Георгий Скребицкий - Длиннохвостые разбойники (сборник)
И в походы за грибами, и в подготовке к охоте он проявлял столько интереса, столько увлечения, что было невозможно всем этим не загореться. С Ваней, например, он всегда состязался, заключал пари: кто будет чемпионом в охоте, кто сколько поймает рыбы… Всё это придавало и охоте, и рыбалке особую прелесть.
Ничего не поймав и не застрелив, он никогда не падал духом, никогда не считал это время проведённым зря, и сам же первый над собой подшучивал. Его увлекало всё, что было связано с природой. И даже мимо подлёдной рыбной ловли – этой далеко не всем понятной страсти – он не прошёл.
Бывало, зимой, ночью, когда на дворе такой холод, что хороший хозяин собаку на улицу не выпустит, у нас в квартире сматывались мормышки, вытаскивались валенки и огромных размеров галоши, кипятился чай для термосов, звонил телефон, и отец уверял кого-то, что хотя в прошлое воскресенье на Большой Волге и был хороший клёв, но ехать надо на Сенеж, что, мол, если где и будет «браться», так это только на Сенеже. «А впрочем, – заканчивал он, – я куда угодно поеду, так что решайте сами, только давайте не канителиться, а то уже скоро светать начнёт!»
А уж «бралось-то» что! «Бралось-то» что! Мелочь. Вот такие рыбки с палец величиной – и всего несколько штук. Правда, «в прошлое воскресенье, на этом самом месте, Алёша сам видел, один рыбак таскал огромных окуней». Но я что-то не помню, чтобы наши рыбаки когда-нибудь попадали в это «прошлое воскресенье».
Зато приезжал отец с зимней рыбалки еле живой от усталости, но очень довольный. Я как-то у него спросил: «Что же в этом хорошего? Ну, я понимаю летом: закат, тишина, запахи, это понятно. Но зимой, когда холод, ветер, зимой-то что хорошего?» – «Как ты не понимаешь! – сказал он мне. – Зимой – это же совсем другое дело. Рыба же подходит совсем близко к поверхности воды. Ты же видишь, как она хватает мормышку… А как спишь потом хорошо…» Вот и всё объяснение.
Рыбы тоже жили у нас в доме. Не в аквариуме, не живородящие, не с красными хвостами – этого никогда не было, – а просто в ведре; жили ерши, караси. Плавали важно, занятые своими интересами, иногда поднимались на поверхность и открывали рты, требуя еду. Если отец куда-нибудь уезжал, он оставлял подробные инструкции, когда и чем этих рыб кормить. Куда они потом девались, я даже толком не знаю: наверное, их выпускали назад, в прорубь.
Отец был прекрасный рассказчик. Вот любимая история отца про двух его друзей: Георгия Петровича Меньшикова и Егор Палыча. Оба они были в течение многих лет частыми спутниками отца в его охотничьих скитаниях.
Георгий Петрович на вид был очень похож на писателя Пришвина: такая же благородная внешность, большой лоб, бородка клинышком – настоящий московский профессор. Он и на самом деле был известный профессор биохимии. Егор Палыч же был простой человек, из крестьян, не шибко образованный, но с исключительными душевными качествами. Несмотря на трудную жизнь, на то, что большинство его детей погибло на войне, он обладал большим запасом жизнерадостности и оптимизма. Георгий Петрович был лет на десять старше отца, а Егор Палыч лет на десять старше Георгия Петровича. И тем не менее, когда им случалось куда-нибудь втроём идти, он в два счёта загонял и того и другого.
Считался он в их компании за главного. Только и слышалось: «Палыч приказал, Палыч велел». А на самом деле Палыч был мягкий, деликатнейший человек, которому ни велеть, ни приказывать было совсем несвойственно. Но такая уж у них была игра: «Сам Палыч сказал!»
Поехали они однажды куда-то втроём на пароходе. И выйти им нужно было на пристани, на которой одни пароходы останавливались, а другие нет. По дороге выяснилось, что тот пароход, на котором они едут, как раз и не останавливается. Решили идти просить капитана. Первым отправился Георгий Петрович. Пошёл, представился: дескать, профессор такой-то, лауреат, еду отдыхать с друзьями, нельзя ли, в порядке исключения, приостановить пароход. Видимо, разговор у них получился очень корректный, очень вежливый, но только совершенно безрезультатный: капитан сказал, что график менять не имеет права и, к сожалению, ничего для него сделать не сможет.
