Алексей Ельянов - Утро пятого дня
— Леня, а бывает, что вы ругаетесь?..
— Конечно, — сказал я не без гордости.
— Вот уж не подумала бы про вас.
— А чем я хуже других?
Юлия Семеновна пожала плечами.
— Вы как будто гордитесь этим.
— Горжусь не горжусь, но без этого мужчины обойтись не могут.
— Это почему же?
— Как почему? Ну, хотя бы… Бывает, так хряснешь молотком по пальцу!
— И ругань помогает, — улыбнулась Юлия Семеновна.
— Ну, конечно. Еще как помогает.
«Чего она расспрашивает? — думал я. — Как будто не слышала ни разу, как мужчины ругаются. Еще, чего доброго, попросит меня ругнуться при ней».
— А ну-ка, Леня, как вы ругаетесь?
Я смотрел на Юлию Семеновну и не узнавал ее. Глаза прищурила, на лице таинственность и удовольствие, как будто я сейчас должен буду показать какой-то невероятный фокус. Она подошла к двери, прикрыла ее поплотнее, потом легко забралась, почти запрыгнула на тахту, поджала ноги.
— Ну, Леня, давайте. Только чтобы я все поняла.
Я не знал, что мне делать. Я стоял перед Юлией Семеновной, будто собирался читать стихи, и глупо улыбался. Ни с того ни с сего начать ругаться было как-то странно.
— Так давайте, Леня, не томите.
— Ну, вот, например, — сказал я и запнулся. Мне не только было не сказать — не выдохнуть, не прошептать. Раньше я, оказывается, произносил ругательные слова, не думая об их смысле, а теперь… Да это же кошмар. Тут такое про женщин, про маму. — Не могу, — сказал я.
— Я так и думала, — обрадовалась Юлия Семеновна. — Не нужна вам никакая ругань. Вот быть мужественным и надежным — это да, это всегда покорит женское сердце. А вы как считаете?
— Так же, как вы, — согласился я.
Юлия Семеновна все еще сидела на диване, поджав ноги, и разглаживала перед собой какое-то разноцветное и без того гладкое покрывало. Какие у нее тонкие, гибкие руки, и вообще, какая она вся невесомая. Я представил себе, как свободно мог бы перенести ее через ручей вброд, или шел бы с ней на руках много километров, если бы мы оказались в походе и она подвернула бы ногу и не смогла идти дальше.
— Леня, расскажите мне о себе, об училище, о вашем кружке, мне все о вас хочется знать. Французским мы займемся в следующий раз. Расскажите.
«С чего бы начать? — думал я. — С того, как мы переезжали с матерью через Ладожское озеро во время войны, плыли на барже, а кругом рвались снаряды? Или с того, как я пять лет жил в детском доме? Или рассказать про отца, про то, как мы бродили от поселка к поселку, переезжали из города в город? Или — как я пас коров, когда жил в Лесопарке вместе со старенькими дядей и тетей. Или про мою городскую жизнь?»
Я вспомнил об Андрее. Где он сейчас?! Что с ним? Ходит один по городу или сидит дома? Как он прощался с Дедом! Как будто навсегда. А я тут сижу в кресле, улыбаюсь… Тоже мне, друг!
— Юля! Юлечка, — послышался тонкий голос из-за двери. — Уж прости, где мои карты для пасьянса?
И тут играют, удивился я. Только что это за игра такая, пасьянс? И с кем эта старушка будет играть? Нас пригласит? Нет уж, надо уходить.
— Сейчас, бабушка. Они у меня в столике. Леня, вон рядом с вами ручка. Потяните, пожалуйста, в ящике бабушкины карты.
Я дернул за ручку, но ящик не открылся.
— Поверните ключ, — посоветовала Юлия Семеновна.
Крошечный ключик торчал в узкой прорези замка, я слегка нажал на него пальцами слева направо, ничего не получилось. Я нажал сильнее.
— Что, никак? — спросила Юлия Семеновна.
— Пока никак.
— Вечно он то открывает, то нет.
Я выдернул ключ из прорези, осмотрел его внимательно, на бородке увидел зазубрину.
— У вас есть надфилек? — спросил я.
— Кес-ке-се надфилек?
«Во до чего удивилась, даже заговорила по-французски», — весело подумал я.
— Напильничек такой. Самый маленький.
— Напильничек? А, пилочка. Теперь поняла. Она в моем несессере, сейчас достану.
Опять говорит по-французски, а вот кес-ке-се этот самый несессер? Не знаю. Ящик какой-нибудь или шкатулка.
Юлия Семеновна подошла к зеркалу, перед которым стояли флаконы с духами, взяла в руки плоскую кожаную сумочку, открыла ее и протянула мне что-то длинное, тоненькое, металлическое. Я взял в руки, увидел насечку.
— Надфиль, — удивился я. — Гибкий больно. И насечка туповата. Для чего вам такой? Вы тоже немного слесарите?
— Нет, Леня, что вы, никогда не приходилось. Эта пилочка вот для чего.
