Александр Лебеденко - Первая министерская (с иллюстрациями)
— Ну и городок! — развел руками Федор. — Надо связаться с теми рабочими, какие есть. Надо работать с ними. А так… Неудивительно, что у вас в гимназии одна возня.
— Что ты все — у вас, у вас… а ты скажи, что у вас?
— Ты что, с луны свалился? Ты не знаешь, что делала молодежь в эти дни? Не читал газет о выступлении московской, петербургской, одесской молодежи? А в Харькове, Ростове? Целая армия. Выступают рабочие — выступаем и мы. Со всеми заводами, железнодорожными мастерскими, с портовиками — контакт. Кружки у нас вели подпольщики, те же, что и среди рабочих.
— Так у вас большой город, — смущенно протянул Ливанов, — а у нас — дыра.
— Да ну, что об этом говорить. Без пролетариата — какая же революция? — уже совсем снисходительным тоном, разочарованно сказал Федор. — Город у вас, правда, особенный. Заводов — кот наплакал, а подрядчиков, грабарей да купцов — невпроворот. Весь город особняками застроили.
— Ты что, социал-демократ? — спросил Андрей.
— М-гы… — важно промычал Федор.
— И принадлежишь к организации?
— М-гы… — На этот раз мычание было не столь уверенным. — Через организацию учащихся, конечно.
Этот разговор оставил неприятный осадок в сознании горбатовских гимназистов. Все у них не как у людей. Всюду события, а у них возня. Всюду герои, а у них — мальчишки. О горбатовских заводах они и понятия не имеют. А в этом, оказывается, вся суть.
Через несколько дней Федор уехал по телеграмме, не успев передать свой революционный опыт Андрею и его товарищам.
Глава двадцать первая
Дежурные один за другим срывали листки отрывного календаря, который висел над кафедрой. Вершковые цифры по-казенному отсчитывали неуловимое время. Вот уже кончился август, еще полный отголосками каникул и вольницы, прошел сентябрь, и с календарных листков глянул жирной единицей октябрь.
А о Мише Гайсинском ни слуху ни духу. Новоиспеченные шестиклассники знали, что Рулева, Фомина и Степаненки нет потому, что они оставлены на второй год, что Ставский — воплощенная вежливость и барский лоск — уехал в Варшаву, что Женьку Олтаржевского отправили в Петербург в морской корпус, так как он был потомственным дворянином и внуком адмирала.
Но никто не знал, что сталось с Мишей Гайсинским.
Классный наставник, Владимир Васильевич Горянский, на вопрос Ашанина невежливо буркнул:
— Это к делу не относится. Гайсинский исключен из списков гимназии.
Андрей и Ливанов подошли как-то после всенощной к одиноко шагавшему Марущуку и, приподняв фуражки, спросили:
— Можно вас проводить, Игнатий Федорович?
— Пожалуйста, прошу вас, — не менее вежливо ответил Марущук. — Ну, как живете, шестой класс? Нравится ли вам программа? Хотя вас гимназия, кажется, не удовлетворяет? Сознайтесь!
— Это верно, Игнатий Федорович. Но мы по вашему совету… много читаем из истории, кое-что по экономике… из литературы…
— Это хорошо. А как ваши увлечения Марксом?
— Мы прочли «Капитал» в изложении Каутского и хотели бы прочесть Маркса полного. — Андрей покраснел, вспомнив, что «Капитал» был возвращен недочитанным. — Но, если говорить честно, к сожалению, мы еще не подготовлены к такой литературе.
— Это хорошо, что вы сознаете трудности такого чтения. Придется кое-что почитать предварительно.
— Да, но мы вовсе не отказываемся от таких книг.
— Ну что ж, в добрый час! Вы, вероятно, хотели спросить меня о книгах? — Марущук был уверен, что этим вопросом он облегчает задачу гимназистам.
— Нет, Игнатий Федорович, сейчас мы к вам по другому делу.
— Вот как! — удивился Марущук.
— Нас очень интересует судьба нашего товарища Михаила Гайсинского. Мы так и не знаем, что с ним случилось. Куда он исчез?
Марущук сразу пошел медленнее и по привычке стал рассматривать на каждом шагу носки начищенных ботинок.
— Да! — нарушил он наконец молчание. — Ну что ж! А разве Владимир Васильевич, ваш классный наставник, ничего вам не сообщил о товарище?
— Мы спросили его, где Гайсинский, но он резко заявил нам, что это к делу не относится и что Гайсинский исключен из списков.
— Да, педагогический совет действительно решил исключить Гайсинского из списков. Дело в том, что Гайсинский исчез при весьма странных обстоятельствах… Словом, правильно будет сказать, что Гайсинский стал одной из жертв погрома…
— Как погрома? Его убили?
