Анатолий Максимов - Чудаки с Улики. Зимние птицы
Рагодин выпустил козу пастись, занес в избу дров и начал растапливать печку.
— Где это вымокли?
— Мы таежные спасители, батя, — сквозь дремоту пробормотал Гоша.
— Дикую косулю спасали, в развилке повисла, — простуженным голосом добавила невестка. — С ней и козленочек был, такой маленький… Чуть не пропали, бедные.
— Не годится так, ребята. Вам ли не знать, как губительна для чахоточных сырость, особенно простуда? Чем так вот, — Рагодин взглянул исподлобья на кровать, — езжайте-ка в больницу, там за вами присмотрят. Поезжайте…
Печка загудела. Рагодин, усиленно пристукивая протезом, подался на реку измерять температуру и уровень воды; садился на сырую корму лодки, греб оморочным веслом. Без точек и запятых струится вдоль бортов вода, как и мысли у Рагодина.
«Косулю спасали, видишь ли. А кто их спасет?.. Боюсь, как бы не померли без меня, им хоть бы хны: по сопкам лазят, на дожде стынут, а после лежат пластом. Для меня самое главное теперь — их выздоровить, у них, видишь ли, есть еще и другие заботы. Будь у меня пенсия, все бросил бы да присматривал за ними, а то ведь год осталось до пенсии в сторожах ходить, разве бросишь? Они как маленькие, не понимают, нянька им требуется…»
Думал старик выгрузить на посту котомку и сразу вернуться домой, но задержался на три дня: молча ухаживал за сыном и невесткой, копался в ульях, посадил картошку.
Уезжая, сказал молодым супругам:
— Завтра меня опять ждите. Хозяйством попущусь, сам загнусь, но так и буду мотаться к вам до последнего своего дня.
Сидят на берегу супруги — виноватые, неловко им перед отцом, смотрят на его согнутую спину в хлипкой оморочке, на поблескивающее неспешное весло и твердо решают лечиться по-настоящему. Хватит старика сердить, он ради них мается. Ему бы пора греться на завалинке, а он почти каждый день по двадцать километров туда и обратно отмахивает веслом.
Едва оморочка скрылась за кривуном, Гоша заметался, как заяц на затопленном островке. Драповая кепка задрана вверх козырьком, шея тонко вытянулась из большого воротника фуфайки; Гоша, казалось, всем долговязым туловищем что-то слушал и ждал.
Недолго он радовался безлюдью на водомерном посту (а может, притворялся, чтобы угодить Нине), уходил с дробовиком вдоль берега, бродил у заливов, задыхаясь и падая, залезал на крутую вершину сопки, поросшую редким дубняком, и там часами простаивал, как будто поджидал момента, чтобы заглянуть за далекие снежные горы. Гоша считал по пальцам день за днем, прожитые на водомерном, как в армии последний срок службы. Он просто изнемогал в безделье и скуке. Не слушая упреков жены, взялся копать огород, заросший пыреем и леспедецей; копщиком оказался квелым: истекая потом, быстро уставал и задыхался. Внешне тихий, он просиживал истуканом на крыльце, отчужденно глядя на беспокойных в любовную пору птиц. Маточкино молочко, пергу и мед как лекарство Гоша не признавал, называл «мурой»; уколы, предписанные районным врачом, правда, терпел, да и то лишь бы отвязалась жена.
Раз Нина ждет-пождет Гошу с водой, а его все нет. Спускается она к берегу и видит: на носу дюралевой лодки сидят двое парней, с ними и Гоша. За шумом тайги Нина не расслышала, когда подлетела лодка к посту. Гости выпивают, закусывают.
Увидев жену, Гоша закарабкался в лодку, слезно крича:
— Парни, заберите меня с этой каторги! Я вашу лодку за веревку потащу, еду буду варить на костре, только увезите меня отсюда, не дайте сдохнуть в кустах, как старому еноту!
Нина тянула мужа домой, он вырывался и продолжал залезать в лодку. Незнакомые парни смеялись, уговаривали Нину отпустить Гошу погонять ленков…
К утру Гоша проспался, хотя лицо отекло, руки тряслись, словно только что вытащили его из проруби; закопошился, пытаясь подняться на ноги.
— Пойду воду мерять, — кротко сказал он.
— Отлеживайся, без тебя замерю, — велела Нина. — И вот тебе мое последнее слово, Георгий: или ты будешь лечиться, или вот тебе лодка, вот и весло. Я с тобой не собираюсь погибать. Я буду лечиться и тебя спасу, но ты не вреди мне.
Волосы у Нины свешивались на черные пронзительные глаза; она стояла перед мужем в кирзовых сапогах, в фуфайке, с непокрытой головой, казалась рослой и сильной. Гоша лежал молчком, глядя в окно, озаренное солнцем; скажет робкое слово и опять замолкнет.