Юлия Семеновна растопырила пальцы с прозрачными, аккуратно закругленными ногтями.
— Ага, понял, — сказал я, едва взглянул на руку. Мне почему-то неловко было смотреть на нее долго. — Вы снимаете фасочку. Наш мастер тоже не любит, когда на деталях остаются заусеницы, — почему-то прибавил я. — Он говорит: фасочка — это интеллигентно. — Я отвернулся к окну, чтобы подровнять бородку ключа.
— А что такое фасочка? — спросила Юлия Семеновна.
— Ровная полоска по краям детали. Снимается под сорок пять градусов личным напильником или надфилем.
— Хорошая, должно быть, у вас специальность, — сказала Юлия Семеновна. Подошла ко мне поближе, стала разглядывать, что я делаю.
— Да ничего, нравится, — согласился я. — Слесари всюду нужны. Но мы не просто слесари, мы слесари-сборщики точных приборов. Нас три года учили.
— У вас настоящая мужская специальность, — как будто даже с завистью одобрила Юлия Семеновна. И я подумал, что, конечно, с такой специальностью нигде не пропаду.
— Ну, вот и все, — сказал я. — Ключ готов. Теперь попробуем.
Ящик стола открылся легко и просто. В нем действительно лежала колода карт, они были меньше обычных. Юлия Семеновна начала меня вовсю хвалить, а я стоял и думал, как бы мне уйти побыстрее и чтобы на меня не обиделись.
Надо бежать к Андрею. А вдруг именно сейчас я ему нужен. А вдруг!..
— Простите меня, Юлия Семеновна. Можно, я к вам приду в следующий раз? Меня ждут. Я совсем забыл.
— Ну, если ждут, Леня, тогда ступайте. Приходите в следующую среду.
Юлия Семеновна протянула мне руку. Я несильно пожал ее. Потом попрощался с бабушкой и, как только оказался за дверью, побежал по лестнице, потом по улице. Тяжелые рабочие ботинки поскрипывали и глухо шлепали по асфальту, я бежал и бежал, колотилось сердце, надо бы передохнуть, но Андрей жил неподалеку.
Картошка с луком
… Андрей появляется в окне, встает на узкий жестяной карниз. Правой рукой он еще держится за нераскрытую половину рамы. Рука дрожит, вздрагивают полусогнутые колени. В последний раз он смотрит на небо, такое облачное, безразличное. Он закричит: «Не хочу! Не надо!». Но уже поздно. Ноги соскользнули, оторвалась от рамы рука, и все семь рядов окон летят навстречу.
Андрей, не надо! Я сейчас! Потерпи немного, я скоро!..
Я вбежал во двор, изо всех сил дернул парадную дверь и помчался, перепрыгивая через ступени. Промелькнула белая царапина на стене — это мы с Андреем сорвали краску углом стола. Только перед самым последним этажом я остановился, чтобы перевести дух. А вот и дверь. Синий почтовый ящик с висячим замком.
Я прислушался. Ни звука. Ни на лестнице, ни за дверью. Легко нажал кнопку звонка, но потом все-таки вдавил ее изо всей силы.
Опять — ни шороха. Многокомнатная коммунальная квартира пуста. Я приложил ухо к двери. Задержал дыхание, но не услышал ни голоса, ни шагов. Стало так страшно, что я шагнул к лестнице и взялся за перила. Уйду. Нет, надо позвонить еще раз и подольше.
Опять молчание. А вдруг?
Я снова прижался ухом к двери. Кажется, кто-то идет. Медленно шаркающие шаги. С грохотом выдергивается дверной крючок. Передо мной Андрей. Лицо бледное, осунувшееся. Андрей что-то жует. Смотрит пристально:
— На поминки пришел?
Я, должно быть, обалдело смотрел на друга. Он потащил меня за рукав:
— Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят.
Андрей закрыл дверь, подошел ко мне, положил руку мне на плечи, и так, в обнимку, мы пошли по коридору.
— На, держи, — сказал Андрей и сунул мне в руку что-то круглое и горячее. — Картошка в мундире. Понимаешь, в мундире, а я вот… — Он оглядел себя. Погладил бородку.
Мой друг был в старом рабочем халате. На ногах войлочные растоптанные шлепанцы.
— Входи, входи, — сказал Андрей, открывая передо мной дверь своей комнаты. — Сегодня мать в ночную смену, так что мы одни.
В маленькой комнате развал. На кровати, на диване, на стульях и даже на полу лежали книги, листы бумаги, блокноты. Свободным был только большущий стол. На его зеленом сукне стояла лампа на короткой металлической ножке. Ее свет ярким пятном падал на блеклые чернильные разводы. Когда мы покупали стол, они мне казались совсем неприметными.
— Умные люди говорят, что в мире должен царить порядок. А ты как считаешь? — спросил Андрей. Он подошел к тумбочке около окна. На тумбочке — кастрюлька с картошкой, пучок зеленого лука, щепоть соли на клочке газеты. Андрей открыл тумбочку, вытащил хлеб, нож. — Присаживайся. За едой думать легче.
