Самуил Полетаев - Второе небо
— Сказать тебе, кто здесь? — спросила она. — Твой… твой дядя Ибрай, вот кто!
Ибрай, Ибрай… Чингиз слышал это имя. О нем говорил чабан Казакпай, все тогда вспоминали его.
— Дядя? — удивился Чингиз. — Мой?
— Ну да… твой.
Ларкан отвернулась.
— Но как же он мне… дядя? — не понимал Чингиз.
— «Как, как»! Брат дяди Куманбета, что же тут непонятного?
Чингиз все-таки ничего не понимал.
— Значит, Ибрай и мой отец — братья?
Ларкан всплеснула руками.
— О горе, какой ты догадливый!
— Но тогда же Ибрай и твой дядя?
— Да… дядя, — сказала она скучным голосом. — Что же тут непонятного? Он самый старший, потом дядя Куманбет, а самый младший… Каратай.
— Значит, дядя Ибрай — наш дядя, а это его могила? Почему же ты сразу не сказала? И почему никто не говорил, что Ибрай — мой дядя?
— Потому… потому что ты еще маленький, и тебе нельзя все знать. — Ларкан огляделась и, кивнув головой в сторону дома, видневшегося на краю аила, шепотом сказала: — Если дома узнают, что мы здесь гуляем с тобой и я сказала тебе о дяде Ибрае, Каратай знаешь что мне сделает… Голову оторвет. Просто возьмет меня вот так, — девочка ухватила рукой свою шею и рванула в сторону, — и оторвет!
— Но как же он узнает?
— Очень просто — от тебя.
— От меня? — обиделся Нингиз.
Но девочка не собиралась щадить его:
— Я знаю, ты самый большой болтун! У нас в аиле таких нет, как ты! Ты самый, самый большой болтун!
Чингиз не вытерпел, схватил ее за косичку и с силой пригнул к земле.
— Возьмешь свои слова обратно?
— Ой-вай, мамочка! Беру, беру обратно!.. Ты не болтун, совсем, совсем не болтун!
Чингиз небрежно оттолкнул ее от себя.
— Если еще раз скажешь — полетишь знаешь как? Вверх ногами!
Но Ларкан не хотела лететь вверх ногами. Она взяла его за руку и потащила к домику. Они пролезли внутрь и огляделись. В домике пахло пылью, на полу валялись остатки засохших лепешек и ветки, похожие на истлевшие кости.
— Видишь, какая у него могила! Такой ни у кого здесь нет, самая красивая могила. — Ларкан погладила рукой глиняный пол могилы. — Ему здесь хорошо. Очень много места. Совсем как дом, как настоящий дом.
— А отчего он умер?
И Ларкан рассказала, как Ибрай, перегоняя отару через горы, попал в буран. Всех овец пришлось загнать в пещеру, но одна овечка оказалась на скале. Ему бы надо плюнуть на нее и спрятаться от бурана, но он полез за овечкой, снял ее со скалы, а спускаясь вниз, сорвался в пропасть…
Чингиз представил, как дядя Ибрай летит вниз, переворачиваясь в воздухе, — совсем как он в своих сновидениях. Только дядя, он знал, никогда уже не проснется, как он, никогда…
— А почему на могиле луна и звезда?
— Луна — это надо, потому что так на всех мечетях. А звезда — потому что он воевал на войне. Он получил даже орден и две медали.
— А где же они?
Ларкан ткнула пальцем вниз.
— Их закопали вместе с дядей Ибраем?
Чингиз вспомнил чабана Казакпая, вспомнил, как тот, поднимая тост за Ибрая, расплакался.
— Казакпай был его лучшим другом, они вместе пасли овец в горах, и он видел, как это случилось.
Чингиз хотел еще о чем-то спросить, но Ларкан высунула голову из домика, посмотрела по сторонам и вылезла из него, а вслед за ней и Чингиз.
Каждый день Чингиз узнавал что-нибудь новое о своих родных. Раньше он не подозревал, что у него их так много. Ему вообще казалось, что, кроме отца и матери, у него нет никого. В их небольшой семье редко вспоминали о родне. Но сейчас круг родных расширялся. Чингиз впервые чувствовал, что он не просто мальчик Чингиз, единственный сын у папы с мамой, но и представитель большого киргизского рода Эсенкуловых, в котором почетное место занимал дядя Ибрай, так нелепо погибший в горах. Наверно, это был сильный, большой человек, с зоркими глазами, с крепкими руками, которые могли поднять фашиста и легко задушить его. Но все же это был очень добрый человек, если, не испугавшись бурана, полез на скалу спасать овечку. Жаль, очень жаль, что дядя Ибрай, так смело воевавший против фашистов, погиб, спасая овечку…
Только одно смущало Чингиза: что же, собственно, такого было в рассказе Ларкан о дяде Ибрае, что надо хранить как великую тайну? И дядя Каратай чудак — мог оторвать ей голову, но вот непонятно за что. Как бы там ни было, он, Чингиз, не подведет ее — слово свое он умеет держать.