— Нет. Не в этом смысле. Дом Гайсинского был сожжен. Ну-с… в полуобгорелой постройке — пожар удалось прекратить, хотя и не вполне своевременно — был найден труп старика отца с рассеченной головой и рядом труп… девушки, зверски изуродованной. Повидимому, над ней совершили гнуснейшее насилие. — Марущук брезгливо поморщился. — Вообще тяжело даже говорить об этом.
— Ну, а Миша? — в один голос спросили гимназисты.
Марущук развел руками.
— Вот уже почти месяц, как Гайсинского нет, и нет никаких точных вестей о нем. Говорят, что он был арестован недалеко от Отрадного, имения Савицких… И как раз во время пожара. Но это только слухи. Проверить их, кажется, так и не удалось.
Взволнованные и удрученные, гимназисты расстались с педагогом.
— Как это мы до сих пор по-настоящему не заинтересовались судьбой Миши? — размахивал кулаками Ливанов. — Какие мы после этого товарищи? Я все собирался сходить к нему, а потом как-то завертелся. Но вы же никуда не уезжали из города. Неужели вы ничего не слышали о нем?
— А откуда услышишь? — горячился Андрей. — Из газет, что ли?
— Ну, а хотя бы из газет.
— А ты о погроме так хоть что-нибудь читал? Ничего, брат, — тишь да гладь и божья благодать!..
У Монастырских к гимназистам вышел старший брат, студент Яков. Он выслушал их и сказал:
— Очень хорошо, что товарищи интересуются судьбой Миши. Но, к сожалению, и мне нечего вам сказать. Миша исчез внезапно и не предупредил никого из нас. Мы знаем только, что он не погиб во время погрома. Недавно он прислал на мое имя записку, но в записке нет никакого адреса.
— Что же он писал в записке? — спросил Котельников.
Яша замялся:
— Да так, ничего особенного… Всего две-три строки.
— Но все-таки, неужели ничего нельзя заключить из записки!
— Увы, ничего.
— Но что же там было написано? — настаивал Котельников.
Ясно было, что Яша не хочет показывать записку гимназистам. Андрей незаметно толкнул Василия, но Котельников закусил удила. Широко раскрытыми глазами он глядел на Яшу и всем своим видом недоумевал.
— Ну, если вы так хотите знать, что написал Миша, смотрите, читайте! — решился наконец Яков.
Из потрепанного желтого бумажника он извлек смятый, захватанный клочок бумаги.
Василий, не колеблясь, развернул записку. Неровным почерком, слепым карандашом, словно писали на колене, на чужой спине или на заборе, было выведено:
«А как поступают социал-демократы, когда у них убивают отца и сестру? Призывать к забастовке и не ходить в гимназию? Теперь я вижу, что бастуют только те, кому спокойно живется. Во время погромов не до забастовок. До свиданья!
Миша».
Гимназисты смущенно топтались на месте.
— Уж если на то пошло, так садитесь, господа. Поговорим, — сказал Яша. — Мне как-то Миша говорил о вас. Вы хотели образовать кружок, читаете Маркса, занимаетесь политикой. Но из большинства гимназистов, извините меня, выйдут плохие революционеры. Из многих выйдут неплохие чиновники, прокуроры и судьи. Все чиновники когда-то были гимназистами и студентами, но, получив службу, поспешили забыть юношеские увлечения. Важнее всего стало жалованье двадцатого числа. Чтобы быть революционером, нужно отдать на служение трудовому народу всю жизнь. Пойти на все лишения и опасности. Как идет солдат в бой. Нужно порвать со своими, если они против революции. Это — вопрос всей жизни. Окончившему университет и без революции живется сносно… Я понимаю, вам многое не нравится. Но не в этом же дело. Рабочий класс и революционная социал-демократия ставят перед собой широкие задачи. Они хотят перестроить все общество. Уничтожить эксплуатацию. Освободить труд.
Мальчики слушали внимательно, но временами их быстрое воображение переставало следить за словами студента. «Освободить труд. Что это значит? Это понятно и непонятно».
— Для революции, для великой битвы за новую жизнь, нужны большие организованные армии рабочих, для которых революция — единственный выход из голодной и бесправной жизни. Сейчас первая задача революционера — это создание таких армий.
Армия — это было понятно. Это было величественно. Это волновало.
— Теперь о Мише… — продолжал студент. — Конечно, такое горе не легко перенести. Может голова закружиться… даже у спокойного человека. Миша ведь никогда не выглядел героем. Он все мечтал быть архитектором. А вот сейчас этой запиской, — Яша потряс в воздухе клочком бумаги, — он призывает к личной мести, к бомбам, к террору. Но что может сделать один человек? Что могут сделать десять человек? Сто человек, наконец, тысяча, у которых убили брата, сестру или мать? Поверьте, создать на заводе кружок революционеров сейчас гораздо важнее, гораздо опаснее для этого проклятого строя, чем бросить бомбу, хотя бы даже в генерал-губернатора. Даже если эта бомба разорвет его в клочки, завтра будет новый генерал-губернатор!