Вторым пошёл отец. Разговор свой с капитаном он описывал так. Тоже пришёл представился: писатель такой-то, с такой-то просьбой. Капитан ему говорит: «Знаю, знаю. Вот уж и профессор Меньшиков приходил… Рад бы я вам помочь, да сделать ничего не могу. Не положено это». Тогда отец ему говорит: «Да дело тут не во мне и не в профессоре Меньшикове, а может быть, вы не знаете, ведь с нами сам Палыч едет. Мы ведь только так, вроде как его сопровождающие». Тут капитан сразу в лице переменился. Заволновался, соображать что-то стал. Хотел в первый момент, видимо, спросить: да кто же это такой-то? Да потом, наверное, решил, что уж раз «сам», так неудобно не знать-то.
«Ну что ж, – говорит, – ведь я и в самом деле ничего не знал. Раз так, конечно, сейчас остановимся. Пожалуйста, идите подготавливайтесь».
Когда они уже спускались на причал (с ними ещё несколько человек сошло), то капитан всё стоял на своём мостике, всё приглядывался: кто же из них этот «сам Палыч», из-за которого ему пришлось пароход остановить.
Не знаю, всё ли тут было так, как отец рассказывал, или он присочинил что-нибудь, но только все всегда любили эту историю слушать, и он с удовольствием её по многу раз повторял.
«Что вы! Палыча все боятся. Если Палыч скажет…»
Когда отец выступал перед детьми, они слушали его как зачарованные. Потом сами делились с ним своими первыми наблюдениями за жизнью природы. Дома у нас хранится целая коллекция трогательных детских писем. Вот, например, письмо одного мальчика из Белоруссии.
Дорогой Георгий Алексеевич!
Я очень люблю диких животных и птиц. Летом я целыми днями просиживаю в лесу за наблюдением птиц. Я очень люблю читать книги о диких животных.
Самыми лучшими мне книгами о диких животных и птицах являются Ваши, а Вы являетесь моим любимым писателем…
Писали, конечно, не только дети, но и взрослые. Были среди них родители, рассказывавшие о том впечатлении, какое производили книги отца на их малышей, были начинающие писатели, искавшие поддержки и совета, были просто любители природы. Получая эти письма, отец часто говорил, что ему очень повезло в жизни: он имел возможность рассказывать о том, что самому было так близко и дорого – о русской природе, рассказывать самому благодарному на свете слушателю – детям.
…Отцу очень хорошо писалось в Доме творчества в Малеевке весной 1962 года. Там за очень короткий срок была написана первая часть его автобиографической повести: «От первых проталин до первой грозы», которую он обдумывал и вынашивал в течение многих лет.
Он вернулся в Малеевку осенью того же года, и это время было отмечено целым циклом «осенних стихов».
Опять пойду бродить
Среди берез и сосен,
Как некогда бродил
Тропою тишины.
Люблю твой грустный вид,
Малеевская осень,
Как, встретив, полюбил
Тепло твоей весны…
17 июня 1964 года у отца случился инфаркт, его отвезли больницу. Здесь он, по возможности, заканчивал вторую часть своей автобиографической повести: «У птенцов подрастают крылья». Прошёл месяц, отец чувствовал себя уже значительно лучше, но 18 августа внезапно, мгновенно его не стало.
В записных книжках отца много разных стихотворений: и весёлых, и грустных, и жизнеутверждающих, и мрачных – в них ощущались настроения неравнодушного человека. И я хотел бы закончить этот короткий рассказ о моём отце стихотворением, которое стоит последним в его записных книжках, стихотворением, обращённым к юности.
Ты молод,
в теле бродит сила.
Все двери
жизнь тебе открыла.
Иди же, друг,
в любую дверь,
Удачлив будь
и в счастье верь.
Примечания
1
Л у д а – каменистый открытый островок.
