Валерий Алексеев - Паровоз из Гонконга
— Давай, Иван Петрович, скажи! — многозначительно проговорил Звягин. — Все, что накипело, что наболело, как это принято между своими. Не в кулуарах, не в гостиничных закоулках, а прямо в лицо.
Оцепенев, Андрей наблюдал, как отец встает, расстегивает пиджак, расправляет плечи.
— С большим недоумением я только что услышал… — невнятно заговорил он.
— Громче! — крикнул кто-то.
— С большим недоумением я только что услышал, что якобы Владимир Андреевич обошелся с нами как-то не так. С любезного разрешения Владимира Андреевича мое семейство провело под его кровом сутки — в ожидании, когда освободится номер в «Эльдорадо». Пользуюсь случаем, чтобы еще раз поблагодарить Володю Матвеева за гостеприимство и раз и навсегда пресечь какие бы то ни было спекуляции на этот счет.
Группа дружно зааплодировала — неизвестно чему: то ли Матвеевскому гостеприимству, то ли Тюринскому заявлению. Бородин пытался что-то кричать, но ему не давали.
Андрей почувствовал облегчение — и что-то вроде сладкой тошноты. «Наверное, так и надо, — вяло подумал он, — наверно, так и нужно делать, когда недостоин…»
Тут кто-то энергично тряхнул Андрея за плечо. Это было так неожиданно, что у него чуть не разорвалось сердце. Он обернулся — за его спиной стоял молодой переводчик в рыжих очках с белесыми усами под розовым, совершенно глянцевым носом.
— А ну, давай отсюда, — негромко сказал усач. — И быстро, му-хой!
— А что я такого?.. — выбираясь из-за стола и чувствуя себя унылым халдой, пробурчал Андрей. — Кому я мешаю?
— Иди, иди, — парень снова взял его за плечо и легонько, но настойчиво подтолкнул к выходу. — Вопросы еще будет задавать… Советский человек.
15
В ту ночь ни с того, ни с сего ему приснилась Аниканова Валентина — в кой ужасной близости, что он проснулся в холодном поту. Сестренка спала рядом с ним под пологом, приоткрывши рот и беззвучно дыша, на соседней кровати бурно храпел отец. Дверь в предбанник была открыта, там горел пристроенный на холодильнике ночник, мама Люда в длинной белой рубахе стояла возле тумбочки и, сердясь, открывала банку консервов. Ах да, подумал Андрей, прислушиваясь к биению собственного сердца, мы же идем за мясом.
Короткий сон с Валентиной был страшен, как бред, но еще страшнее было мучительное желание его вернуть. Почему-то эта женщина была вся обрызгала водой, то ли после купанья, то ли с дождя, мокрый сарафан облепил ее плечи и грудь, она звонко смеялась и лопотала непонятное, насчет того, что Гонконг прислал инвойс и что надо срочно, немедленно, сейчас же что-то делать. «Ну? Ну, что же ты? Ну?» — все теснее прижимаясь к нему, говорила Валентина, а он был в панике, потому что понятия не имел, что от него требуется, и совсем ему не нужна была эта тетка, хвастливая, возбужденная, с бесстыжими остекленелыми глазами. И при чем тут Гонконг? Уж лучше бы ему приснилась тогда Кареглазка… Но Кареглазка упорно не желала сниться, — берегла себя для кого-то другого…
Мама Люда заглянула в комнату.
— Сыночек, — прошептала она, — рано еще, поспал бы!
— Нет уж, дорогая, — буркнул Андрей, привычно удивившись, когда же сама она просыпается. — Вода идет?
— Идет, идет, миленький, только что пошла! Душ можно принять, летненький! — «Летней» мама Люда называла воду комнатной температуры. Ступай, головку помой.
Эндрю Флейм так и сделал. Стало хорошо. Съев без хлеба банку шпротов и запив ее стаканом кипяченой воды, он надел красную безрукавку, которую давно мечтал обновить, обулся в кеды, потопал ногами и сказал:
— Самое то.
Поднялся отец, молча позавтракали, спустились в тускло освещенный; вестибюль. «Пещера царя Соломона» была темна и пуста, только в кресле под аркой дремал босой дежурный, фирменная фуражка с золотым околышем сползла ему козырьком на нос. Заслышав шаги, он встрепенулся, дико поглядел на постояльцев, потом, опомнившись, вскочил и побежал к дверям вынимать металлический засов.
Была еще ночь, теплая и прозрачно-коричневая, как спитой чай. Звезды сияли в светлеющем небе, ковш Большой Медведицы, странно опрокинутый, как бы выливал из себя теплынь, и череда пальм на набережной похожа была на вереницу худых печальных беженцев, которые бредут невесть куда, наклонившись вперед, трудно переступая тонкими темными ногами, и вполголоса переговариваются на лопочущем языке: «Кто мы такие? Зачем мы сюда попали? Куда мы идем?» Ощущение бессмысленности происходящего было настолько неприятным, что по спине у мальчика пробежала дрожь.
