Гавриил Троепольский - Белый Бим Черное ухо
Седой как снег человек шел по белому пустырю, рядом с ним, взявшись за руки, два мальчика шли искать своего общего друга. И у них была надежда.
И ложь бывает святой, как правда. Так умирающий человек, улыбаясь, говорит любимым: «Мне совсем стало хорошо». Так мать поет безнадежно больному ребенку веселую песенку и улыбается.
А жизнь идет. Идет потому, что есть надежда, без которой отчаяние убило бы жизнь.
Весь день мальчики продолжали искать Бима. А вечером, уже в сумерках, Толик проводил Алешу на трамвае до «нашей» автобусной остановки.
– А это – мой папаня, – познакомил Толика Алеша. Перед поездкой Алеша отдал папе пятнадцать рублей.
– Все целы. Не потребовалось.
– Тоже понятно, – с грустинкой сказал отец.
Толик помахал вслед отъезжающему автобусу. Было и грустно расставаться с новым другом, и радостно оттого, что он есть. Теперь Толик будет жить еще и ожиданием встречи с Алешей. А ведь это Бим оставил такой четкий след на земле...
Дома Толик сказал папе уверенно:
– Где-то в городе обязательно найдем. Мы найдем.
– Кто это мы?
– Алеша, Иван Иваныч и я...
– Кто – Алеша, кто – Иван Иваныч? – спросила мама.
– Алеша – мальчик из деревни, отец у него – дядя Хрисан, а Иван Иваныч – не знаю кто... Добрый он... Хозяин Бима.
– А зачем же тебе Бим, если нашелся хозяин? – спросил папа.
Толик не мог ответить, он не понимал вопроса в виду крайней его неожиданности и сложности.
– Не знаю, – тихо произнес он.
А поздно вечером, когда Толик спал и видел во сне, как Алешина корова лизала его шапку, папа и мама спорили в дальней комнате.
– Безнадзорный растет у тебя сын, – строго говорил папа.
– А ты где? – отпарировала мама.
– Я – на службе.
– А я – еще хуже, чем на службе. Ты ушел из дому и все. А мне... Одна чистота всю душу съела.
– Кто бы где бы ни служил – у него есть обязанности, которые он должен выполнять честно. Я говорю о другом: кто же будет воспитывать Толика? Ты или я? Или оба? Тогда нам надо найти общий язык.
– Наверно ни ты и ни я.
– Кто же? – нажимал папа.
– Вся надежда на школу, – ответила мама уже более мирно.
– И улица, – добавил папа.
– Хотя бы и улица. Что в том плохого? Все дети на улице.
– А честность, я спрашиваю, честность кто будет воспитывать? – повысил теперь голос папа.
– На вот читай. Впрочем, я сама. Слушай. – Мама читала, вырывая отдельные фразы из газеты: – Организованность, неусыпный надзор, строгий учет, взыскательность – вот чем воспитывается в людях честность!..
Честного человека надо поднимать на щит! Слышишь: на щит. Да ну вас к лешему – мама упала на кушетку лицом вниз.
Папа уже не хотел углублять спор. Он любил маму, и она его любила, а мирился он всегда первым. Да и долгие разногласия у них почти не бывали. И на этот раз он примирительно сказал:
– Что ж, придется разобраться. Попробую я найти Бима. Попробую. Хозяин нашелся, сюда Толик уже не притащит собаку, а если мы найдем ее, то наш авторитет возрастет в глазах Толика.
Нет, не те слова сказал он, что вертелись на уме, не те. В тот вечер Семен Петрович уже не был спокойным и уверенным: сын подрастал и шел мимо отца, а он, родной отец, не заметил этого в текучке. Семен Петрович думал. Семен Петрович вспомнил, как видел однажды у пивной на берегу реки юношу, еще безусого. Тот стоял у стены, покачиваясь и путаясь ногами, и кричал, и плакал с надрывом...
Жутко стало от такого воспоминания. Семен Петрович с ужасом представил у пивной своего Толика лет через пять, и от этого сдавило в груди. Он подошел к жене, сел около нее и спросил тихо, примирительно и для нее неожиданно:
– А может быть купим Толику хорошую собачку?.. Или выпросим Бима у хозяина, а? Хорошо заплатим. Как думаешь ты?
– Ох не знаю, Семен, не знаю. Давай купим что-ли.
Конечно, Семен Петрович не учел маленького обстоятельства, что дружба и доверие не покупаются и не продаются. Не знал он и того, что Бима ему не найти, если бы он и захотел. Но Бим, наш добрый Бим оставил след и в душе папы Толика. Может быть это был укор совести. От нее никогда и ни кому не уйти, если она не похожа на идеальную прямую хворостину: такую можно согнуть в дугу и, отпустивши по желанию, выпрямить как вам угодно. Но Бим тревожил Семена Петровича и ночью.
В ту ночь Бим лежал все еще там же, в фургоне, обитом жестью. Завтра же папа Толика организует поиски Бима. Найдет ли он, постигнет ли тайну железного фургона, поймет ли всю силу и непобедимость стремлений Бима к свету и свободе, к дружбе и доверию?
