Елена Ильина - Четвертая высота
Вспомнив, что она опаздывает кормить Ёжика, Гуля наскоро одевалась и бежала домой.
А в это время Ёжик надрывался от крика… Гулина мама пыталась напоить его сладкой водичкой, но Ёжик отбрасывал от себя ложечку и кричал требовательно и сердито.
Тогда бедная бабушка принималась ходить с ним по комнате, пела ему песни, рассказывала сказки, но ничего не помогало. Ёжик не нуждался ни в сказках, ни в песнях – он хотел молока.
И когда Гуля влетала в комнату, она сбрасывала с себя на ходу жакет и, усаживаясь на кровать с Ёжиком, по-детски оправдывалась:
– Прости, мамочка, я не знала, который час.
– Проси прощения у своего сына, а не у меня! – говорила молодая бабушка. – Ты просто уморишь его голодом.
А Ёжик, уже успокоенный, громко чмокал губами и сонно водил по Гулиной щеке пухлой ручонкой, как бы перетянутой ниточкой. Она ловила губами и целовала эту ручонку и, поглаживая крутой вспотевший лобик, смотрела на сына сквозь слёзы. «Как я расстанусь с тобой, счастье моё?» – думала Гуля.
Конечно, она сама хорошо понимала, как трудно маме справиться с Ёжиком, когда её нет дома. Ёжик научился уже сам становиться на ножки в своей шаткой плетёной кроватке, и его нельзя было ни на минуту оставить одного. Таскать его целый день на руках было очень тяжело. Ёжик в семь месяцев уже был крупнее и тяжелее годовалого. Гуля также вполне представляла себе, как трудно каждый день выносить Ёжика гулять, выволакивая его на санках, укутанного в ватное одеяло, с третьего этажа во двор.
Всё это Гуля хорошо знала, и ей было горько видеть, как измучилась и похудела мать. Но Гуля знала уже и другое, о чём пока ещё не говорила дома, – что иного пути для неё нет.
С каждым днём у неё крепла уверенность в том, что её место там, где идут самые жаркие бои, – на передовой линии фронта.
ПРОЩАНИЕ
Пришла весна, бурная, солнечная башкирская весна. На улицах стоял шум от бегущих вниз потоков. Был день Первого мая. Первый военный май… Гуля прибежала домой. Она была одета по военному, в длинной шинели, подпоясанной ремнём. Она давно уже работала в штабе дивизии, и мать не удивилась, когда увидела её в военной форме.
– Что так рано? – спросила она.
– Мама, – сказала Гуля чуть дрогнувшим голосом, – я пришла попрощаться. Я еду на фронт.
– Неужели тебя мобилизовали? Ведь у тебя ребёнок…
– Я еду добровольно, мама. Я не могу иначе. О Ёжике ты позаботишься лучше меня. Прости, что я оставляю тебе эту заботу
Мать молча смотрела на Гулю, словно не понимая её слов. Потом спросила тихо, даже не пытаясь спорить:
– Когда же ты едешь?
– Эшелон отправляется через полтора часа. Но в штабе нужно быть ещё раньше.
И, стараясь говорить как можно веселее, она прибавила:
– Испеки, мне, мамочка, на дорогу оладушек! Потом она подошла к плетёной кроватке.
Ёжик уже не спал, а стоял во весь рост, держась за спинку кровати, и топтал одной ногой подушку.
– Мама! – сказал он баском и весь потянулся к Гуле.
Всего только третий или четвёртый раз в своей жизни произнёс он это слово «мама».
Гуля почувствовала, что ещё немного, и слёзы потекут у неё из глаз. Молча взяла она Ёжика на руки и села с ним к окну.
Пока мать собирала её в дорогу, она держала Ёжика на коленях и долго смотрела на него. Ёжик хмурил белые брови, трогал звездочку на маминой пилотке и что-то говорил на своём собственном, непонятном языке. А Гуля старалась получше запомнить его ручки с крохотными ноготками, круглый выпуклый лобик, затылочек со светлыми нежными волосиками.
Вот они, последние минуты дома…
Снова и снова вставало перед глазами то утро, когда она подошла к дверям белокаменного двухэтажного здания. Там помещался штаб только что сформированной 214-й стрелковой дивизии.
Совсем ещё недавно в этом самом доме была школа. В классах шли уроки, на переменах в широких коридорах стоял весёлый разноголосый гул…
Неожиданно Гуля увидела того, кого поджидала: командира дивизии генерала Бирюкова. Он выходил из машины. Это был красивый, плотный человек лет сорока. Гуля уже несколько раз видела его на концертах агитбригады. Ей запомнилось, с каким вниманием он слушал её, когда она, выступая в воинских частях, читала стихи или пела и как долго он потом ей аплодировал.
– Товарищ генерал, – сказала Гуля, подойдя к нему у самых дверей штаба, – разрешите обратиться к вам с просьбой. – И, собравшись с духом, добавила: – Я хотела бы записаться добровольцем на фронт.
