Александр Кононов - Верное сердце
— Ты куда подевался? Скорей беги сюда!
Сергей стоял, держась за ручку помпы, которую только-только успели поставить пожарные; другая ручка была еще свободна. Гриша бросился к ней со всех ног.
Теперь ему было уже не до золотой избушки — такая пошла работа! Сергей Лехович тоже не жалел себя, его необыкновенная кавалерийская фуражка слетела с головы в грязь, в горячий пепел, он и не оглянулся… Мальчики качали помпу изо всех сил, не чуя усталости.
Рядом какие-то женщины с исплаканными лицами передавали цепочкой полные ведра; розовая при свете пожара вода плескалась из ведер… Рухнула наконец золотая сторожка — и от этого так едко пахнуло гарью, что в горле запершило, будто там наждаком натерли.
И вдруг щекам стало уж не так жарко, пляшущие на земле отблески казались уже не такими исступленными… Может, огонь начал сдавать?
Гриша приостановился, чтобы вытереть пот со лба, и вдруг увидел Арямова.
Федор Иванович стоял неподалеку, опираясь на трость, и задумчиво смотрел перед собой — на пляшущее пламя.
Грише стало жаль его: глядеть без дела на чужую беду — хуже нет! Но раздумывать было некогда, да и слишком много было желающих ухватиться за ручку помпы, — он снова принялся качать воду.
…Он не мог бы потом сказать, сколько времени все это продолжалось: уже и Сергей Лехович уморился, передал свое место пареньку в фуражке городского училища, а сам ушел куда-то. Уже стихли командирские выкрики охрипшего Дзиконского — видно, он ускакал в своей коляске. Плечи у Гриши начали наливаться свинцовой тяжестью.
— Ты как сюда попал?
Гриша разогнулся. Рядом стоял Арямов.
— А я вас видал давеча, Федор Иванович! — сказал Гриша таким тоном, будто решил обрадовать Арямова.
— «Давеча»! — передразнил учитель. — Тебе кто позволил?
— Мы помогать пришли.
— Помощники!
— Разрешено циркуляром учебного округа, — с достоинством сказал вернувшийся откуда-то Лехович, держа в руках свою порядком измазанную кавалерийскую фуражку.
— Грамотные! — усмехнулся Арямов. — Помощники-полунощники! Марш домой!
— Федор Иванович, — заспешил Гриша (ему хотелось подольше поговорить с Арямовым), — а правда, что город жгут плотники?
— Маленький дурачок! — хмурясь, сказал учитель. — Не повторяй того, что говорят большие дурни.
— А навряд ли дурни, — раздался неподалеку злой голос: — горят-то большие купецкие дома, застрахованные на ба-альшущие суммы! Купец страховку получит, новый дом себе выстроит, каменный. Нет! Про плотников слух пустили не дураки…
Гриша вгляделся: говорил приземистый человек в коротком полупальто, с виду — фабричный.
— Что ж, — нехотя сказал в ответ ему Арямов, — если не дураки, то подлецы. С вашей поправкой я согласен, пожалуй.
Фабричный внимательно и хмуро глянул на учителя, на его форменную фуражку, потом отвернулся. И не спеша ушел.
Прилетел откуда-то ветерок, дохнул сквозь горький дым отрадной свежестью. Гриша поднял голову; небо уже бледнело. Скоро и утро!
— Марш домой! — скомандовал Арямов.
И по его голосу Гриша почувствовал: теперь-то уж никуда не денешься, придется послушаться.
Он оглянулся на пожарище. Огонь ник к земле, укрощенный. Победили люди, еще недавно казавшиеся среди моря огня черными карликами.
На месте сторожки лежали дымящиеся, уже почерневшие бревна; видно, их растащили баграми пожарные.
Вдалеке с тоскливой угрозой завыл гудок, потом другой. Значит, рассвет был близок: первыми в городе просыпались заводы.
Грише не хотелось уходить, не сказав Арямову чего-нибудь душевного.
— Вот видите, — начал он, подыскивая слова, — видите, вы один из всех учителей пришли сюда… Значит, вы не как другие…
— Иди, не разговаривай, кум пожарный! — строго перебил его Арямов. — Иди домой — спать.
И Гриша с Леховичем пошли прочь. Усталость была приятной: она как бы звенела в натруженных руках. Все-таки недаром они поработали!
Но самодовольное это чувство быстро исчезло: он заметил в сторонке, на мостовой, еще неясные в предутренней мгле фигуры; это были женщины, понуро сидевшие на узлах. Безрадостная их неподвижность поразила Гришу.
— Откуда они? — спросил он. — Горела одна лавка да сторожка… огонь дальше не пошел.
— Подвальные жители, — отрывисто ответил Лехович и разговаривать больше не стал.
Бледное его лицо было хмуро, измазано сажей. Не то он сердит, не то устал до отказа.
