушки, простыни и одеяла.
В камере, куда их поместили, уже находился молодой парень по имени Юшто. Для своих семнадцати лет он был невысок ростом; рыжие волосы коротко острижены, веснушки щедро украшали его лицо, серые глаза смотрели смело. Штаны внизу висели бахромой, башмаки стоптаны, руки торчали из рукавов тесного пиджачка. Он бесстрашно передразнивал надзирателя, как только тот поворачивался к нему спиной, и ребята сразу почувствовали к нему симпатию.
Нейче, которого никто не удостоил ни взглядом, ни словом, выбрал себе койку в углу, за дверью. Тихий и перепуганный, он зажал руки между колен и, погруженный в свои мысли, сидел не поднимая глаз… Ерко был совершенно прозрачный. Войдя в камеру, он чуть не упал от слабости. Сейчас он сидел на койке под окном и растерянно улыбался. Глаза его лихорадочно блестели, мелкая дрожь сотрясала тело.
— Если ты болен, ложись! — покровительственно сказал ему Юшто. — Больным разрешается днем лежать. Ты болен?
— Нехорошо мне, — ответил Ерко.
— Завтра можешь потребовать, чтоб тебе вызвали доктора.
Ерко разобрал постель, лег и натянул одеяло до подбородка. Закрыл глаза и тихо, едва слышно дышал.
Юшто порылся в карманах, нашел окурок и закурил. Окурок прилип к губе, и он дымил, не вынимая его изо рта. Сунув руки в карманы пиджачка, он мерил крупными шагами камеру и переводил взгляд с одного на другого.
— Что натворили? — спросил он.
— Ничего, — ответил Тонин.
— Ха! — презрительно хмыкнул Юшто. — Рассказывайте! За «ничего» не сажают! Втирайте очки кому-нибудь другому.
— Ладно! — взорвался Павлек. — Листовки расклеивали. Это что? Преступление?
— А… — протянул Юшто. — Я слышал про вас. Здесь все известно. Здорово вас разукрасили! — сказал он, глядя на заплывший глаз Тонина и распухшие губы Филиппа.
— Да, жаловаться не приходится, — горько пошутил Тонин. — А ты за что здесь?
— Хозяин, у которого я работал, дал мне затрещину. А я его так лягнул ногой в живот, что он тут же сковырнулся на землю. Два года мне теперь обеспечены.
Мальчики смотрели на Юшто со все возрастающим изумлением. Но вся его история с затрещиной была выдумкой. На самом деле он уже давно бродяжничал; родом он был из села, несколько раз его отсылали туда, но он снова возвращался в город. Занимался он и мелкими кражами. Но признаться в этом ему было стыдно. Хотя гимназистов он считал еще детьми, они были «политические», и в душе он испытывал к ним уважение.
— Два года! — воскликнул Павлек. Прошло всего несколько дней, как их взяли, а ему казалось, что прошли месяцы.
— Вам тоже дадут не меньше, — сказал Юшто, выплюнул окурок и снова зашагал по камере. — Или вы признались?
— Признались, — проворчал Филипп, который все это время с трудом сдерживался и сейчас бросил яростный взгляд на Нейче. — Пришлось признаться, раз они все уже выведали. Вот этот заяц наложил полные штаны, из него все и вытрясли…
Нейче вскинул испуганные глаза. Он с ужасом ждал этого мгновения. В полиции его мучило сознание вины и чувство стыда, там он не испытывал страха перед товарищами, там они ничего не могли ему сделать. Теперь он снова был с ними. Он страдал от их презрения, упрек Филиппа вызвал новую боль. Он обвел молящим взглядом всех подряд; ему казалось, что от него ждут каких-то объяснений, оправданий.
— Меня так били! — плачущим голосом протянул он.
— Били? — Филипп сухо, издевательски засмеялся. — Тебя били, а нас по головке гладили, да? Видишь, что из меня сделали? А пышками да коврижками тебя не угощали?
— Нет.
— Ой, а нас на убой кормили! — подал голос Тонин. — Желудок мне испортили. Павлек, а ты съел все колбасы, которыми тебя потчевали?
— Где там! Павлек взмахнул рукой. — До сих пор на спине таскаю.
Мальчики засмеялись.
— А рыбу-то тебе давали? — снова спросил Филипп.
— Ой, она была такая соленая… — простонал Нейче. — После нее еще больше пить захотелось.
