Василий Авенариус - Во львиной пасти
— Нелегкая тоже служба… А де ла Гарди там же, на Васильевском, и зарыли?
— Нет, осталась после него старушка-сестрица, упросила, слышь, Меншикова схоронить братца тихомолком на городском кладбище, в семейном склепе.
— Вы про кого это, братцы? Про горемычного нашего фенрика? — спросил подошедший тут к разговаривающим фельдшер из походного лазарета.
— Про какого фенрика? Про Ливена? — всполошился Лукашка. — Что с ним?
— Аль не слышал разве, то отошел он тоже от сей жизни в вечную?
— Бог ты мой! Царство ему небесное! Но ведь государь поручил его особливому попечению лейб-медика…
— И пеклися; лечение шло своим ходом. Да вот но-нешною ночью, Господь его ведает, что ему попритчилось: как малыш несмышленый, самовольно развязал себе бинт на руке. Как хватились мы под утро — ан больной уж кровью истек.
— Сраму, знать, не мог снести, что в плен добровольно отдался. И никого-то из своих даже при нем не было, чтобы закрыть глаза бедняге на вечный покой!
— Ты-то, Лука, чего об нем терзаешься? Родня он тебе, что ли?
— Родня не родня, а все якобы по моей милости под свое же шведское ядро угодил.
— На том свете, авось, сквитаетесь, — философски заметил сержант. — Знать, ему такое уже предопределение вышло. Промеж жизни и смерти и блошка не проскочит.
Если сердобольный калмык раз-другой вздохнул еще от горькой участи бездольного шведского фенрика, то другим в лагере было уже решительно не до него, потому что в это самое время прибыла наконец на барках запоздавшая артиллерия из Шлиссельбурга. К вечеру поспели и подводимые к крепости траншеи, так что не медля могло быть приступлено к самой установке мортир и пушек. Целую ночь напролет, с 29-го на 30 апреля, на траншеях кипела неустанная работа, а к полудню 30-го все батареи были уже в порядке, орудия заряжены; оставалось начать бомбардировку.
Но на собранном государем военном совете было решено — не громить цитадели и беззащитного города, не испытав предварительно всех мер к миролюбивому соглашению.
От имени генерал-фельдмаршала Шереметева к коменданту цитадели, полковнику Опалеву, был отряжен трубач с «увещательным» письмом о сдаче крепости и города «на акорд».
Махая белым платком, трубач подошел к подъемному мосту и громко затрубил. Мост был опущен, и трубач скрылся в воротах цитадели. Вслед затем батареи на крепостном валу смолкли; в цитадели, очевидно, началось совещание о сдаче.
Весь русский лагерь был в лихорадочном возбуждении, особенно фейерверкеры, которые с фитилями в руках беспокойно расхаживали около своих орудий. Ужели же им и выстрела сделать не придется в ответ на эту денную и нощную воркотню вражьих пушек? Из-за чего же столько хлопотали?
Но вот прошел час, и другой, и третий, а господа шведы все еще совещались. Общее нетерпение лагеря с часа на час возрастало, заразило, знать, и самого царя. С нахмуренным челом неожиданно появлялся он то тут, то там на траншеях, то меж солдатских шатров, то на берегу Невы у карбасов, словно нигде ему не было покоя, и зычный голос его разносился далеко в окружности, заставляя невольно вздрагивать и озираться всех и каждого.
— Серчает батюшка-царь на шведа, ух как серчает! — перешептывались солдаты. — За обеденный стол, слышь, даже садиться заклялся, доколе отписки не дадут. А мундкох на кухне инда плачет, волосы на себе рвет, все кушанья, мол, перепреют, перегорят.
Но не царь один и старший повар его негодовали на медленность шведов: большинство приближенных государя разделяло их нетерпение, поглядывало то и дело на свои карманные луковицы, — некоторые, правда, по одной причине с мундкохом, потому что «адмиральский» час давно пробил.
— Вот уже и пятый час на исходе, — вполголоса передавали они друг другу.
— Пятый час? — расслышав, подхватил Петр и топнул ногою. — Что мы, на смех им дались, что ли? Сказано же было, что дается два часа сроку! А вот с полудня ждем да ждем…
— Долгонько, точно, — заметил рассудительный Шереметев. — Но у них тоже, полагать надо, свой воинский онор, и в превеликой конфузии зело тяжко им без единого выстрела с нашей стороны оружие сложить.
— Так одолжим их: дадим генеральный залп!
— Час времени еще подарим им, государь; обождем до шести.
— Так и быть, — нехотя уступил Петр. — Но коли до шести не дождемся нашего трубача…
— Тогда отправим за ним еще барабанщика, — досказал Меншиков.
