Валентина Мухина-Петринская - Корабли Санди
Я поставил себе за правило ни от чего не отказываться — делал все, что ни заставят. Гришка тоже, хотя и с кислой миной. А Ермаку даже слова сказать с нами было некогда: он без устали сваривал наружную обшивку корпуса. У него очень ловко получалось. Как только у меня выпадала свободная минута, я бежал к нему и присматривался, как он это делает. Раза два он давал мне аппарат, но я «запорол шов». Ермак говорит, что нечего огорчаться: у всех вначале не ладится. У меня дело пойдет — он видит.
Гришку очень удивляло, что я все время пребывал в благодушном настроении и с удовольствием работал. Он никак не мог дождаться конца рабочего дня и то и дело спрашивал кого-нибудь, сколько времени, и начинал высчитывать, сколько еще осталось до гудка. Гришкина беда была в том, что ему и учиться не хотелось, и работать не хотелось.
— А что бы ты хотел делать в жизни? — полюбопытствовал я однажды.
Гришка долго думал. Никак не мог себе найти работу по вкусу. Наконец говорит:
— Мама рассказывала, что мой прадед ездил на волах из Полтавщины в Крым за солью. Он лежал себе на возу, а волы себе шли потихонечку да шли. Вот я весь в того прадеда уродился: мне бы такую работу. Я бы лежал, на возу, а волы шли бы себе да шли! Хорошо!
Я ему говорю:
— Волы — область предания. Теперь век скорости! Скорые поезда, гоночные машины, мотоциклы, быстроходные корабли, реактивные самолеты…
— Куда торопиться? — пробормотал Гришка и даже помотал наголо остриженной загорелой головой.
— Неужели тебе ни одна работа не нравится? — удивился я.
Гришке вроде стало неловко.
— Нет, отчего же, нравится… Шофером на грузовике тоже неплохо, пожалуй. Можно в дальние рейсы ездить. Едешь себе и едешь… долго!
— Так тебе надо было на шофера учиться!
— Надо бы! — вздохнул Гришка.
В детстве он походя таскал где что попадется под руку: книги, трусы, авторучки, варежки… Мать его, крановщица морзавода, очень, боялась, что он станет вором, и нещадно его била. Но он все равно воровал. Перестал он воровать, только когда попал в нашу компанию, — стеснялся. Как я уже упоминал, он меня недолюбливал, но потом просто жить без меня не мог — вернее, без моих рассказов. Он и теперь часто просил меня что-нибудь рассказать. Как маленький! Когда я приходил в ремесленное, меня все любили слушать. Но я никак не ожидал, что и на заводе взрослым людям понравится, как я рассказываю.
Был обеденный перерыв, и кто не пошел обедать в столовую, присел закусить в тени палубной надстройки. Позавтракали кто чем: хлебом, яйцами, малосольными огурцами, свежими помидорами. Я только доел пирог с мясом, который мама мне с собой дала, как Гришка тут как тут и просит меня что-нибудь рассказать. Я стал рассказывать не роман — перерыв-то всего час, — а про разные парусники: я про них много читал. Рассказал историю «Катти Сарк». Кое-кто слышал об этом замечательном корабле, но забыл. Потом, так как меня слушали с интересом, я рассказал о знаменитом американском клипере «Флайинг Клоуд», что по-русски значит «Летящее облако», и о его судьбе. Потом я уже увлекся и рассказал о трагической гибели фрегата «Минерва», о гибели фрегата «Диана» у берегов Японии после тридцати суток борьбы с бурями и землетрясением, о загадочной гибели тендера «Камчадал» — одним словом, все, что я вычитал в разное время в книгах. Давно пришел бригадир и тоже присел послушать, собралась команда «Зари», подошел прораб Досвитный.
Я замолчал, только услышав гудок на работу. Все были довольны, хвалили меня и уверяли, что я рассказываю гораздо интереснее, чем в заводском Доме культуры.
Прораб посмотрел на меня с интересом и спросил, на какой я работе. Очень удивился, что подсобник. Бригадир даже смутился.
— Я хотел его сделать маляром, так он же не хочет. Говорит, буду сварке учиться. Он только что из десятилетки.
— Пусть учиться сварке. Нечего ему терять время на подсобных работах. Парень, вижу, толковый. Из него бригадир выйдет хороший, когда освоится с ремонтом…
И меня поставили работать в пару с Ермаком. Так получилось, что я еще не успел научиться ни одной специальности как стал среди ремонтников заметным человеком. Как перерыв или простой, ищут меня: «А где наш Санди?» Я уже всю историю парусного флота рассказал, с древнейших времен я до нашего времени, про чудеса кибернетики, гипноз, телепатию, говорящих дельфинов (ну, чем не Гарри?) и перешел на детективные новеллы, что имело еще больший успех.
Спецовка моя давно запачкалась и застиралась, ногти обломались, в пальцы въелось машинное масло, я загорел и обветрел, волосы выгорели, и, хотя борода еще не выросла, я стал более мужественным.
