Рудо Мориц - Его большой день
А пильщик полностью подчинился жениному упрямству.
Увидев, что партизаны вернулись без Адамчиков, Шимак рассердился.
— Насильно их, что ли, тащить? — обиделся Ганзелик, чувствуя угрызения совести. Он не должен был уступать ни за что, это мучило его всю дорогу.
— А хотя бы и так, — поддержал Шимака Хорват. — Насильно, под конвоем.
— Умники, — проворчал Ганзелик и вытер пот со лба.
— Завтра за ними спуститесь, — решил командир.
— Хорошо, — согласился Ганзелик, и с души его как будто камень свалился. — Приведу их. Пусть под конвоем, но приведу, иначе не будет мне покоя. Иногда надо быть твердым как камень.
Но на другой день патруль увидел, что лесопилка под Кочкой сгорела дотла. А повыше под молодой березкой лежали два мертвых тела: старики с лесопилки.
Ганзелик готов был биться головой о стену. Теперь только он понял, что сделал, уступив им. Шишак ему этого не простит. И будет прав, черт возьми, будет прав: он получил приказ, надо было его выполнить!
Патруль похоронил Адамчиков с почестями.
Лютая зима
Леса уже начали пламенеть осенними красками.
В октябре Никита принял сообщение, которое взволновало весь отряд: советские войска прорвали фашистскую оборону у Дуклы.
— Они уже у нас! Теперь ждать недолго! — радовались партизаны; но Советская Армия должна была подготовить новое наступление на широком фронте, она не могла вырываться вперед лишь на одном участке.
А известия с мест боев, из Дубравы, Червена-Скалы, Крупины, а также из Зволена и Бистрицы, были все тревожнее.
«Отступаем…»
«Отступаем…»
«Обороняемся…»
— К черту такие сообщения!
Партизаны слушали их, сцепив зубы. И все чаще отряд спускался в окрестные села, чтобы внести смятение во вражеские ряды, уничтожить боеприпасы и ослабить натиск.
Никита Владимирович помрачнел:
— Отступаем, отступаем… Да что это, в конце концов, за тактика? Если мы будем все время отступать, то попадем во Владивосток и свалимся прямо в Тихий океан!
Все соглашались с Никитой и чертыхались, кто вслух, кто про себя.
Потом пришло сообщение, что армия ушла в горы и будет вести партизанскую борьбу.
А в горы медленно, но уверенно пробиралась зима. Часто шел дождь, смешиваясь со снегом в отвратительную кашу.
Бача Брнчала сложил цедилки в мешок и отправился в долину. Пастух Матуш уже давно перестал быть пастухом. Он участвовал в боевых действиях отряда и совсем не собирался возвращаться в село с овцами.
— И мне что-то неохота, — пожимал плечами Брнчала. — Но что поделаешь? Ведь овцы зимой здесь подохнут. Погибнут.
— А мы их поедим! — рассмеялись партизаны, хотя говорили совершенно серьезно.
— Да, ведь и так их уже немного осталось, — махнул рукой бача. — Из отары, что я пригнал сюда весной, половину мы, пожалуй, съели.
До сих пор отряду не приходилось заботиться о провианте. Бача давно перестал носить сыр в село, которое находилось, как говорил Брнчала, в другом мире. Сыр, жинчица, а порой и овца — все это доставалось партизанам.
Но теперь, когда не станет ни сыра, ни мяса, для отряда наступят тяжелые времена. Снегу выпадет выше метра, и в села попасть будет трудно. Придется прекратить вылазки. Зима отрежет их от долин.
А что потом?..
Как перезимовать?
— Послушайте, бача, несколько овец надо оставить, — решительно сказал Шимак: в штабе уже давно решили, что не дадут увести в село всех овец.
— И так газды мне уши оторвут и от должности бачи откажут, — защищался Брнчала.
Не то чтобы он не хотел оставить, нет, но в другие годы скряги газды даже только что родившихся ягнят собирали и пересчитывали. Он вообще не представлял себе, чем это кончится. Прийти вниз, в другой мир, с пустыми руками. Это катастрофа.
— Ничего вам не сделают, бача. А если немцы съедят баранину, кого тогда будут скареды газды ругать, а?
— Оставайся здесь с отарой, — предложил Хорват.
— Сколько у тебя овец? — спросил Никита.
— Немного больше тридцати осталось.
— Если хотите по-хорошему, можете увести вниз половину, — таково было последнее слово командира отряда.
— Это не имеет смысла, — засмеялся Хорват. — Ей-богу, не имеет.
Он был прав. И Брнчала предпочел остаться с овцами наверху.
Партизаны старались отблагодарить бачу. Ведь сколько забот у них отпало.
— Построим для них сарай, чтоб не померзли, — решили они.
