Всеволод Нестайко - Тайна трех неизвестных
Наша Галина Сидоровна выходила замуж!
— Ну, дай бог ей счастья, — говорили бабы.
— Парень он, видать, хороший.
— Говорят, умный, добрый…
— И не пьет…
— А какой воспитанный!
— Да что там говорить — ну просто герой! Ребенка спас!
— Я своего Карпа хоть сегодня на такого бы променяла…
— Да такой-то тебя не возьмет, ведь ты косоглазая.
— Нашлась красавица! Сама рябая и кособокая! И в носу свистит!
— Да цыцте вы! Раскудахтались!
— Надо было лет тридцать назад об этом спорить, теперь поздно. Внуков скоро будете женить.
— Вот я и говорю — дай ей бог счастья!
— Жаль только, хорошая была учительница. Кто еще с этими разбойниками так возиться будет, как она. Другая бы их и грамоте не научила. Так бы в ведомости и ставили крестики вместо подписи.
— Говорят, их полк зимой где-то под Киевом стоит.
— В казарме, значит, жить будут…
— Почему в казарме? Семейные офицеры в отдельных квартирах живут. Газ, ванна, холодильник — все, что нужно.
— А через год, говорят, он в академию поступать будет. На генерала учиться.
— Дай им бог счастья!
А нам как-то сначала и в голову не пришло, что ведь она уже не будет больше нашей учительницей. Мы были взволнованы и взбудоражены, мы собрались всем классом, чтобы обсудить это чрезвычайное происшествие. Еще бы! Не каждый день твоя учительница выходит замуж! Да еще какая! Классная руководительница, которая ведет тебя с самого первого класса, знает как облупленного и к которой, несмотря на ее «выйди из класса» и двойки, ты привык, может быть, больше, чем к родной тетке, потому что родную тетку видишь обычно только по праздникам, а ее каждый день.
Но из обсуждения ничего не вышло. Мы только мдакали, чертили и ковыряли каблуками землю. Кто-то (кажется, Антончик Мациевский) попробовал шутить, хихикнул, но на него сразу зашикали, он сник и рта больше не разевал.
Наконец среди общей тишины Гребенючка дрогнувшим голосом проговорила:
— Не будет у нас уже такой классной руководительницы… Никогда… Кого б ни назначили…
И тут только мы поняли, что наша Галина Сидоровна больше не наша, что мы расстаемся с ней навеки.
И мы понурили голову, и наступила мертвая гнетущая тишина. И я вдруг почувствовал, прямо физически почувствовал, как щемит не только мое собственное сердце, а сердца всех нас — и Павлуши, и Гребенючки, и Степы Карафольки, и Коли Кагарлицкого, и Васи Деркача, и Антончика Мациевского… Будто сердца наши были соединены между собой тоненькими невидимыми проволочками и по этим проволочкам сразу пустили ток — щемящий ток печали.
— Знаете, — тихо сказал Павлуша, — нужно с ней попрощаться. И так, чтобы она запомнила это на всю жизнь.
— Правильно, — сказал я.
— Правильно, — поддержала Гребенючка.
— Правильно, — добавил Карафолька.
И все по очереди сказали «Правильно», будто других слов и не было на свете.
— Как-нибудь торжественно надо, знаете, — продолжал Павлуша. — Собраться в нашем классе, принести цветов, подготовить выступления…
— Правильно, — снова сказал я, — и…
Я хотел сказать что-то в дополнение к Павлушиным словам, но никакой мысли, как назло, в голове в этот момент не оказалось. Но я уже сказал «и» и должен был продолжать.
И я сказал:
— и… правильно!
Это было смешно, но никто даже не улыбнулся. Такое у всех было настроение.
Для подготовки торжественного прощания с Галиной Сидоровной решили создать специальную комиссию. Начали выбирать и выбрали Степу Карафольку, Колю Кагарлицкого и Гребенючку. Ни Павлушу, который подал саму идею прощания, ни меня в комиссию не выбрали. Они, должно быть, считали, что для такого серьезного дела мы не подходим. Не станешь же спорить и выдвигать свою кандидатуру.
Прощаться решили накануне свадьбы.
Времени для подготовки оставалось почти две недели.
Ну что ж, пусть готовятся…
А мы с Павлушей сели на велосипеды и махнули в Волчий лес.
Хоть это было уже и не так интересно, но мы должны были все-таки прочесть, что там написали эти «трое неизвестных», эти «Г.П.Г.».
В лесу возле дота было тихо и торжественно. И как-то не хотелось нарушать эту тишину. Невольно мы старались ступать бесшумно.
Павлуша засунул руку в расщелину над амбразурой и вытащил сверток: в прозрачном полиэтиленовом мешочке была завернута какая-то бумага. Павлуша развернул, и я сразу узнал почерк — четкий, с наклоном в левую сторону, каждая буковка отдельно (почерк старшего лейтенанта Пайчадзе).