Нина выплеснула воду из ведра в таз, сняла с гвоздя термометр и ушла на реку.
Наступил июнь с короткими ночными дождями, с ярким солнцем и мягким теплом. Над самой водой цвели черемуха и уссурийская яблонька, побелел боярышник, развернулись белые пионы, шиповник начинал малиново обжигать крутизну сопки.
Желтогрудая трясогузка на высоких ножках-соломинках танцевала возле Нины; садилась на борт лодки, бодренько покачивалась и цвиркала. Трясогузка выпаривала птенцов под нависшими корнями. Нине казалось, что птица участливо спрашивала у нее: «Где твои?..» Она вычерпывала из лодки воду алюминиевой чашкой и грустно глядела на берега, ожидая от них утешения. Нина быстро привыкла к одиночеству, к таежной весне, как будто почувствовала облегчение в груди и дышалось свободнее. Она устраивалась на водомерном посту жить долго, если бы не Гоша…
На другой стороне реки, немного выше Нины, кто-то шумно бросился в воду. Нина вздрогнула, чуть было не кинулась домой, но, разглядев острые высокие уши, осталась в лодке.
Плыла изюбриха с телком. Наверно, на том берегу не обратила внимания на Нину, сидевшую неслышно в лодке, и повела теленка через речку. Телок отставал от матки, она оглядывалась на него, негромко мычала. Нина понимала, глядя на мелкие волны впереди теленка и слыша его прерывистое дыхание, как отчаянно орудовал телок ногами, словно это могло убыстрить его плавание.
Недалеко от Нины матка достала ногами дно, вышла на берег. Маленькая голова ее вся из чутких ушей и круглых больших глаз. Ждет серая матка торопливо подплывающего телка, тоже глазастого и фыркающего. Опасливо и будто бы ища сочувствия, косится на Нину, вострит уши в ее сторону и, как желтобрюшка, словно тоже спрашивает: «Где твой?.. Наступило дивное время! Все самки тайги гуляют с маленькими. А ты одинокая. Где твой?..»
Матка стряхнула с себя ливень воды, и слабенький пятнистый телок, глядя на мать, тоже встряхнулся. Звери быстро ушли по зарослям таволги на мыс в густую релку.
Нина вычерпала из лодки воду, но отчалить от берега не могла; с завистью слушала беспокойных птиц, остро завидуя желтобрюшке и оленухе.
Глава третья
1
Нина продергивала морковь, Гоша сидел на крыльце и выстругивал черень для лопаты. И вдруг Гоша увидел: от берега поднимается высокий старец, весь в белом: на голове белый платок, низко опущенный на острые плечи, белая рубаха навыпуск и штаны белесые свисают пусто.
— Нинуля! — окликнул Гоша жену. — Посмотри-ка: явление Христа народу.
Нина привстала со стульчика. Откуда взялся неземной, в странном наряде старец?.. Идет неспешно, поглядывает по сторонам, руки за спиной держит; лицо у старца светло-коричневое, сухое, бородка прозрачная, словно метелка тростника. Нина не в силах оторвать глаз от белого пришельца и готова убежать в дом или спрятаться за Гошу.
— Кто это? Откуда он взялся?..
Женщине вспомнились давние рассказы бабушки про бога, который будто бы, в обличье дряхлого старца, иногда нисходит с небес на грешную землю. Ходит он с посошком по земле, видит, как сильные обижают слабых, как радуются и страдают люди; злых карает, добрых, совестливых и отзывчивых он одаривает счастьем, больных излечивает. Уж не исцелитель ли спустился с неба на водомерный пост?
Идет старец к молодым легким шагом, мурлычет под нос какую-то песенку. На тропе уже с неделю палка валяется, он не поленился поднять, несет к дому палку; грабли лежали — и грабли воткнул черенком в землю — наводит порядок, точно на своей усадьбе.
— Ты кто такой, дед, и как сюда попал? — грубовато, не без робости выкрикнул Гоша.
Старец бросил палку на ворох дров и сказал ровным голосом, словно продолжая прерванный разговор:
— Стреляли здесь — я слыхал, топором рубили — тоже слыхал. Думаю: какие люди пришли на пост, зачем?.. Долго гадал, да проверить все некогда было. — Выговор у старца странный, вроде бы не русский, начни передразнивать его, занятно так не получится. — Эвон кто здесь! Молодые люди. Ну, здорово были! — Лицо его осветилось густыми морщинами, а в каждой морщинке, особенно в маленьких глазах, необъяснимая тайна притягательной улыбки. Если этакого старца повстречаешь на лесной тропе, то от страха вскрикнешь, и ноги, вдруг налившиеся свинцом, не сдвинутся с места, но стоит улыбнуться незнакомцу по-детски доверчиво и широко, как и ты вздохнешь облегченно и сам улыбнешься.