Но пока выстроили сарай, стало плохо с пастьбой, травы с каждым днем становилось все меньше…
Овцы выдержали до конца декабря. Те, что остались напоследок, исхудали так, что превратились в кожу и кости.
— Последнюю заколем на рождество, — решил Шимак.
В сочельник выпало много снегу. Ветер, дувший временами с дикой силой, вздымал снег вихрем и наметал высокие сугробы. Горные сосны выше лагеря засыпало совсем. Ели и пихты внизу были с наветренной стороны покрыты смерзшимся снегом и казались сделанными из сахара. Порой раздавался сильный треск: ветки, не выдержав тяжести, ломались.
— Ну и лютая зима! — чертыхались партизаны, сидя у огня в землянках.
Не беда, что глаза воспалились от едкого дыма. Главное, что руки и ноги не мерзнут и ветер не забирается под одежду. Перед каждым стояла миска с гуляшом, приготовленным из последней овцы. Негустой был гуляш, но от него хоть пахло бараниной.
Так они отметили рождество. Никто не поставил рождественской елочки, потому что пихт и елей здесь было и так вдоволь, да еще каких красивых, сверкающих инеем и, как ватой, окутанных снегом.
Все вспоминали о своих близких: как им живется? Здоровы ли? Не голодны?
Лидке, быстро привыкший к партизанской жизни, привязался к мальчишкам. Он говорил:
— У меня дома такой же сын… — А потом тихим, грустным голосом добавлял: — Если он еще жив.
И в этот вечер он все вздыхал:
— Только бы они были живы…
— А почему бы им не жить? — спрашивали мальчишки.
— Вену часто бомбят…
— Дядя Лидке, а почему бывают войны? — спросил Габриель.
Вопрос этот мучил его давно.
— Эх, — махнул рукой старый Лидке, — черт его знает… Пошли они все к дьяволу!.. Все! Нам, рабочим, они ни к чему!
Хорват слышал все это и решил вмешаться в разговор:
— И эта? — спросил он. И, увидев, что Лидке не понял, добавил: — И эта война?
— Да… Все! — Глаза венца гневно сверкнули. Они уже не казались такими усталыми.
— Эта война, Вальтер, в конце концов освободит мир от большого зла. Но когда-нибудь войны совсем прекратятся. Когда рабочие всего мира поймут друг друга и объединятся. И если уж тогда кто-нибудь задумает гнать людей на войну, мы им покажем, где раки зимуют.
Никита покуривал, теребя бородку, которая выросла у него здесь в партизанском лагере. Он слушал и думал: «Молодец, правильно говорит…»
Когда Хорват умолк, он сказал:
— Мы боремся за то, чтобы войны не было больше никогда. Человечество может обойтись без войн. Мы и этой войны не хотели, да немцы напали на нас вероломно.
— Но война уже скоро кончится, — добавил Хорват. — Вот только зиму переждать.
— Эх… — махнул рукой Выдра, лежавший на нарах. — Кто знает, как она кончится и доживем ли мы до ее конца.
Хорват встал, подошел совсем близко к парам и, глядя на Выдру, решительным голосом сказал:
— Как ты можешь сомневаться, черт возьми!.. Победим мы, и ничто уже им не поможет, никакое секретное оружие. Нет такого оружия. Слышишь? Ведь мы не одни! Нас много.
Слова его гулко разносились в маленькой землянке. Хорват сел. Было опасно так падать духом. Это могло повлиять на остальных, и нельзя было промолчать.
Выдра покачал головой:
— Любо-дорого вас слушать, но порой мне кажется, что мы не выдержим до конца.
— До конца выдержит лишь тот, кто хочет выдержать, — сказал Никита. — Сцепи зубы и не ной.
Выдра чувствовал на себе пронизывающий взгляд Никиты, но не смотрел в его сторону. Он уставился на языки пламени в очаге. Сейчас ему уже было стыдно своих сомнений, которые часто по ночам лишали его сна, стыдно, что он высказал их вслух. Минутная слабость. Он до боли прикусил нижнюю губу. Стало тихо, только потрескивал огонь в очаге.
— Как-то, еще весной, я слушал из Москвы Клемента Готвальда, — снова заговорил Хорват. — С тех пор я твердо верю, что наше дело победит. Жаль, что ты его не слышал, Выдра. Ты бы перестал сомневаться.
В землянке стало тихо. Лишь огонь полыхал, создавая иллюзию уюта. Молчание нарушил командир:
— Ну хорошо, вернемся к тому, что сказал Хорват: зиму надо переждать. Но как?.. Мое мнение — надо любой ценой попасть в село!
Слова учителя вернули всех к заботам отряда.
— Как? Насовсем?.. Прямо немцам в пасть? — решительно не согласился Ганзелик.
