Жигмонд Мориц - Будь честным всегда
«… у меня не было времени, потому что каждый день с пяти до шести я читаю вслух газеты одному старому слепому господину и получаю за это по десять крейцеров в час, а выходить из коллегии надо за полчаса, так как опаздывать нельзя, и возвращаюсь я только к ужину, а потом приходится еще готовить уроки. В среду и субботу по вечерам я тоже занят, преподаю латинский язык и арифметику моему однокласснику, вот почему, дорогие мои мама и папа, я не смог до сих пор вам написать».
Миши остановился на минутку передохнуть. «Довольно ловко выпутался, — улыбнулся он, обрадовавшись своей маленькой удаче. — На это и мама ничего не смогла бы возразить, не правда ли?»
На улице завывал ветер, мокрый снег залеплял окно. И тут Миши померещилось, будто он видит перед собой мать: бедняжка выходит во двор, закатав рукава, несет свинье пойло. Облокотившись о стол, он смотрел невидящими глазами на строчки в письме и вспоминал свой прошлогодний приезд домой. У них тогда гостил мамин брат, дядя Андраш, кузнец, человек славный, неглупый. Говорил он складно, точно проповедь читал, хотел в юности стать священником, да учиться не пришлось. У него был красивый сильный голос, он всех мог перекричать — ему бы впору с кафедры читать прихожанам проповеди, — и шутка была у него всегда наготове. Так вот, оказавшись без работы, он прожил у них всю зиму. Сидит, бывало, на низкой скамеечке да подбрасывает дровишки в печь и только знает, что книжки читать, газеты, романы и разные руководства по части машин. Для него готовили повкусней — он нос воротил от деревенской еды. И вино попивал. Миши принесет ему из трактира пол-литра, тот пьет себе, а иной раз скажет: «А ну, Берталан, выпей со мной стаканчик». А отец крикнет: «Как же мне пить, кто ж тогда будет работать?» Отец-то всю зиму полозья для саней мастерил и однажды в ненастье мучился во дворе с толстым бревном, клинья в него забивал, аж вспотел весь. Мать вышла во двор, поглядела, как он надрывается, вернулась в дом и говорит дяде Андрашу: «Совесть-то у тебя есть? Сидишь и смотришь, как бедняга изводится? Пойди помоги ему». Дядя Андраш сердито заворочался и, оторвав взгляд от книги, пробурчал недовольно: «Чего мне идти! И не подумаю!» И снова принялся читать. Чуть погодя встал черней тучи и ушел из дому.
Мать слова не проронила, выскользнула из комнаты и расплакалась, и Миши, хныкая, вертелся возле нее — как ему хотелось чем-нибудь помочь отцу! И он выскочил во двор, хоть посмотреть на него. И долго мерз там, весь посинел от стужи, пока его не приметил отец и не закричал: «Чего ты там топчешься? Ступай в дом!» А Миши все медлил. По правде говоря, он охотно побежал бы к печке, ведь на дворе стоял страшный мороз и он продрог до костей. Никто и не подозревал о его самоотверженности, ни отец, ни мать — никто, и от этого ему было еще тяжелей. Войдя в дом, он прикрикнул на расшумевшихся малышей: «Тише вы!» — и даже отшлепал малышку Ферику.
У Миши из глаз бежали слезы. Он сидел в теплой комнате пансиона и, облокотившись на стол, закрыв руками заплаканное лицо, думал о своих родных: есть ли дома дрова, хватает ли хлеба и покупает ли по-прежнему бабушка для себя килограмм кофе? Она ни за что на свете не притронется ни к молоку, ни к тминному супу, всегда варит для себя кофе, никого им не угощает, сама жарит его и мелет на старой кофейной мельнице, и тогда весь дом наполняется ароматом, который все терпеть не могут. Ведь никто, кроме бабушки, ни разу так и не отведал этого напитка. И мясо она всегда себе покупает. У нее больной желудок, не может она есть грубую пищу, которую дают детям, и упрекнуть ее никто не осмеливается. Бабушку все уважают, а отец разорил семью: из-за его неудачных сделок продали с молотка землю, поэтому надо помалкивать, не дай бог, еще обидишь старушку. Оба они, и бабушка и отец, не страдают от бедности: она бережет свое здоровье, а он работает как вол и почти всегда весел. Если же разозлится, то ненадолго, побранится, облегчит душу и опять весел. Никому в доме не приходится так тяжело, как маме: на ее плечах заботы о семье, а она худенькая, слабенькая, жалкая, для тяжелой работы не приспособлена. Но от нужды нет спасения. Ей бы читать, учиться, развлекаться, а приходится стирать, готовить, убирать и обшивать ребятишек. Шьет она и на деревенских девушек, и из дома не выветривается запах новенького ситчика. Да и питаться маме не мешало бы получше и отдыхать побольше, но ей обычно достается худший кусок, а отец, встав из-за стола, хлопает дверью: «Помои одни! Сама наварила, сама и ешь!» И тогда все подчищают они, голодные, истощенные детишки и худенькая, изможденная мама…
Долго сидел Миши, склонившись над письмом, истомленный, усталый. Ему бы прилечь, но он не осмеливался: днем ложиться не разрешалось. А сегодня он так настрадался, так устал, что с трудом сидел на стуле. Скрестив на столе руки, он уронил на них голову. Спать не собирался, хотел подумать немного над письмом, но тут же глаза сами сомкнулись, и он уснул.
