Николай Мамин - Знамя девятого полка
Где-то далеко внизу едва слышно застрекотал мотор мотоцикла. Егор, настораживаясь, поднял голову.
– Ну, а если погоня, други,– вдруг окрепшим голосом сказал он, – так уж попрошу «два ща» (Сигнал «Спуск флага без церемоний») мне сразу набрать. Без меня-то еще наверняка уйдете.– Спасительное наречие «трехфлажки», язык лагерной конспирации, еще владел его мыслями. – Да уж, без никаких церемоний… – прислушиваясь к далекой скороговорке мотора, повторил он.
– Молчи, дурень! На себе унесу! – яростно и убежденно бросил Шмелев и крепче прижал к себе руку Егора.
– Что у них там, по две головы, что ли, погоня? – зубы Ивана Корнева сверкнули совсем по-волчьи. – Кто в догон-то пойдет? Туриньи? Так он один. Или, думаешь, унтерам под пулю лезть большая охота? Некому за нами по горам таскаться. Вот уж когда в дол спустимся… Ну-ну, держись, не падай…
Солнце сдвинулось уже к заваленному горами морю, дымящемуся между их расщелинами, и тени стали удлиняться.
Было три часа пополудни.
– Ну-ка, отдохни, Егор, – попросил Шмелев, подводя раненого к вековому валуну.– Давай, Иван, руки, мы его в кресло посадим. Вот так.
Медленным, ровным шагом, стараясь не сбиваться с ноги, понесли Егора дальше в глубь леса на скрещенных руках.
Зеленый и рыжий плюшевый мох мягко обрамлял валуны. Шептались детскими голосками ручьи. Не верилось, что где-то война, оккупация, развалины городов, колючая проволока Догне-фиорда. Горы, камни, лиственницы и сосны стояли так же спокойно, как и тысячи лет назад. Егор беззвучно перебирал бескровными губами.
Три ветвистые, могучие близнецы-сосны сошлись поодаль от остальных деревьев у выбивающегося из камней родничка.
В горле Егора лопались какие-то сухие пузырьки.
– Испить бы…– глухо попросил он. – Сгораю…
Напившись, вздохнул с опаской, судорожно приоткрывая рот, выплюнул себе под ноги кровавый сгусток, внимательно оглядел деревья, камни, зелень вокруг и как бы про себя определил:
– Ну, вот и пришли, Егорка, на якорное место… Да-а… «У Муромской дороги стояли три сосны»… Здесь меня и кладите, товарищ капитан-лейтенант.
Теперь он все время подчеркнуто называл Шмелева полным воинским званием, и это, видимо, доставляло ему удовольствие, напоминая, что плен кончился.
Когда Егора положили, он сказал серьезно и строго:
– Если доведется, передайте там… В Советском-то Союзе. Рад, что и моя грудь полковому нашему знамени послужила. Ну а обо всем прочем что ж толковать – на то война…
Егор закрыл глаза, запавшие и углубленные синей, уже предсмертной тенью, и затих. Грудь его почти не поднималась, только в горле потрескивало, точно лопались, ссыхаясь, какие-то хрупкие пузырьки.
Прижавшись щекой к ствольной накладке, на корточках сидел у его изголовья Ванюшка Корнев.
Опершись на винтовку, с постаревшим, мрачным, казалось закопченным, лицом стоял над ними Шмелев.
Настораживаясь, звенела страшная горная тишина. Только шепотом о чем-то очень древнем рассказывал ручей.
Несмотря на восковую бледность, лицо умирающего на минуту потеплело, став прежним незатейливым лицом самого обычного русского парня. Чуть приоткрыв глаза, Егор кивком подозвал к себе Ивана и шуршащим шепотом выдохнул ему в самое ухо:
– На Волге-то когда будешь… Если приведется… Так ты сыграй эту самую мою «Катю-пастушку» и обязательно меня вспомни. А в Енотаевске приведется погостить, зайди…– дальше Иван не разобрал слов, только беззвучно подергивались уже мертвеющие губы.
Так сурово и тихо отошел от жизни Егор Силов – бедовый волжский штурвальный с буксирного парохода «Арктика».
…Капитан-лейтенант первым поднялся от изголовья покойника. Закинул за плечи винтовку, отряхнулся от хвои.
– Забирай знамя и пошли, Ванек… – вздохнув и впервые за весь год войны называя своего краснофлотца уменьшительным именем, позвал он Ивана.
Иван осторожно, точно боясь разбудить спящего, начал расстегивать бушлат на его груди. Подкладка вверху отпоролась, и помятый грязный шелк, смоченный свежей кровью, точно помолодел, стал по-прежнему ярким, как почти год назад, когда знамя только передавал полку седоголовый генерал из штаба округа.