Некоторое время реалисты шли молча.
Гриша оглянулся. Позади все еще стлался сизый дым, и кое-где вспыхивали в нем синие угарные огоньки. И все так же, будто ожидая чего-то, безрадостно сидели посреди мостовой женщины.
Над Приречьем уже светлела чистая полоса неба — видно, день будет ясный.
До восхода солнца было еще далеко, а на улицах уже густо шли люди: на вокзал — к железнодорожным мастерским, в центр — к бумажной фабрике, к реке — на лесопильный завод.
Рабочие шли неторопливым, но спорым шагом. Казалось, только они одни и владели в тот час улицами города…
11
С тех пор отношения Григория Шумова и Сергея Леховича изменились.
Как-то раз Сергей даже пригласил Гришу прогуляться по дамбе. Небывалый случай: блестящий третьеклассник хочет пройтись по городу рядом с приготовишкой, как равный. И Гриша не мог отказаться от такой чести.
Они шли по дамбе и молчали.
Когда Гриша — просто так, чтобы начать разговор — рассказал Сергею про свой долг Стрелецкому, Лехович откликнулся беспечно:
— Пустяки! Вот на днях пришлет мне папахен монету — я тебя выручу. — Потом засмеялся: — Я сам побывал не раз в лапах «голубчика». Сейчас-то я осторожней: если и приходится перехватить у него в долг лист рисовальной бумаги или карандаш, то обязательно отдам дня через два, не затягиваю. Ну, а приготовишку он редкого упустит, с каждого свою дань получит.
— И много он так получает?
— Во всяком случае, больше жалованья. Ловкий! Кстати: ты знаешь, что он раньше служил в сыскном?
Нет, Гриша не знал про это. И что такое «сыскное», тоже не знал.
Лехович, тот, похоже было, знал все на свете. Так, по крайней мере, выходило по его рассказам.
А рассказывал он занятно, будто посмеиваясь надо всеми, о ком говорил.
«Может, он это для смеху пошел со мною», — подумал Гриша и решил больше помалкивать.
Был уже вечер. Двина пылала под лучами заката, и железнодорожный мост чернел на ней чугунным кружевом.
Молчание Гриши было, видно, только на руку Сергею Леховичу. Сам он теперь говорил без умолку.
В городе он жил уже четвертый год. Здесь ему были известны не только все улицы с переулками, но и люди, обитавшие на этих улицах.
— Наш город особенный: пестрый, как ситцевое одеяло.
— Одеяло? — переспросил Гриша.
— Ну да, как старое ситцевое одеяло, из кусочков сшитое. Тут тебе и латыши, и русские, и поляки, и литовцы, и евреи, и немцы, и эстонцы…
По словам Леховича выходило, что люди в городе были разделены невидимыми перегородками. Даже гулять они ходят в особицу: поляки гуляют по одной улице, евреи — по другой, немцы ходят по дамбе, больше под вечер — любуются закатом. Латыши — те даже друг от друга отгораживаются: уроженца Риги или Курземе никогда не сведешь с «чонгалом» из Латгалии.
— А кто это — чонгал?
— Ну, по-нашему — серый, неотесанный… деревенщина. Примерно так.
А русские — староверы — гуляют, оказывается, только раз в году: на масленой. Молодцы в чуйках, в поддевках шагают тогда по Рижской улице навстречу девицам, оглядывая их с ног до головы и отпуская шуточки. Девицы плывут сплошным косяком. Это — ежегодная ярмарка невест.
— Тебе, впрочем, рано об этом… — спохватился Сергей.
— Вот еще! Что я, маленький? Может, я уже видал такую ярмарку, почем ты знаешь?
Гриша даже зажмурился на минутку — и ясно увидал несчастных каменнолицых невест и молодцов с разбойничьими глазами, похожих на Евлашку Лещова.
А когда открыл глаза — чуть не споткнулся: навстречу ему медленно шел немец Дамберг с неизменным своим фотоаппаратом на ремне через плечо. Рядом с ним шагал прыщавый юнец, совсем еще мальчишка, со странно угрюмым лицом, в крохотной, с наперсток, шапочке, еле державшейся на гладко остриженной макушке.
Дамберг скользнул холодным, равнодушным взглядом поверх Гришиной головы и прошел мимо: не узнал, конечно.
Гриша шепнул Сергею:
— Того, с сумкой, я знаю: это — Дамберг. Ох, он и жох!
— А я случайно другого знаю — Розенберга Альфредку. Изображает из себя… фу ты, ну ты! А сам младше меня. Он из Риги приехал. Я слышал, как он хвастался за бильярдом у Познанского.
— Ты бываешь у Познанского? — с ужасом спросил Гриша.
«Познанский» — это большая пивная с зелено-желтой вывеской, на которой нарисована кружка с колпаком из белой пены, а рядом — два бильярдных шара и длинный, как копье, кий.