— Ты что, Данилыч? — гневно вскинулся на него государь. — Шутить еще вздумал?
— Какие шутки, ваше величество! Чем же посланец наш повинен, что те замешкались? А ему наверняка бы не сдобровать, ежели бы мы, не упредив, открыли огонь. Так ли я говорю, господа генералитет?
«Господа генералитет», переглянувшись, нерешительно присоединились к мнению всесильного фаворита.
— Ну, будь по-вашему, — сдался Петр, но глаза его зловеще сверкнули, а могучая дубинка в руке его на четверть врылась в рыхлую землю.
Глава восьмая
Возьми барабан и не бойся!
Вот смысл философии всей.
ГейнеСмойте с лиц вы краски брани,
С ваших пальцев — пятна крови,
Закурите дружно вместе
Эти трубки — трубки мира.
ЛонгфеллоСлух о решении государя потерпеть еще до шести часов и затем послать за трубачом барабанщика живо распространился по всему лагерю. Дошел он, таким образом, и до Лукашки. За четверть часа до урочного срока калмык начал слоняться около царской палатки, знай, поглядывая с озабоченным лицом на видневшиеся вдали башенные часы цитадели. Стрелка на них подвигалась все ближе к шести, а подъемный мост все еще оставался поднятым, и о трубаче не было ни слуху ни духу.
Минут семь до срока полотняный край палатки внезапно распахнулся, и оттуда выскочил Павлуша Ягужинский. За короткое время своего пребывания в лагере Лукашка успел уже заслужить доброе расположение молоденького царского денщика, между прочим, благодаря своим любопытным россказням о пышной столице французов, куда государь обещался свезти и Павлушу. Теперь ловкий калмык решился воспользоваться благожелательством последнего.
— Куда, Павел Иваныч? — спросил он, заслоняя Ягужинскому дорогу.
Тот только рукой отмахнулся: не до тебя, мол отвяжись.
— За барабанщиком к господам шведам? — не отставал Лукашка.
— Да, да.
— Так он здесь.
Ягужинский, недоумевая, обвел кругом взором.
— Где?
Калмык с самосознание ткнул себя указательным перстом в грудь:
— Voila, monsieur!
— Ты? Лукашка?
— Oui, monsieur.
— Мундир-то на тебе, точно, барабанщика, да требуется, брат, и уменье.
— А у нас его разве нет? Отбарабаним всякую штуку так, что любо. Не даром в науке у французов побывали. Право же, голубчик Павел Иваныч, усерднейшая к тебе просьба: пошли ты меня к ним барабанщиком!
— А на что тебе, чудак ты этакий?
— На то, чтобы господина моего там проведать. Ведь он, сердечный, по дурацкой своей фанаберии, сидит сиднем еще в своей волчьей яме не только что без парного молока, но и без капельки воды пресной, без крошки хлеба черствого. Ну, а у меня тоже, слава Богу, не деревянная душа, надо же вызнать: жив ли он еще там, здоров ли?
Молил слуга о своем господине так умильно, что тронул молодое сердце царского денщика.
— Да ты, Лукашка, не врешь? — спросил тот. — Ты и вправду барабанить обучен?
— Вот те крест! Зря соваться не стал бы. Хоть сейчас экзамен учини.
— Хорошо, учиним, а там, коли правда, доложим, пожалуй, его величеству.
До шатра царских музыкантов была добрая сотня шагов. Но издали еще доносились оттуда нестройные звуки разных духовых инструментов, так как каждый музыкант, упражняясь сам по себе, старался заглушить других. При появлении любимого государева денщика звуковой хаос разом стих. А когда Ягужинский потребовал барабан и затем передал его вместе с палочками Лукашке, все присутствующие музыканты обступили калмыка, который своей обходительностью и невозмутимым балагурством успел уже приобрести себе в лагере некоторого рода популярность и теперь, по-видимому, собирался показать опять одну из своих диковинных заморских штучек. Ожидание их не обмануло.
Перебросив через плечо ремень от барабана и молодецки выставив правую ногу, Лукашка с каким-то особенным вывертом вооружился барабанными палочками и стал отбивать мелкую дробь.
— Ровно горох пересыпает! Аль дождичек в стекла бьет! — толковали меж собой слушатели.
Но вот дробь становится все крупней и крупней и сама собой переходит в парадный марш.
— Экой штукарь ведь! Чтоб тя мухи съели! — не могли уже скрыть своего изумления компетентные судьи.
Тут сквозь торжественный темп марша прорвалась игривая трель. В то же время и губы барабанщика затрелили в такт.