И приснился Миши сон.
«Что ж, давай сюда лотерейный билет, — сказал ему отец, — пойду получу деньги».
Миши очень обрадовался, ведь он не решился бы сам пойти за выигрышем, но тут же отчаянно испугался, вспомнив, что билет потерян. Он сделал вид, что ищет его, стал метаться по комнате, открывать ящики в шкафу, в швейной машине, рыться в сундуке; бегал по всему дому, хватался то за одно, то за другое, а отец все смотрел и смотрел на него.
«Уж не потерял ли ты его, негодяй этакий?»
Больше он ничего не прибавил, но мальчик испугался, что сейчас его начнут бранить — а отец в гневе бранился нещадно, — и стал еще тревожней, совсем как воробышек, метаться, носиться по дому. Ему даже показалось, что за спиной выросли крылья, а тело стало невесомым. Он бегал туда-сюда, натыкался на столы, стулья, но билета не находил.
«Что ты носишься? Я тебя не трону. Куда ты его задевал?»
Тут Миши наконец остановился, весь дрожа, стоял перед отцом, а тот, смуглый, большелобый, ростом почему-то не больше сына, пристально и сурово смотрел на него красивыми синими глазами.
«Нет у меня билета», — понурившись, признался Миши.
«Куда же он запропастился? Неужели украли?»
«Это Бесермени…» — чуть слышно пролепетал Миши.
«Бесермени?»
«Мне в отместку: он знает, что я стащил у него ножик и забросил за большой мусорный ящик, а теперь, чтобы напакостить мне, он украл лотерейный билет и разорвал его. Я сам видел, как он рвал, да не знал, что это, а теперь он смеется надо мной».
Отец, задумавшись, отвел от него взгляд.
«Ладно, я сейчас пойду наточу топор, а ты покрути точило».
И Миши быстро-быстро вертел точило, так что слышался визг оттачиваемого топора.
Он страшно боялся, что сейчас отец разрубит Бесермени пополам, ведь именно для этого затачивали топор, и его била мелкая дрожь. Он отчетливо видел, как Бесермени в меховой шапке идет на базар по дебреценской улице, смеется себе, идет и не подозревает, что его сейчас разрубят пополам. И вдруг отец поднимает топор, поднимает до самого купола Большого собора, замахивается на Бесермени, и тут Миши вцепляется ему в руку и кричит благим матом:
«Па-а-па!»
Он в ужасе очнулся, с опаской посмотрел, не заметил ли чего лежащий на кровати Надь.
Но Надь читал, лишь на мгновение задержав на мальчике свой затуманенный лихорадочный взгляд.
Миши понял, что это он видел во сне, хотя так явственно, точно все происходило на самом деле.
Он не спускал глаз с Надя, пока тот беспокойно не пошевельнулся, и Миши испугался, что с ним сейчас заговорят. Он быстро опустил взгляд, уставился на письмо, но и оно внушало тревогу, страшно было перечитать его строки, свидетельства беспокойной, затравленной жизни.
Приподнявшись на постели, Надь сказал:
— Послушайте, малыш, знаете, что я читаю? Древнюю историю венгерского народа, о переселении венгров на их прародину.
Миши с жадным интересом взглянул на него. Им овладело любопытство, неотступное желание послушать рассказ Надя.
— Мы живем здесь, в центре Европы, как побочные дети… Вы, конечно, не знаете, и мне трудно объяснить вам… Словом, это дети, которые стыдятся своего происхождения, не знают родителей, не смеют даже их разыскивать, но из любопытства стремятся хотя бы что-нибудь разузнать о них.
Миши был просто потрясен: он тоже никому сроду не решался рассказать о своих обедневших родителях и дядьях, о том, что отец его — крестьянин, мать ходит вечно сгорбившись, что они разорились и нет у них богатого дома, которым можно похвастать…
— Вот видите, мы живем в самом центре Европы. Маленькая Венгрия похожа по форме на сердце, и даже два его желудочка можно различить.
Это сравнение показалось Миши красивым и точным. Он, правда, еще плохо знал анатомию, но «сердце» — самое прекрасное слово, и он был счастлив, что территория Венгрии напоминает по форме сердце; размышлял и о собственной жизни со всеми ее бедами и лишениями, которую тоже можно сравнить с сердцем, и вся жизнь его семьи точно большое больное сердце.
