Сергей Иванов - Бывший Булка и его дочь
Весь гроб убран был цветами, но в комнате сильно пахло формалином. Бывший Булка, который после операции не переносил такие запахи, остался в коридорчике. Из другой комнаты вышла мама Снегирёва. Бывший Булка молча поклонился ей. Она не ответила. Она была в чёрном платье и с чёрным лицом. Никогда он не думал, что может быть такое чёрное лицо.
И ещё он увидел там Аню, ту красивую девушку, которая приходила к Снегирю — даже чаще, чем мать. По лицу её без конца текли слёзы. Она словно к ним привыкла, как привыкаешь к дождю, что зарядил с утра. И так же смахивала их со щёк, словно это капли дождя.
В коридоре тихо переговаривались двое мужчин.
— Говорят, он рукопись оставил?
— Рукопись! Пустоту он оставил. И слёзы он оставил.
«Он память оставил», — подумал Бывший Булка.
Был уже май. За несколько минут до того, как выносить гроб, прошёл крупный короткий дождь и выглянуло солнце. Пахло распустившейся листвой, чистым воздухом, промытым асфальтом.
Дом был старый, двухэтажный, во дворе рос огромный тополь, оставшийся ещё с довоенных времён. С крыши прямо на Снегиря и на атласную белую подушку, где лежала его голова с закрытыми глазами, упало несколько сверкающих капель. И Бывший Булка невольно пожалел их, подумал, как долго придётся им мёрзнуть в земле, пока, наконец, какой-нибудь случай не поможет выбраться наружу, испариться и вновь стать дождём.
* * *И ещё было у него в больнице одно расставание. С Женькой. В один из дней она прислала ему передачу — пакет невесть откуда добытой клубники и записку, что у него идут дела хорошо (она узнала по телефону), что кот молдогуловский оказался помесью сиамского с простым (злость сиамская, а красота простая) и что она собирается заглянуть к нему в среду. То есть завтра.
Он ответил ей, что всё отлично, спасибо, что поздравляет её с котом и ждёт в среду. В конце записки бледно-розовым клубничным соком вывел «Бул».
Но постепенно его всё больше одолевало беспокойство. Аромат клубники плыл по палате, перебивая больничные запахи, — Бывший Булка не трогал её. Наконец один из больных, что лежал с ним вместе, сказал:
— Э, Петрович, дай клубнички! Иначе отниму!
Тогда Бывший Булка разом высыпал весь пакет в глубокую тарелку: «Рубайте!», взял себе одну клубничину и пошёл звонить.
Ещё чувствуя во рту этот фантастически прекрасный запах, он набрал Женькин телефон. То был невероятно старый телефон — Володин, школьный. Все почти тридцать два года своей жизни Володя прожил в одной и той же комнате. Только соседка уехала, и у них стала отдельная квартира.
— Негодяй! — сказала Женька. — Поднял меня с постели. Я маску делала.
— Чего?!
— Питательную маску. Утаила от тебя три зрелых клубничины…
И разговор едва не повернул в другую сторону — про маски, про дела. На этом неожиданно возникшем распутье Бывший Булка остановился, не решаясь ни туда ни сюда… Выручила его сама Женька:
— Ну чего звонишь-то? Чтоб не приходила, да?
Сказала это насмешливым школьным голосом, каким к тридцати семи годам не умеет уже говорить никто. Только вот она.
Этот голос всё звучал в ушах у Бывшего Булки, словно вкус клубники на языке. А в душе быстро прокручивалась плёнка того разговора, который сейчас должен был у них состояться. Причём на самом деле ни одного подходящего слова у него так и не нашлось. Только горели перед ним два лица: Лидка и Маринка, Лидка и Маринка… «А я, собственно, и не думала разбивать твою семейную жизнь», — сказала бы Женька. «Да тут дело не в тебе, Марин…» — «Меня зовут не Марина, Булан, а Женя!..»
Слава богу, ничего этого не было произнесено. И оговорки такой не возникло. Они лишь молчали, каждый у своего телефона. Женька сказала:
— Ну что, Бул, пока? (Он сумел лишь кивнуть.) Позванивай… (И опять он не смог ей ответить.)
Наверное, Женька всё поняла — она положила трубку.
* * *Не успеваешь вздохнуть! Едва ввалилась после школы — позвонил батянька.
— Слушай-ка, — сказал он решительно, — ты сегодня ко мне во сколько собираешься?
— Ну даёшь, батянечка! Во-первых, здравствуйте, правильно?
Попрепиравшись некоторое время, они выяснили наконец, что к чему.
— Я тут сижу, Лид, мне делать нечего…
— Выздоравливать!
— Ну это само собой… Короче, слушаю последние известия. А в них то и дело передают погоду… Ну чтобы мы наизусть учили, понимаешь?
