Сергей Алексеев - Секретная просьба (Повести и рассказы)
Батюшка долго не мог понять, за что такие слова и за какие такие провинности его, духовную особу, и вдруг притащили в участок. А узнав, затрясся как осиновый лист. Трясётся, крестится, выпученными глазами моргает.
— Кто был на сходке? — не отстаёт надзиратель.
Старается батюшка вспомнить. Не может.
— Разные, — говорит, — были. Человек сорок. И высокого роста и низкого. И молодые и старые. Аллилуйя ещё кто-то здорово пел.
— «Аллилуйя»! — передразнил надзиратель. — Ну, а кто нанимал? Кто деньги платил?
— Плечистый такой, — оживился батюшка. — С усами. Руки ещё в мозолях.
Стали искать. Да мало ли среди рабочих широкоплечих да с усами. А руки в мозолях у каждого. Так и не нашли.
Обругал ещё раз надзиратель Тятькина и батюшку. На этом дело и кончилось.
Рабочие были довольны. Шутка ли сказать — и Первое мая отметили, и самому царю устроили отпевание.
АРАКЕЛ
Небывалой силой славился тифлисский[9] кузнец Аракел.
— Дядя Аракел, согни-ка подкову, — просят ребята.
Положит кузнец подкову на огромную, словно сковорода, ладонь, сожмёт — согнулась подкова.
— Гирю, гирю подбрось, — не отстают ребята.
Возьмёт Аракел пятипудовую гирю, начинает играть, словно мячиком.
…Вместе с русскими рабочими Первое мая стали отмечать и рабочие других национальностей: украинцы, латыши, белорусы, армяне, татары.
В 1901 году отпраздновать Первое мая решили и рабочие города Тифлиса.
Первомайская демонстрация в Тифлисе получилась большая, многолюдная две тысячи человек вышли на улицы.
Вместе со всеми вышел и Аракел. Шёл впереди, нёс красное знамя.
На одной из улиц рабочим преградили дорогу конные полицейские и казаки.
— Разойдись! — приказал казачий офицер. Он взмахнул плетёной нагайкой.
Демонстранты остановились.
— Разойдись!
Никто не шевельнулся.
Подал тогда офицер команду. Выхватили полицейские и казаки шашки, бросились на демонстрантов.
Смешались ряды рабочих, потеряли равнение. Окружили полицейские Аракела, оттеснили его от товарищей.
Подскакал офицер и схватился за красное знамя.
Не выпускает Аракел знамени, ещё крепче прижал к груди.
— Отпусти! — закричал офицер и полоснул по лицу знаменосца нагайкой.
Пересек красный рубец лицо Аракела, кровью наполнился левый глаз.
Держится Аракел за знамя.
— Отпусти! — хрипит офицер; выхватил он шашку, взмахнул — вот-вот рубанёт Аракела.
Но перехватил кузнец офицерскую шашку. Вырвал, подбросил и, как хворостинку, переломил её на две половины.
Опешили офицер и полицейские. Сидят на лошадях, разинули рты.
А Аракел презрительно швырнул на землю обломки шашки, сжал крепче в руках знамя и не торопясь направился к демонстрантам.
Опомнились полицейские.
— Стой! — закричал офицер. — Стой! Держи его!
Бросились догонять Аракела, да поздно. Смешался он с толпой. Не видать Аракела. Не найти. Лишь по-прежнему развевается над демонстрантами красное знамя.
— Да здравствует Первое мая! Да здравствует свобода! — несётся по улице.
ПАССАЖИРЫ
Дело было в Могилёве. Извозчик-старик Качкин подкарауливал возле вокзала пассажиров. День был весёлый, майский.
Сидел старик на козлах пролётки, от яркого солнца щурился. Смотрит идут два парня. В руках у одного корзина. Сверху платком накрыта. Из-под платка торчит гусиная голова. Крутит гусак головой, с любопытством на всех поглядывает.
Поравнялись парни со стариком:
— Свободен?
— Милости просим.
— Нам бы на главную улицу.
— Тридцать копеек.
Парни спорить не стали. Один из них сел на пассажирское сиденье, поставил рядом с собой корзину. Второй попросил:
— Разреши-ка, папаша, лошадкой поправить.
— Садись, — согласился старик. — Но за это ещё пятак.
— Ладно, будет тебе пятак.
Качкин подвинулся.
Взобрался парень на козлы. Взял вожжи и кнут. Гикнул.
Тронулись.
— Из деревни, никак? — поинтересовался старик. — Гостинчик, видать?
— Подарочки, — ответил загадочно парень.
Выехали на главную улицу.
— Держись, папаша! — крикнул парень Качкину и посильнее ударил коня.