Поцеловав покойника в холодные, точно вырезанные из жести губы, Иван поправил бескозырку на его голове и, пальцы в пальцы, сложил руки мертвеца на высоко поднявшейся грудной клетке. Но помедлил секунду и, снова нагнувшись к холодеющим рукам Егора, собрал в кулак пальцы той руки, которая лежала над сердцем – стынущие пальцы так и остались плотно стиснутыми в кулак, словно мужественная и даже в смерти грозная эмблема.
…Лесом шли молча, а когда выбрались на опушку и уже снизившееся над плоскогорьем солнце, ударив прямо в глаза, зажгло игрушечные оконца далекого, крытого черепицей городка и густеющие тени синим торжественным нимбом тронули леса на отрогах дальних гор, капитан-лейтенант, зажмурясь, попросил тихонько:
– Ну, синеглазая фрекен Норге, по старой дружбе выручай беглых…
26
…Иван, тщательно осмотрев отпечаток, поднялся с колен, сказал шепотом:
– Точно. Они.
На автомобиле была голландская резина, и след этот явно оставила интервенция.
Только что проехали немцы.
Иван сразу узнал этот широкий, крупнорубчатый оттиск, знакомый еще по ленинградским дорогам.
Над головой вдоль шоссе звенели телефонные провода,– вероятно, передавали приметы трех русских и направление побега.
Труден путь по чужим лесам, по скалистым горным ребрам, хоть и сам-друг с винтовкой.
Светлая ленточка шоссе бежала с холма на холм, юрко соскальзывала в долины и, суживаясь, убегала все дальше в горы, терялась в них, неожиданно разматываясь у самого горизонта, за третьим, за четвертым ярусом лесистых отрогов.
Игрушечный, бесшумный, чуть пылит вдали автомобильчик – и кто за его рулем: квислинговский ли молодчик из «Националь-самлинг» или просто белокурый немногословный парень из тех, что на безлюдье, оглянувшись по сторонам, бросают русским за колючую проволоку хлеб и сигареты?
«Вот они, лучшие в мире горные шоссе, и больше всего телефонного провода на один километр это как раз тоже здесь приходится…» – вспоминает читанное когда-то капитан-лейтенант, звучно сплевывает и говорит вслух: – И все это на нашу голову. Уж лучше бы тайга или плавни, эх, там бы – как игла в стог!
– Куда теперь пойдем, товарищ командир? – хмуро спрашивает Иван Корнев. Сжатый кулак над только что бившимся сердцем еще стоит перед его глазами.
– Пойдем… в Финляндию! – вначале задумчиво, а в конце фразы решительно рубит Шмелев. И Иван невольно улыбается.
«В Финляндию. Ишь ты… Точно – в Парго-Лово. Ох, дорогой командир, спорый на твердые решения. Да и опытный. Всеми ветрами обдутый».
– На норд-норд-ост. Там Суоми между нашей и норвежской границами на клин схо-
дится, и там, в лесу, в болотах по-над самым морем… – Шмелев, вытянув руку вперед, делает ею волнообразное ныряющее движение и, глубоко вздохнув, заключает: – Шансов, правда, немного, но выбирать не из чего. Ну, а пока суд да дело, доставай-ка сухари, подкрепимся для начала.
Но подкрепляться пришлось значительно позже.
Еще одно шоссе прорезало лес совершенно неожиданно, словно кто-то рывком, как ненужную декорацию, убрал вдруг поредевшие деревья и бросил на их место светлую каменную ленту.
Шоссе летело через лес, прямое, стремительное и белое, как луч солнечного света в зеленых сумерках хвои.
Просека была прорублена точно по параллели– с запада на восток – и, словно широко открытые ворота, распахивалась прямо» в большой, пылающий и близкий закат. Восточный ее конец, обрезанный то ли крутым спуском, то ли поворотом, упирался в гору, поросшую строевыми соснами. В низких лучах заката гора казалась медной от множества прямых чешуйчато-поблескивающих стволов.
Мощный автомобильный мотор взревел совсем рядом,– вероятно, до этого машина стояла за поворотом. Было отчетливо слышно, как скрежетнула включенная передача.
Беглецы сразу упали на каменистую землю у самой бровки шоссе. Их закрывали только два больших черных пня да жиденькая поросль придорожного кустарника,
Машина, ревя и набирая скорость, промчалась в десяти метрах от них. На скамейках в ее широком кузове несколькими плотными рядами сидели немецкие солдаты, зажав в коленях карабины и глядя прямо перед собой.
Одинаковость формы, рыжих ранцев из телячьей шкуры и зеленых шлемов стирала их освещенные закатом лица. Немцы казались слитыми заодно с решетчатыми бортами своего тяжелого «бюссинга». Покачиваясь, молча, как бредовое видение, они пролетели над беглецами и пропали в дымных клубах заката.
Только, все удаляясь, ревел и ухал мотор.
– Вот это бы врезались! – шепотом сказал Иван, поворачивая к капитан-лейтенанту побледневшее лицо. – Чего они, спрашивается, стояли-то в лесу?
