Василий Голышкин - Красные следопыты (Повести и рассказы)
Но куда и зачем?
На это Борька ответил так. Он гулял по поселку. И вдруг увидел, что кто-то — «большой такой, в черном ватнике...» — рубит его березку.
— Эй, ты! — закричал Борька, забыв о почтительности. — Не смей!
Но черный ватник и ухом не повел. Он срубил березку, кинул на машину с зерном и увез.
Ну что ты тут будешь делать? Ночь на дворе... Борька на крыльце... Я в окошке развожу руками... А березкин вор — ищи-свищи ветра в поле! Не найдешь. Да и что нам о нем известно? Черный ватник... Машина с зерном... Стоп! Машина с зерном — это уже след. Сообразив кое-что, я сказал:
— Вот что, Борька, иди спать и постарайся завтра проснуться пораньше.
— Завтра воскресенье, — сказал Борька.
Я притворился, что не понял намека. В конце концов, пора Борьке знать, что сон не самое интересное в жизни.
— Завтра мы едем на элеватор, — сказал я. — Ты, кажется, хотел?
Хотел ли он? Борька ответил не словами, а глазами. В каждом глазу у него вспыхнуло по ослепительному солнцу. И причину вспышки установить было нетрудно. Она была вызвана радостью предстоящего путешествия.
Утром, чуть свет, мы отправились в путь.
У «газика», который нас вез и которым я правил вместо шофера, были лисьи повадки. При всяком удобном случае он стремился опрокинуть Борьку на спину и вытряхнуть его из теплой шубки. Борька, наоборот, всеми силами противился этому и, подобно ежику, старался поплотнее запахнуться в свою шубку. Удивительно, как он мог во время этого отчаянного единоборства с «газиком» заметить то, что ускользнуло от моего внимания.
— Смотри, — крикнул Борька, — машина горит!
Он не ошибся. У обочины дороги стоял грузовик с пылающим капотом. Ошибся Борька в значении происходящего. Машина не горела, а грелась. Это стало ясно, когда мы подъехали ближе. Возле машины стоял черный от копоти, в черном ватнике шофер и, словно голубя крошками, подкармливал огонь березовыми веточками.
— Где взял? — Борька выскочил из машины и бросился к березке, которую щипал шофер.
Борькин вопрос почему-то развеселил водителя грузовика.
— Дровишки? — хмыкнул он, и березовый стволик хрустнул у него в руках. — Из лесу, вестимо...
Борька не проходил Некрасова и не мог по достоинству оценить остроумия шофера. Да и вообще ему было не до поэзии. Поступок шофера поставил его в тупик. У взрослых определенно была какая-то недоговоренность между собой. Иначе, почему одни из них велели беречь деревца, а другие почем зря ломали их?
Взрослые когда-то тоже были детьми. Может, в данном случае они впадали в детство? Борька не раз слышал это выражение.
«Впал в детство» произносилось тем же тоном, что и «заболел скарлатиной». Из этого Борька заключил, что «впасть в детство» и «заболеть» одно и то же. Но всякую болезнь лечат. Значит, можно вылечить и человека, впавшего в детство. Но как? Этого Борька не знал и обратился за разъяснением ко мне.
— Их кормят... кашей, — сказал я.
Это наказание было знакомо Борьке. Он терпеть не мог пшенных дней в совхозной столовой. Интересно только, какой кашей кормят тех, кто ломает деревья?
— Березовой, — сказал я.
О таком сорте крупы Борька что-то не слыхал. Но счел наказание вполне разумным, потому что любая каша, в конце концов, приедается.
И все же в душе я не очень осуждал шофера. Я не оправдывал его, нет. Но я знал, в жертву чему он принес Борькину березку. Он ночь напролет гонял грузовик с зерном на элеватор. Устал как черт. И когда окончательно выбился из сил, заночевал с машиной прямо в поле. Утром ударил морозец, и масло в картере застыло. Пришлось пустить в ход березку, предусмотрительно прихваченную возле нашего поселка.
Но я не оправдывал шофера. В конце концов, он мог облить бензином какую-нибудь ветошь и поджечь...
— Ну да, мог, — сказал Борька, узнав о случившемся, и неприветливо посмотрел на водителя.
Потом мы уехали на элеватор, а шофер остался в поле наедине со своей виной и машиной.
О Борькиных приключениях на элеваторе — рассказ особый. А сейчас — о том, что случилось, когда мы вернулись домой.
Борька сразу увлекся какой-то новой игрой. Вместе с черноволосой Светланкой, дочкой директора, он день-деньской сновал по поселку и собирал то, что не сеял: щепу и стружку. Зато ее щедро сеяли другие: плотники, тесавшие бревна для новых домов.
Увлеченный этим делом, Борька, казалось, забыл о березке, носившей его имя. Но я не осуждал его за это. Убедившись, что потерянного не вернешь, человек всегда находит радость в другом.