— Вот осел! — Филипп ударил себя по колену. — И ее съел, обжора! Так ведь они могли за стакан воды заставить тебя признаться, что ты мой родной дядя!
Новый взрыв смеха.
Филипп подошел к Нейче и сунул ему под нос кулак.
— Мы еще с тобой поговорим, — угрожающе сказал он. Не здесь, а там… Запомни это!
— Один я виноват, что ли? — запричитал Нейче, чуть не плача, и вскочил на ноги. — Павлеку и Тонину ты ничего не говоришь! А это они виноваты, что Анибале увидел листовки! Вот почему нас разоблачили…
Нейче не договорил до конца. Тонин подскочил и дал ему по физиономии. То, за что он все эти дни в глубине души упрекал себя, Нейче сказал ему прямо в глаза. Этого он не мог стерпеть.
Нейче схватился руками за лицо и громко заплакал.
— Тихо! — шикнул на них Юшто, до сих пор забавлявшийся с высоты своего жизненного опыта ссорой «малышей». — Тихо! Еще накличете на нашу голову какого-нибудь дьявола!
Мальчики затаились, как перепуганные мышата. Только Нейче еле слышно всхлипывал и кулаком утирал слезы.
В коридоре раздались шаги. В двери распахнулось окошечко, показалась голова надзирателя.
— В чем дело? Что за вопли?
— Ничего, — сказал Юшто. — Домой хочет, вот и плачет! — ткнул он пальцем в Нейче.
— Не домой, а в карцер пойдет, если будет канючить, — сурово сказал надзиратель. — В темный карцер.
Окошечко снова захлопнулось.
Задремавший Ерко встрепенулся, оперся на руку и обвел взглядом камеру.
— Оставьте его, — проговорил он тихим голосом. — Оставьте! Не обращайте на него внимания, как будто его тут нет… Как будто его нет…
Он снова лег и закрыл глаза.
Павлек подошел к нему и сел на край койки:
— Ерко, ты болен?
Товарищ посмотрел на него и грустно улыбнулся.
— Не знаю, — сказал он.
— Что с тобой? Где болит?
— Ничего у меня не болит. Слабый только. Ничего не могу… Ничего… Высплюсь вот, и все опять будет хорошо…
— Хочешь чего-нибудь?
— Воды… Немножко водички…
Павлек принес ему воды. Он сделал несколько глотков и закрыл глаза…
Вечером, когда все улеглись и во всех камерах воцарилась тишина, Тонин поднял голову и тихонько окликнул Павлека.
— Что? — отозвался тот.
— Ты отдал бульдог?
— Нет, я его спрятал, — ответил Павлек так, чтобы слышал только Тонин. — Паппагалло я сказал, что бросил его в реку. А на самом деле спрятал.
Тонин довольно улыбнулся. Снова все стихло. Сквозь окно со двора проникал свет и рисовал квадраты решетки на стене.
19
Ночной сон не прибавил Ерко сил. Спал он беспокойно, каждую минуту просыпался. Утром все ребята уплетали хлеб и ели похлебку. Лица их слегка порозовели. У Ерко еда вызывала отвращение. Он лишь то и дело просил воды, его мучила невыносимая жажда. Все время клонило в сон, иногда он погружался в тяжелое забытье.
Чаще всего ему представлялось, что он на допросе. Еще чаще он думал об этом наяву. Физически он был самым слабым среди «черных братьев», но духом был сильнее всех. От показаний, которые он дал в первый день, он так и не отказался. Ни признания товарищей, ни побои, ни голод, ни жажда на него не подействовали. Паппагалло в ярости скрипел зубами; он поставил перед собой задачу сломить его, так как считал его главарем. Душу его он не сумел сломить, но слабый организм был сломлен. Мучения превысили его физические силы. Ерко чувствовал, что нить жизни в нем надорвана.
Мальчики были подавлены его болезнью. К ним силы возвращались с каждым днем, они могли бы уже громко разговаривать, смеяться, но ходили на цыпочках, разговаривали шепотом. То и дело кто-нибудь подходил к больному, смотрел на него с сочувствием, всем хотелось хоть как-то ему помочь. Они боялись лишний раз потревожить его вопросом, разбудить, если ему удавалось задремать. Иногда он ненадолго открывал глаза и делал успокаивающий жест рукой: не волнуйтесь, мол! Товарищи надеялись, что наступит день, когда взгляд его прояснится и он улыбнется им. Мысль о смерти не приходила им в голову.
