Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон
Прикорнув на козлах, между Мариэттой и Обеном, Катрин дремала. Брат ее весело насвистывал. «Ему, верно, не терпится вернуться в Амбруасс, — подумала девочка, — и снова пойти в лес, на заветную поляну…»
Когда повозка остановилась у поворота дороги, ведущей к ферме Паро, и Катрин пришлось проститься со своими спутниками, сердце ее тоскливо сжалось: ей не хотелось расставаться с сестрой и братом.
Глава 25
В день всех святых Катрин пришлось покинуть Ласко. Аделаида рассорилась с мужем, и тот в отместку заявил, что впредь она может обходиться без служанки.
Прощаясь с Катрин, Аделаида плакала.
— Если ты когда-нибудь станешь фабричной работницей, как я, всхлипывая, говорила она девочке, — послушайся моего совета: не выходи, ни в коем случае не выходи замуж за крестьянина, ни за что не бросай работу на фабрике!
Катрин хотела сказать молодой женщине что-нибудь утешительное, но не смогла ничего придумать и только пробормотала в ответ:
— Я видела фабрику, она очень большая!
— Да, — грустно подтвердила Аделаида, — она большая.
Тома Паро со старухой делали вид, будто чем-то заняты на кухне.
— Аделаида! — строго окликнул Тома.
— Вот видишь, — вздохнула молодая женщина. Она улыбнулась Катрин сквозь слезы и ушла в дом. Катрин недолго оставалась в доме-на-лугах. Через несколько дней ее отдали в услужение к женщине по фамилии Фрессанж, жившей в одном из предместий Ла Ноайли. Дом новых хозяев находился недалеко от Ла Ганны, и по вечерам девочка возвращалась домой.
Скоро Катрин горько пожалела, что распрощалась с Ласко; Паро, конечно, были скрягами, но они, по крайней мере, не дергали ежеминутно свою маленькую служанку, да и Аделаида была всегда тут, чтобы ободрить и приласкать ее.
Фрессанжиха же оказалась на редкость дурной женщиной. Длинная и тощая, с жиденькими волосами и маленькими круглыми глазками, она была женой слесаря, и это обстоятельство почему-то преисполняло ее безмерной гордостью. Держала она себя так, словно все окружающие люди были полными ничтожествами, за исключением, разумеется, мужа и двух сыновей. Старший мальчик унаследовал от матери ее худобу и хронически скверное настроение. Младший, трех лет от роду, был ленивым увальнем. Он ни за что не желал ходить сам, и Катрин целыми днями приходилось либо волочить его за собой, либо таскать, задыхаясь, на руках.
— Ну, полюбуйтесь, пожалуйста, на эту дохлую неженку! — ворчала Фрессанжиха, когда измученная Катрин опускала свою непосильную ношу на пол.
Что бы ни делала маленькая служанка — накрывала ли на стол, мыла посуду или подметала комнаты, — она всякий раз слышала от хозяйки едкие замечания и попреки.
Настал день, когда девочка вдруг почувствовала, что не в силах больше выносить нарекания и ругань хозяйки, и, бросив работу, убежала в дом-на-лугах с твердым намерением никогда не возвращаться к Фрессанжам.
Войдя в кухню, Катрин увидела мать, собиравшуюся на работу в город.
— Что случилось? — спросила она встревоженно.
— Фрессанжиха — настоящая гадина и страшная врунья. Я к ней ни за что не вернусь.
— Но, Кати, ты же знаешь, что мы с отцом не сводим концы с концами…
— Я наймусь еще куда-нибудь, пойду работать на фабрику.
— Для фабрики ты слишком мала.
— Я найду другое место, но к Фрессанжихе больше не пойду! Не пойду!
— А если отец не согласится и опять отведет тебя к ней?
— Если он отведет меня к ней, я утоплюсь!
— Замолчи сейчас же!
— Да, да, лучше умереть, чем работать на эту гадину!
Мать посмотрела долгим взглядом на Катрин:
— Неужто она такая скверная?
— Хуже самого черта!
И Катрин разразилась рыданиями.
— Я не могу, не могу больше… — твердила она сквозь слезы. Рука матери тихо легла на ее голову. Катрин не успокаивалась; так сладко плакать, когда рядом с тобой мама, — совсем как во времена Жалада или Мези.
— Боюсь только, что отец не захочет даже выслушать тебя, — мягко проговорила мать.
Катрин подняла голову.
— Послушайте, мама, — заговорила она, — я буду собирать одуванчики — сейчас как раз сезон — и продавать их в Ла Ноайли. Себе на хлеб я заработаю, а вы тем временем подыщете мне другое место.
Когда мать ушла на работу, Франсуа спросил сурово:
— Зачем ты сказала ей, что утопишься?