— И чего? — Лида улыбнулась.
— Они, Лид, говорят: с Севера к нам проникли массы арктического воздуха…
— Оё-ёй!
— …который обладает необычной прозрачностью… Ясно?
— Не-ет…
— Жди меня в два сорок пять у выхода на ступенечках!
— Не, батянь…
— Ничего-ничего, успеешь! — И объяснил: — Я-то когда ещё тебя в Арктику отвезу. А тут пожалуйста, сама у нас…
Лида положила трубку и радостно поняла, что перерешить уже ничего нельзя. Надо торопиться…
Она живо сбросила форму, но тут сообразила — помчалась на кухню ставить воду для пельменей. А поставив воду, вспомнила — Севка: у них сегодня на вечер было назначено кино. Но раз она идёт в больницу сейчас, значит, вечером придётся делать уроки.
Странноватые времена теперь настали: уроки главней Севки…
Стоп! А не взять ли его с собой? Нет, батянька подумает… Да не должен он обижаться! Всё равно же по парку ходить. Она единым духом набрала Севин номер.
И тут Лида заметила, что она в одних колготах!
Был какой-то фильм о войне. Там офицер по телефону разговаривал с командующим. Командующий, конечно, не видел его, и всё же как только этот офицер услышал его голос, то сразу вытянулся по стойке «смирно».
То же примерно испытала сейчас и Лида. Севка не то что видеть её, он ни о чём таком и догадываться-то не мог. Однако она отошла и неудобно стала у холодной входной двери, чтобы не смотреть на себя в зеркало… Здесь как раз и появился Севкин голос. Но Лида уже была готова и уверенно, с лёгкой насмешливостью в голосе всё ему растолковала. Так она теперь стала с ним разговаривать. А Севка безропотно слушал. Лишь в конце она не удержалась:
— Только поешь, идём надолго!
* * *День и правда оказался — каких не бывает. Но в школе и по дороге домой он оставался для Лиды невидимкой. Зато теперь она сумела рассмотреть всю его весеннюю прохладную грусть. Он действительно прозрачен был необычайно. Солнце сверкало ослепительно, но никак не могло досветиться до тепла, словно отражалось ото льда.
Сказать по правде, Лида слегка замёрзла. Ей надо было бы поддеть свитер, да он был старый, сто раз стиранный, с чинёными локтями… Был у неё в своё время и новый свитерок. Но Лида продала его. Одной довольно противной девице из восьмого класса. В каждой школе такие есть — «комиссионные кадры».
Лида рассталась со своим свитерочком за сумму совершенно несуразную — пятнадцать рублей. Зато Леночка (так звали ту девицу) сразу же отдала деньги. И Лида могла сама, без мамы, покупать передачи для батяньки…
Батянька разговаривал с Севой, они как-то сразу сошлись. А Лида… Признаться, было ей досадно. Хотелось, чтоб про её подвиг узнали. И похвалили. Это же справедливо! Чтоб батянька спросил… нет, лучше сама мама: «Ну, а где твой свитер-то?» — и вдруг всё поняла бы в одно мгновение!
Однако история со свитером так навсегда и осталась неузнанной. А что поделаешь!
Тут надо совершенно ясно отдавать себе отчёт в том, что далеко не за каждое хорошее дело приходит награда. И кстати, далеко не за каждое злодеяние приходит расплата. А мужество человека состоит в том, чтобы поступать хорошо не из-за боязни, а из чувства долга и совести.
Ты поступил хорошо — возможно, тебя и не заметят. Но к этой несправедливости надо быть готовым и не судить людей.
Трудная дорога. Лида только начинала свой путь по ней.
А дорога, по которой они шли сейчас втроём — Лида впереди, Бывший Булка и Сева чуть сзади, — была прекрасна. Парк, куда обычно пролезали сквозь дыру в больничной ограде, уже кончался, дичал. Они вышли неожиданно к спуску, внизу несмело вилась река… верней, речушка. Через неё переброшен был мост… верней, мостишка: для левой ноги — жердь, для правой — доска прогибучая.
— Батянь, а ты дорогу дальше знаешь? — спросила Лида.
— Знаю-знаю, шагай!.. — А чего там знать, дорога и дорога, назад повернём — потопаем к дому.
В другое время он бы не вёл себя так легкомысленно. Но всё дело в том, что он лишь три дня, как стал выходить на улицу. Хотелось гулять, вообще хотелось жить без конца.
Ему нравился этот неожиданно свалившийся мальчишка. Нравилось, что он таращится на Лидку и, чего там скрывать, неравнодушен. Это было сразу заметно по тому, как Сева напряжён, и по тому, как он высказывается — слишком для аудитории. Говорят, родители должны испытывать в таких случаях какую-то естественную ревность. Он ничего подобного не испытывал.