Генерал пристально на неё посмотрел.
– На фронт? – спросил он с удивлением. – Зачем? Здесь, в тылу, тоже нужны люди.
– Я знаю, – сказала Гуля твёрдо, – но я так решила.
Генерал пытливо посмотрел на неё.
– Что же мы стоим у дверей? – сказал он. – Зайдёмте в штаб и там поговорим.
Они оба поднялись по лестнице на второй этаж и пошли по школьному коридору. На дверях еще сохранились дощечки с надписью:
«5-й класс „А“, „Б“, „В“…»
Генерал открыл дверь с надписью: «Учительская».
Комната была уже почти пуста. Должно быть, её только что освободили от школьной мебели и не успели обставить. Канцелярский стол, несколько стульев, телефон на столе – вот и всё, что здесь было. Гуле представлялось, что она здесь увидит карты военных действий, но над столом висела только одна карта – Башкирии.
А с простенка между двумя широкими окнами смотрел на Гулю – как будто испытующе и пристально – Ленин…
Генерал пододвинул ей стул и спросил спокойно и участливо:
– Ну, зачем же вам, голубушка, обязательно на фронт?
– Я хочу отомстить, – сказала Гуля, стараясь говорить как можно твёрже и короче. – За Киев, за погибшего мужа, за детей, которых расстреляли в Анапе, за всё…
Генерал слушал её с приветливым и дружелюбным вниманием. И Гуле на минуту представилось, какой он был в мирное время, ещё совсем недавно. Неторопливый, очень спокойный, с тихим голосом, он, наверно, мог часами просиживать где-нибудь на берегу с удочкой…
«Такой простой, доступный человек – и командир дивизии, – мелькнуло у неё в голове. – И по всему видно – сердечный. Нет, не возьмёт на фронт. Пожалеет…»
Командир молчал. Он колебался.
– Вы поймите, – сказал он наконец, – мы не можем брать людей со стороны. Не имеем права. Нам их дают военкоматы. По нарядам.
И, помолчав, он добавил:
– И ведь для службы в армии нужна специальность.
– У меня есть специальность! – подхватила Гуля. – Я медсестра. В госпитале работала… Товарищ генерал, я понимаю, что всё это не так просто, понимаю, на что я иду. Но я не могу иначе! Поверьте мне – не могу!
И генерал поверил. Поверил, что это не легкомыслие юности, не минутный порыв, а продуманное и прочувствованное решение.
– Ну что с вами поделаешь! – чуть вздохнув, сказал он. – Идите в районный военкомат. Заявление подайте. Документы. А когда оформитесь, приходите ко мне ещё раз…
…И вот всё уже позади. Гулю зачислили в медико-санитарный батальон и к тому же приняли в агитбригаду политотдела дивизии как артистку. Она едет на фронт вместе с агитбригадой.
– Ну, дорогая, – сказала она, вставая, – мне пора. До нашей встречи в Киеве!
И, передав Ёжика матери, обняв её, она взяла в руки небольшой свёрток, который мама наспех собрала ей в дорогу, и пошла. У двери она ещё раз обернулась, зажмурилась и, круто повернувшись, почти побежала бегом.
Когда за ней захлопнулась дверь, матери показалось, что комната сразу опустела. Всё осталось так же, как при Гуле, – на подоконнике лежала её кожаная старенькая сумочка, в углу стояли её лыжи, на столе осталась забытая Гулей тетрадь со стихами, переписанными из газет и журналов. И странно было подумать, что девочка, которая ещё недавно переписывала в тетрадку стихи, пела весёлые украинские песни, умываясь под краном, ушла на фронт, навстречу всем трудам, лишениям и опасностям войны.
В ПУТИ
Стуча колёсами, поезда шли с востока на запад: вагон за вагоном, бесконечные составы длиною чуть ли не на километр – теплушки, санитарные вагоны, громыхающие платформы с военным грузом, накрытым брезентом.
Навстречу бежали позеленевшие холмы, рощи и, поравнявшись с поездом, уходили назад.
Гуля сидела рядом со своими новыми подругами, медсёстрами Людой и Асей, у окна санитарного вагона и думала. Думала о том, что Ёжик скоро научится ходить, а она даже не увидит, как он в первый раз затопает по полу.
Думала Гуля и о своём недавнем, недолгом и уже невозвратимом счастье.
Ей неожиданно вспоминались самые простые, но почему-то теперь особенно дорогие мелочи.
Вот они с Сергеем возвращаются из театра, с «Пиковой дамы», и оба по очереди поют на улице мужские и женские арии.
И кто-то сказал им вслед:
– Счастливые! Хотел бы я быть на их месте!
А как-то раз Гуля разбила мамину любимую лампу, и Сергей трогательно, по-мальчишески, взял всю вину на себя. Мама и до сих пор, кажется, думает, что лампу погубил бедный, ни в чём не повинный Серёжа.