Во время всей сцены между матерью и сестрой он не раскрывал рта, продолжая вырезать на веретене монограмму, словно разговор совсем его не касался.
— Потому что это правда! — запальчиво ответила Катрин.
— Чтобы кинуться в воду, надо быть очень несчастным… Он не поднимал глаз от работы, рассматривая с видом знатока затейливо переплетенные буквы.
— Разве я кидаюсь? — процедил он сквозь зубы.
— У тебя же нет Фрессанжихи, — удивилась Катрин.
— А это? — крикнул Франсуа, ткнув пальцем в больную ногу. — Небось почище твоей Фрессанжихи!
Катрин стало стыдно; она не нашлась что ответить. Отыскав в чулане большую корзину, она позвала Клотильду и спросила, не хочет ли сестренка пойти с ней на луг за одуванчиками. Клотильда запрыгала от радости, но Туанон, видя, что подруга ее игр уходит, подняла отчаянный крик. Франсуа молча протянул девочке деревянного паяца, и Туанон, мгновенно утешившись, замолчала.
Придя на луг, девочки быстро набрали полную корзину молодых побегов одуванчика.
Вечером, вернувшись с работы, отец не захотел ничего слушать.
— Что о нас подумают, если ты не вернешься к своей хозяйке?
Мать что-то прошептала ему на ухо.
— Ну что ты! — возразил он, широко взмахнув рукой, словно желая прогнать нелепую мысль. И добавил: — Завтра утром пойдешь со мной, я сам отведу тебя к госпоже Фрессанж.
— Значит, вся моя корзина с одуванчиками пропадет?
Мать тут же ухватилась за эти слова:
— В самом деле, Жан, мы потеряем деньги: на рынке в Ла Ноайли сейчас большой спрос на одуванчики.
Неожиданное замечание жены сбило Жана Шаррона с толку, но он все равно продолжал упрямиться. Тогда мать снова шепнула ему что-то. Он побледнел и умолк.
О Фрессанжихе не было больше речи. Каждое утро Катрин относила в город корзину одуванчиков. По дороге ее окликали хозяйки и раскупали весь товар. А иной раз она сама уступала по сходной цене всю корзину какому-нибудь торговцу ранними овощами. Вечером Франсуа предлагал сестре: «Выкладывай свои су, а я выложу свои». Но редко случалось, чтобы ее выручка была больше, чем у брата. Они звали мать и отдавали ей деньги.
— Вы добрые, хорошие дети!
Они с трудом понимали, что она говорит, — таким слабым и хриплым стал ее голос.
— У меня уже давно не болит нога, — заявлял Франсуа, — скоро я смогу ходить и поступлю на фабрику. Дядюшка Батист обещает взять меня в ученики.
Мы разбогатеем!
— Не думай об этом, сынок, — просила мать, — отдыхай лучше.
— Почему вы не хотите, чтобы я думал о будущем? Не верите, что я выздоровею? — Конечно, выздоровеешь, наверняка выздоровеешь! Я хотела только сказать, что сейчас тебе не стоит думать о работе. Время у тебя еще есть…
Когда мать вышла, Франсуа ворчливо запротестовал:
— У меня есть время… Неправда это! Она сама не видит, какая она стала слабая. Дунь на нее — и упадет!..
Каждое утро Катрин брала с собой сестренок и отправлялась с ними на дальний луг за одуванчиками или полевыми гиацинтами. Возвращаясь с этих прогулок, они иногда заставали Франсуа в обществе Жюли Лартиг. Завидя девочек, Франсуа и Жюли принимались преувеличенно громко разговаривать, шутить и смеяться. Катрин почему-то было неприятно видеть их вместе.
«Честное слово, — думала она, — можно подумать, что Жюли подкарауливает нас: стоит мне только отлучиться из дому с Клотильдой и Туанон, как она уже тут как тут!»
А Орельен не появлялся больше в доме-на-лугах…
— Он работает на фабрике, — объяснила Жюли.
Глава 26
Иногда мать брала Катрин с собой в зажиточные дома Ла Ноайли, где ей давали работу. Девочка помогала складывать простыни, чистить овощи, натирать мебель. Ей нравилось бывать в этих просторных и богатых особняках. Правда, дальше служб и подсобных помещений ее не пускали, но порой сквозь неплотно притворенную дверь Катрин удавалось заглянуть в какую-нибудь залу с большим, тускло блестевшим зеркалом или в сонную гостиную с укутанной чехлами мебелью, где на стене красовался портрет офицера в раззолоченном мундире.
Однажды днем мать собралась на работу и позвала Катрин с собой. По дороге в город им пришлось то и дело останавливаться: мать задыхалась, ее мучила одышка. Добравшись наконец до Городской площади, они сделали очередную остановку.
— Вернемся мы не скоро, — сказала мать, — у этих господ сегодня бал, и работы на всех хватит.