И самое главное, меня уже любили в бригаде, а другие бригады даже пробовали переманить. Правда, переманивали меня пока за язык, а не как хорошего работника. Это было немножко обидно. И я побаивался, чтобы дед не узнал о моей такой популярности.
Счастьем было видеть каждый день настоящие корабли, возвратившиеся из стран далеких, и любоваться ими, и помогать их чинить.
Это было самым большим счастьем, и еще — дружба! Я был теперь вместе с Ермаком каждый день, и он учил меня всему, что знал сам.
Ах, какое хорошее было время!
Глава шестнадцатая
АТА УХОДИТ
И дома, как никогда, было хорошо, дружно и весело. Все любили друг друга и старались чем только можно угодить один другому, чем-нибудь обрадовать. У папы давно не было дурного настроения, он был прост и непривычно доступен. К нам часто заходили родные: даже бабушка перестала сердиться и бывала чаще. Заходили изредка и бывшие папины товарищи — летчики. Отец интересовался их жизнью, полетами, слушал их уже без боли — корабли захватили его. Он и летчикам не раз повторял, что никогда не предполагал даже, какое огромное душевное удовлетворение дает процесс создания вещи. Часто заходил дедушка Николай Иванович. У него было свое определенное место, где он любил сидеть. Он рассказывал нам последние научные новости или молча слушал, как мама рассказывает о своих больных, о все более сложных операциях Екатерины Давыдовны. А я рассказывал, как мы работаем на заводе, и все смеялись, потому что я выбирал самое смешное. Ата была простая и веселая, может, чуть грустная, и больше не злила и не дразнила меня. И Ермак часто приходил.
Ох, до чего нам всем было хорошо вместе!
Но видно, если уж очень все хорошо, жди плохого. Недаром древние греки говорили: «Боги завистливы!» Мы все были связаны, как веревочкой, дружбой и любовью. Вот эту веревочку и порвала Ата.
Она хотела сказать еще в субботу, но не решилась испортить нам лучший вечер недели. Потом хотела сказать в воскресенье утром, но мы собирались ехать за город, и опять Ата не решилась испортить прогулку. И вот мы, ничего не подозревая, лазали по горам, спускались к морю, бродили по берегу, купались, потом, закусив, лежали загорали, и Ата не сказала ни слова. Только показалась всем какой-то чересчур задумчивой и молчаливой. Мама даже спросила, здорова ли она, и пощупала лоб.
Вечером, после чая, когда мы еще сидели за столом, Ата вдруг сказала:
— Как мне не хочется уходить от вас! — На глазах ее показались слезы, но она сделала над собой усилие и не заплакала.
Все мы уставились на нее.
— Как мне было хорошо у вас! — воскликнула Ата. Лицо ее искривилось, и она вдруг сделалась до удивления похожей на Ермака.
«Было!» Мысленно она уже ушла. Она грустно переводила глаза с одного на другого.
Ата очень выросла за это лето и похорошела. Никто не давал ей ее пятнадцати лет — думали, ей семнадцать. Косы свои она подстригла, волосы свободно падали на плечи. Ей не придется завиваться на всякие там бигуди. Они и так были хороши: густые, блестящие, волнистые. Они были светло-каштанового цвета, удивительного оттенка темного гречишного меда и пахли медом. А голубовато-зеленые глаза стали темнее и ярче. Никто бы не подумал, что она была слепая, выдержала опасную операцию на глазах и что ей и теперь еще угрожала слепота (всегда будет грозить). Мама одевала ее в яркое, как любила Ата, сохранившая на всю жизнь неприязнь к темному. И в тот вечер Ата была в ярко-зеленом платье с белым кожаным пояском. Словно кузнечик!
— Куда ты хочешь идти? — испугалась мама; она сразу поняла, что это серьезно.
Отец бросил газету, которую читал, и тоже уставился на приемную дочь.
— Только не огорчайтесь, не сердитесь, я знаю, что вы все меня любите… Я… перехожу к Ермаку.
— Зачем это? — нахмурился отец. — Разве тебе у нас плохо?
Мама все так же испуганно смотрела на нее.
— Мне очень у вас было хорошо! Я всю жизнь буду помнить, как счастье! Но Ермака нельзя больше оставлять одного. Вы только поймите, пожалуйста! Я должна быть с ним. Не того я боюсь, что моего брата засосет плохая компания. Он не Стасик! Но я боюсь, что эти подонки как-нибудь подведут его. Понимаете? Они ведь подлые! Они могут запутать Ермака. Разве я знаю как? Но непременно запутают. Если его родной, отец… Родного его отца, этого Стасика, уязвляло, что Ермак так устойчив против всего низкого, а у него, взрослого, образованного человека, нет ни чести, ни стойкости. А думаете, их, этих жор, князей и клоунов, не раздражает, что Ермак никогда не поддается злу? Я думала об этом много. Они обязательно захотят его запачкать. Вот почему я должна быть с моим братом: чтоб охранять его!