— Может, за джемпером вернешься? — спросил отец.
— Да что ты, тепло, — с преувеличенной бодростью ответил Андрей.
И они зашагали по темным пустым кварталам, зорко поглядывая под ноги, чтобы не споткнуться о выпирающий из земли корень акации или о приподнявшуюся тротуарную плиту. Совершенно неожиданно, даже не размышляя об этом, Андрей понял, как его делают, этот плиточный тротуар, и отчего он такой взгорбленный и неровный. Просто укладывается ровным слоем бетон — и по сырому расчерчивается на квадраты. Почва здесь буйная, насыщенная семенами и корнями, где пробивается новое растение там бетонная плитка обламывается и приподымается, как квадратный люк. Эта догадка очень его обрадовала — может быть, как свидетельство разумности окружающего мира.
— Жалко, — сказал он, подлаживаясь под длинный шаг отца, — жалко, что Матвеев твой начальник. Такая дрянь человек.
Имя недруга он произнес специально — и с жестоким любопытством посмотрел при этом на отца. Но лицо отца было спокойным и ясным: он шел и наслаждался прохладой и тишиной. Этому, кстати, у него следовало поучиться: никогда не спешить с ответом, даже если ответ уже на языке. А может быть, не «даже если», а «особенно если». Готовый ответ нехорош уже тем. что он готов.
— Ты не должен так говорить, — сказал после долгой паузы отец. — Это взрослый человек, кандидат наук, мой коллега, в конце концов. И, оскорбляя его, ты задеваешь также и меня. Кроме того, ты принципиально не прав. Если исходить из допущения, что хороший человек — это тот, кто не причинил нам зла, тогда в этом мире слишком много хороших людей.
— В том числе и диктатор Стресснер, — снисходительно поддакнул Андрей.
— Я понимаю.
— Понимаешь, а спрашиваешь, — укоризненно сказал отец. — Хороших людей на свете мало, на них охота идет постоянная, их травят и отстреливают, как пушных зверей. Все беззакония и войны затеваются именно для истребления хороших людей.
Как ясно говорил отец! Речь его была чиста и печальна. Андрей даже бился с шага и вопросительно на него посмотрел.
— А ты? — спросил он.
Похоже, этот немудрый вопрос спугнул летевшего над ними тихого ангела. Отец вдруг озаботился, потускнел лицом, и ответ его был привычно невнятным.
— Сам к поврежденным нравам с излихвой быв поврежден. Тем и упасся.
Некоторое время они шли молча, шагая в гору, и все светлело. Воздух вился вокруг них длинными цветными шарфами.
— Надобно еще учесть, — продолжал отец, — что здесь особенные собрались. Флуктуации своего рода.
— А что это такое? — спросил Андрей, зная заранее, что ответ отца никакой ясности не внесет.
— Отклонение от средних значений, — объяснил отец, — вызванное, допустим, сбоем параметров…
Очень трогательно было это «допустим»: студенты от таких объяснений должны были звереть.
— Смотрим друг на друга, как будто мыла наелись, — отец тихонько засмеялся. — Тертые, вываренные, всем угодные. Иначе как подслугами почтения не смогшие приобрести. Каждый таков — и другим ту же цену назначает.
Отец говорил без обиды и ожесточения, со спокойной привычной горечью, даже как будто бы этой горечью упиваясь. И сколько ни вслушивался Андрей, нарочитых «княжих» интонаций в голосе отца он не улавливал.
— Да, но это рядовые, — сказал после паузы Андрей. — Есть же головной вагон, в конце концов.
— А головной вагон идет в ту же сторону, — ответил отец, и Андрей, пораженный простотою этих слов, не нашел, что возразить.
Небо было совсем уже голубым, когда они услышали издалека шум толпы. Широкий проспект в этом месте перекатывался с горки на горку, и сверху видно было гигантский пустырь в низине, заполненный тысячами местных людей. Тюрины знали, что будет очередь, но увидеть такое — не ожидали. Это было как озеро темной запекшейся крови. По мере приближения толпа стала зерниться, рассыпаться на фрагменты. Темнокожие люди сидели на ступеньках окрестных домов, на бровке тротуара, женщины лежали ничком на траве, накрывшись цветастыми простынями, кормили грудью детей, судачили. Дети постарше бегали друг за другом, играя в пятнашки, маленькие дремали. Над толпой стоял веселый ярмарочный гомон. Самые нетерпеливые, разбившись на десятки и обхватив друг друга сзади за плечи, со смехом, прибаутками и песнями приплясывали, чтобы согреться и скоротать время. Эти фаланги, мельтешащие по всему пустырю, делали сцену похожей то ли на каплю воды под микроскопом, то ли на живую схему сражения.