Мы сели на холодную замшелую каменную глыбу, я обнял Павлушу за плечи, прислонился головой к его голове, и мы начали про себя читать.
Дорогие друзья! Ява и Павлуша!
Это очень-очень хорошо, что вы помирились. Наша тайна теперь не нужна. Потому что все это было придумано для того, чтобы вас помирить. И мы надеемся, что вы не обидитесь на нас за это.
Мы хотим от всего сердца пожелать вам, чтобы свою дружбу вы пронесли через всю жизнь. Святое это дело — дружба. Самое святое и самое чистое на свете. И чище всего оно в детстве. Берегите же его и цените! Ведь самые верные, самые большие, самые прекрасные друзья — это друзья детства. И тот, кто на всю жизнь сбережет друга детства, тот счастлив! А кто не сбережет, плохо тому придется. Потому что детство не повторяется… И проживет этот человек свою жизнь без дружбы. И будет она совсем безрадостной, хоть, может быть, и долгой. И не почувствует он себя по-настоящему человеком. Потому что больше всего ты Человек, когда что-нибудь делаешь для друга!
Не забывайте этого, ребята!
И пусть ваша дружба будет такой же крепкой, как эти каменные глыбы, которые стали памятником настоящей солдатской дружбе, дружбе до последней капли крови…
Г. П. Г.
Мы уже давно прочитали письмо, но все еще сидели, не двигаясь, и молчали.
И так же, как тогда, на чердаке у бабки Мокрины, когда Павлуша вытащил меня из воды, я вдруг почувствовал неистовую, горячую радость от того, что он рядом, что он мой друг, что мы помирились.
Неужели я мог быть с ним в ссоре! И не разговаривать! И проходить мимо, будто незнакомый!
Чушь какая-то!
Черт те что!
Но… неужели Гребенючка писала это письмо?
В голове не укладывалось! Хоть убей!
Извините, но я еще не мог привыкнуть к мысли, что Гребенючка — и вдруг такая хорошая.
Это только в книжках так бывает, что герой только р-раз — и вмиг перевертывается на сто восемьдесят градусов: из плохого делается хорошим, из хорошего — плохим, кого ненавидел, сразу начинает любить и наоборот.
Я так сразу не могу.
Я буду постепенно.
Мне нужно привыкнуть.
Конечно, письмо писала не Гребенючка, а Галина Сидоровна. Хотя писал-то на бумаге его Пайчадзе, но придумывала, диктовала Галина Сидоровна. Он бы так не написал, хотя бы потому, что языка украинского не знает.
Конечно же, Галина Сидоровна и тот разговор со мной по телефону ему написала, и он только читал по бумажке (потому что так солиднее да и легче акцент сбить).
Вообще они думали, что все будет очень легко и просто, что они малость поводят нас за нос с этими загадочными инструкциями, заставят делать тайно друг от друга одну и ту же работу (из-за этого в разное время и назначали!), а потом столкнут носами и заставят помириться.
Намечалось, что мы будем по очереди раскапывать и расчищать дот, чтобы в конце концов создать там музей боевой славы. Пайчадзе заранее даже маленькую саперную лопатку тут припрятал.
Но вышло все не так, как думали и намечали.
Неожиданно, после того как Пайчадзе уже вручил мне и Павлуше письма, были объявлены по тревоге военные учения. В армии, оказывается, всегда так: никто ничего не знает, ни солдаты, ни офицеры, и вдруг тревога — боевая готовность номер один! И все! А что ж, это верно — армия ежеминутно должна быть готова к бою.
Хорошо, что Пайчадзе со своим подразделением остался в лагере — «в охранении».
А то ведь Галина Сидоровна сказала ему: «Делай теперь что хочешь, но чтобы ребята мои зря не волновались и не переживали!»
Это ведь он вечером после встречи с нами возле дота ездил отчитываться к ней, а я его в саду выследил и наделал шуму (правда, он переждал в кустах и потом все же встретился с ней).
И утром пришлось ему звонить по телефону.
А Павлуше письмо в альбом для рисованья это уж, конечно, Гребенючка подложила.
В общем, всю эту кашу заварила Гребенючка.
Она, видишь ли, не могла смотреть, как мучается и страдает Павлуша. (Он, значит, страдал, мучился, а я-то, дурак, думал!..)
И решила нас помирить. Но сама этого сделать она не могла, потому что знала, как я ее «люблю». Тут все бы вышло наоборот.
Тогда пришла она посоветоваться к Галине Сидоровне.
А Галина Сидоровна подключила к этому делу своего Пайчадзе, и уже втроем они разработали план операции.