И все же я ошибся, полагая, что Борька совсем забыл о березке. Однажды он пришел ко мне и попросил написать печатными буквами: «Не тронь березку!»
Я написал, и Борька ушел, не сказав ни слова. Но я догадался, что он задумал: повесить надпись на моей березке. Чудак, он полагал, что если запретить плохое, то зло исчезнет.
В тот же день я отправился навестить свою березку.
Вот и она. Парикмахер-осень постаралась на славу. Выкрасил шевелюру моей тезки в рыжий цвет. Но не рыжая красота стройной целинницы, а нечто совсем иное привлекло мое внимание. На стволе березки висел фанерный щиток, а на нем пляшущими буквами было написано: «Не тронь березку!» Но и это было не главное. Рядом с деревцем лежала большая куча щепы и стружки.
«Плохое можно запретить, — подумал я. — Но этого мало. Надо еще сделать так, чтобы плохое не могло родиться».
КОМЕНДАНТ СПОТЫКАЧ-МОСТА
Года два я не видел Борьку. И вот снова еду в совхоз, где он живет. Дорога дальняя, однообразная, но я, как и ты, фантазер, мой маленький читатель. А фантазерам нигде не скучно. Пусть для других облачко, плывущее над головой, просто облачко. Для нас с тобой оно двугорбый верблюд, бредущий по пустыне поднебесной.
И поле после уборки для нас не просто поле, а стриженная под ежик голова великана.
И горбатый курган — не курган, а задремавший на солнце медведь.
И березка, выскочившая на бугорок, не просто березка, а безымянная чемпионка, увенчанная множеством золотых медалей осени.
Но одно дело — мы с тобой. А другое — шофер. Шофер, будь он самым отчаянным фантазером, ничего этого не должен видеть: ни стриженой головы великана, ни кургана-медведя, ни березки-чемпионки. У него одна забота — смотреть вперед и не дремать, потому что, сам понимаешь, баранка — не подушка, и спать на ней очень неудобно.
И шофер смотрит вперед. Только вперед. Его зовут Гриша. А еще Неунывайко. Многие думают, что это прозвище, потому что Гриша очень веселый человек. Но это не так. То есть, что веселый — это так, а что прозвище — не так. Неунывайко — это Гришина фамилия.
У Гриши густые кудри. Они, как плющ, обвивают фуражку, спускаются на глаза и мешают Грише смотреть. Поэтому Гриша то и дело машет рукой. Как будто прогоняет со лба муху.
Я сижу рядом и думаю, что смотрящий вперед Гриша чем-то очень похож на метящегося в цель стрелка.
Неожиданный толчок выводит меня из задумчивости. Я подскакиваю и прикладываюсь затылком к железному куполу кабины. Как же он больно дерется, чертов потолок! Я укоризненно смотрю на Гришу.
— Спотыкач-мост! — кричит, улыбаясь, Неунывайко.
Конечно, унывать ему чего! Унывать ему нечего. Это мне надо унывать, потому что мой, а не Гришин затылок получил железный шлепок. Но и огорчаться в моем положении смешно. Я давно вышел из того возраста, когда обижаются на вещи. Но Спотыкач-мост... Хотел бы я видеть, как выглядит этот проклятый мост, наградивший меня подзатыльником.
Машина тормозит и, переваливаясь с боку на бок, как тюлень, вползает на мост. Еще толчок, и мы скатываемся с моста на дорогу.
Гриша переводит дух и вдруг спрашивает:
— Верно это, что раньше за проезд по мосту плату брали?
— Брали. А что?
— А то, что я с этим Спотыкач-мостом тоже каждый раз расплачиваюсь.
— Чем же это? — спрашиваю я, подозревая шутку.
Но Гриша не шутит. Он останавливает машину, и мы подходим к мосту.
— Видите, — говорит Гриша, — на съезде яма и на въезде яма. Машины выбили. Вот теперь и спотыкаются.
Гриша набрал пригоршню дорожной пыли и подбросил ее кверху. Ветер отвел пыль в сторону, и на землю пролилась золотая струйка пшеницы.
Я понял, чем расплачиваются шоферы со Спотыкач-мостом.
На центральной усадьбе мы с Гришей расстались. Он поехал в степь за зерном, а я зашел к директору совхоза Марку Ивановичу.
— Корреспонденты и птицы слетаются на урожай, — сказал, увидев меня, Марк Иванович.
Я был корреспондентом, но сравнение с птицей не обидело меня. Что ж, когда это правда. Корреспонденты, как и птицы, чаще прилетают в совхоз, когда там созревает урожаи. Птицы — на даровое угощение. А корреспонденты... Впрочем, посмотри любую газету за то время, когда идет уборка, и ты узнаешь, зачем приезжают корреспонденты в совхоз.