Нет, этого не произошло по самой простой причине. утром следующего дня, в понедельник, Иван Иваныч взял ружье в чехле и поехал на карантинный участок. Там встретился с теми двумя собаколовами, с горечью и болью узнал от них, что изловили они Бима около дома. Оба они возмущались теткой и ругали ее нещадно, обзывая всяческими словами. Тяжко было Ивану Иванычу оттого, что Бим пал жертвой предательства и наговора. Он не винил этих двух рабочих, исполняющих свою обязанность, хотя молодой парень, как видно, чувствовал себя виноватым, хотя бы уже потому, что поверил тетке.
– Да если бы я знал... – Он не договорил и стукнул кулаком по капоту автофургона. – Вот и поверь такой гадюке.
Иван Иваныч попросил их отвезти Бима в лес и предложил за это пять рублей. Они охотно согласились. Поехали втроем в кабине того же фургона.
На полянке, где перед каждой охотой Иван Иваныч садился на пенечек и слушал лес, на той полянке, где в тоскливом ожидании Бим терся мордой о палые листья, в нескольких метрах от того пенечка, зарыли Бима, а поверх засыпали легонько, тоненько, желтыми листьями, перемешанными со снежком.
Лес шумел ровно и негромко.
Иван Иваныч расчехлил ружье, вложил в него патроны и, как бы чуть подумав, выстрелил вверх.
Лес, из-за шума, глухо, без ропота, по осеннему, отозвался печальным эхом. Вдали оно замерло коротким, оборвавшимся стоном.
И еще раз выстрелил хозяин. И еще ждал, когда простонет лес. Оба его спутника недоуменно смотрели на Ивана Иваныча. Но он, не сходя с места, заложил еще два патрона и так же размеренно, с абсолютно равными промежутками, определяемыми по замиранию звука вдали, выстрелил еще дважды. Затем зачехлил ружье и пошел к пенечку.
Старший спросил:
– Это к чему же – четыре-то раза?
– Так полагается, – ответил Иван Иваныч. – Сколько лет было собаке, столько раз и стрелять. Биму было... Четыре года. Любой охотник в такие минуты снимает шапку и постоит молча.
– Ты смотри-ка! – тихо удивился молодой парень. – Как при напасти... Как в беде... – Он отошел к фургону, сел в кабину и закрыл за собой дверцу.
Иван Иваныч присел на свой пенечек.
Лес шумел, шумел, шумел, однотонно, почти по зимнему, шумел холодно, голо и неуютно. Снега было всего чуть-чуть. Давно уже пора бы ему, а запоздал надолго. Может быть, потому и шум леса стал теперь ворчливо нудным, сонливым, казалось, настолько безнадежным, что вроде бы и зимы не будет, и весны не будет.
Но вдруг Иван Иваныч ощутил в себе, в той пустоте, что осталась после потери последнего друга, теплоту. Не сразу он догадался, что это такое. А это были два мальчика, их привел к нему, сам того не ведая, Бим. И они опять придут, придут не раз.
Странным, очень странным показался Иван Иваныч двум простецким собаколовам, когда, садясь в кабину, он сказал как бы самому себе:
– Неправда. И весна обязательно будет. И будут подснежники... В России бывают и зимы, и весны. Вот она какая, наша Россия, – и зимы, и весны обязательно.
На обратном пути молодой парень неожиданно остановил автомобиль против небольшой деревни, неподалеку от шоссе, открыл дверь фургона и выпустил Лохматку.
– Не желаю. Не хочу! – воскликнул он. – Беги, собака, в деревню, спасайся, – там цела будешь.
– Что ты? Что ты?! Знают же – было две собаки, – крикнул из кабины старший.
– Одна покончилась, другая убежала – и весь сказ. Не хочу. Ничего не хочу. Не желаю. И весь сказ!
Лохматка отбежала от шоссе, села, в удивлении проводила взглядом фургон, потом осмотрелась и побежала сама по себе, побежала в деревню, к людям. Смышленая собачка.
Еще в лесу Иван Иваныч узнал, что молодого парня зовут Иваном и старшего – тоже Иваном. Все трое – Иваны, редчайшее совпадение. Это их сблизило еще больше, и расставались они добрыми знакомыми. А и всего-то между ними было только одно: втроем зарыли собаку, которая не вынесла собачьей тюрьмы. Бывает, люди сходятся в больших делах и расходятся, а бывает, сходятся в малых делах, и надолго, на всю жизнь.
Когда Иван Иваныч вышел из кабины и подал обещанные пять рублей молодому Ивану, тот отстранил его руку и сказал те же самые слова:
– Не желаю. Не хочу. И весь сказ!
Стало окончательно ясно, что он считает себя тоже виноватым в гибели Бима. Видимо, он испытывал укор мертвого. Что ж, укор мертвых – самый страшный укор, потому что от них не дождаться ни прощения, ни сожаления, ни жалости к сотворившему зло кающемуся грешнику.