На джайлау
Шли дни. Чингиз часто ездил на коне, в жару плескался в холодном ручье, похудел, почернел. Он излазил окрестные горы, истрепал свой костюм и мало чем отличался от аильских мальчишек. Книжки, которые он привез с собой, пылились на подоконнике так и недочитанные, он реже вспоминал город и находил в теперешней жизни немало радостей и удовольствия.
Однажды Каратай взял его с собой в горы. Они приехали на верхний джайлау — летнее урочище, где паслись колхозные отары и где жил в юрте возле ручья Казакпай с женой, маленькой внучкой и помощником, парнем лет восемнадцати.
— Ой-бай, кто приехал в гости! — Казакпай был рад Чингизу, как сыну, похлопывал его по плечу, ласково заглядывал в глаза и качал головой. — Смотри, какой большой стал!
Вечером, когда к горам подступили сумерки и вершины слились с потемневшим небом, в юрту набились чабаны из соседних отар. Пили чай, веселились. Казакпай, сняв со стены деревянный комуз, пощипывал на нем струны и щурил свои блестящие, веселые глаза.
— Спой нам, Казакпай, — просили гости.
— Хорошо, слушайте, — сказал он и вдруг повернулся к Чингизу, выделяя его среди взрослых. Он затянул песню, которую сам же, на ходу, придумал:
Я смотрю на тебя, мой мальчик,
И вспоминаю друга Ибрая.
Хороший был человек Ибрай,
Замечательный чабан!
Будь похож на него, мой мальчик…
— Вы друг Ибрая? — спросил Чингиз.
— Не то слово, сынок. Мы были как братья. Дай тебе бог иметь такого друга в жизни, каким был мне Ибрай.
Он бы, наверно, долго вспоминал своего друга, если бы тетушка Халима, его жена, не попросила его выйти из юрты. Потом он снова вошел, смущенный, посмотрел на Чингиза и опять взялся за комуз.
— Что тебе спеть, мальчик?
— Спойте еще что-нибудь про Ибрая!
Казакпай блеснул глазами на жену, прокашлялся, тряхнул головой и снова запел про Ибрая.
Чабаны смотрели то на Казакпая, то на Чингиза и дружелюбно кивали, потому что хорошо знали Ибрая, сообща могилу строили, вместе хоронили и каждый из них мог вспомнить о нем что-то хорошее. Казакпай, играя на комузе, начал вспоминать, как погиб Ибрай, на глазах появились слезы, а голос стал пронзителен и прерывист. Дядя Каратай выхватил у него комуз и тонким, высоким голосом затянул:
Ты, старый Казакпай,
Играешь на комузе,
А ведь когда-то
Ты играл не только на комузе,
Где твоя молодость, Казакпай?
Казакпай смахнул слезы, покачал головой и погрозил пальцем Каратаю.
Потом все пели про джигита и девушку, которая ждет его с войны; про чабана, который всех обскакал на байге[6] и увез в родной аил красавицу — дочку хана, и другие песни, которые Чингиз не слыхал. Чабаны еще долго веселились. Тетушка Халима постелила Чингизу одеяла возле горки подушек, и он уже во сне слышал, как разъезжались чабаны, как разносился в горах топот копыт, лаяли собаки, а овцы вздыхали за юртой.
Каменный солдат
Однажды, когда все сидели за дастарханом, соседка принесла письмо. Чингиз узнал на конверте почерк отца, но письмо было не ему. Каратай разрезал письмо ножом и пробежал глазами. Чингиз следил за ним. Не случилось ли с мамой несчастья? Сердце его застучало, а в глазах защипало от слез. От него, наверно, что-то скрывали. Ларкан тоже не спускала глаз с письма.
— На, читай, — сказал Каратай. — Солтобу уже дома. Просит привезти тебя. Что ж, надеюсь, не станешь обижаться на нас — принимали тебя как родного…
Чингизу вдруг с такой силой захотелось скорей убедиться, что мама жива и здорова, что даже руки задрожали от нетерпения. Он представил себе комнату с большими окнами, стол на кухне, накрытый к обеду, и маму, гремящую посудой. И увидел ее руки, полные, белые, с родимыми пятнышками около запястья. С папой они сидели на диване, играли в шахматы и принюхивались к жарким запахам, долетавшим из кухни: чем-то угостят их сегодня? И даже голос мамы слышал он: «Ну, сколько же можно вас просить?» Она всегда так говорила, даже когда звала их в первый раз, а папа виновато вздрагивал и тут же сдавался, опрокидывая набок короля. Он никогда не спорил с мамой и во всем ей уступал, а Чингизу, если дело шло к обеду, всегда проигрывал, хотя по шахматам имел второй разряд.
Оживление Чингиза погасло, когда он увидел Ларкан, — глаза ее блестели от слез. Ни с того ни с сего она встала и вышла из дому.