Запрыгала пролётка по булыжной мостовой, засвистел в ушах ветер.
— Э! — заворчал старик. — Так не договаривались. За это ещё десять копеек.
— Ладно, — согласился парень.
Видит Качкин — уступчив пассажир.
— Нет, — говорит, — двадцать.
Пока они договаривались, второй парень, тот, что сидел на пассажирском сиденье, снял с корзины платок, приподнял гуся, а под гусем листовки! Взмахнул парень рукой — взвились, закружились, полетели листовки в разные стороны.
Оглянулся Качкин, понял — недоброе…
— Стой! Стой! — закричал с испугу.
— Тише, тише, папаша, за это ещё целковый.
Только Качкину теперь не до денег.
— Караул! — завопил. — Разбойники!
Летит пролётка по главной улице. А сзади несутся городовые, слышится свист, хлопают выстрелы. Подбирают прохожие листовки, суют поспешно за пазуху. Свернула пролётка в один переулок, в другой, в третий.
Осадили парни разгорячённого коня, сунули старику горсть медяков, оставили корзину и гуся, бросились во двор, перемахнули через забор только их Качкин и видел.
Подбегают запыхавшиеся городовые. Окружили пролётку, стянули Качкина с козел.
— Кого вёз? Где пассажиры?
Хотел Качкин показать, куда побежали парни, да не успел.
Подошёл к нему офицер.
— Сволочь! — закричал он и съездил старику по уху. — Душу пущу по ветру! Где негодяи?!
Насупился Качкин, глянул из-под навислых бровей на офицера, помедлил.
— Вон туды утекли, — показал он на противоположный конец переулка.
Отпустили жандармы старика, помчались в указанном направлении.
Возвращался Качкин домой, щупал медяки в кармане, посматривал на гуся, вспоминал неожиданных пассажиров. «Парни, видать, рискованные, рассуждал старик. — Ишь напридумали! По самой по главной улице…»
ГРИША ЛОЗНЯК
Гриша Лозняк отбывал заключение в одиночной камере. Худ. Ростом мал. В плечах узок. Глянешь — ничего в нём особенного. Да и нраву Гриша был скромного. Ссор с надсмотрщиками не заводил. Тюремных правил не нарушал. Во время прогулок не разговаривал. Смотрели на него надзиратели и думали: «По глупости небось угодил парень, по недоразумению».
Раз в неделю приходила сестра, приносила передачу — всегда одно и то же: буханку хлеба, бутылку молока и четверть фунта дешёвых конфет, но непременно в бумажках.
Звали её Лизой. Была она под стать брату: худенькая и маленькая, совсем девочка. Лиза терпеливо дожидалась своей очереди, робко протягивала корзину и уходила.
— Видать, пугливая, — говорили охранники.
Только всё было не так.
Гриша сидел не случайно. Был он членом большевистской партии, печатником, и арестовали его при разгроме подпольной типографии.
И Лиза была вовсе не сестрой Лозняка. Она тоже состояла в большевистской партии и выполняла партийное поручение. Да и хлеб, молоко и конфеты приносила она неспроста. В конфетные обёртки вкладывались письма от товарищей с воли. Сидел Гриша в тюрьме, а был в курсе всех новостей и событий.
Из хлеба Гриша делал чернильницы, наливал в них молоко и молоком писал ответы товарищам. Когда к Гришиной камере приближались охранники, он проглатывал и «чернила» и «Чернильницу». Вы, наверное, знаете, что так писал письма из тюрьмы Владимир Ильич Ленин.
Приближалось Первое мая.
Гриша не раз принимал участие в первомайских маёвках. Решил он и в тюрьме отметить рабочий праздник. Сообщил об этом соседям — заключённым, сидящим в других камерах. Сообщал стуком — специальным шифром. Вначале постучал в стену направо, потом в стену налево. Товарищи поняли, поддержали, в свою очередь сообщили соседям.
Вскоре о предложении Гриши Лозняка знали все политические.
И уже на следующий день стали в тюрьму поступать лоскутки красной материи: одному — запечённые в хлебе, другому — в пироге вместо начинки, третьему — засунутые в корешок книги.
Во время прогулок заключённые незаметно передавали лоскутки Грише, а он по ночам шил из них красное знамя.
И вот наступило Первое мая. Как и обычно, утром заключённых вывели на прогулку. Тюремный двор небольшой. Ходят они цепочкой по кругу. Десять кругов тридцать минут. Тридцать минут — вот и вся прогулка.
Прошли заключённые круг, прошли два, и вдруг взвилось над арестантами знамя. Затрепетало в воздухе алым полотнищем. Потянулось к небу и к солнцу.
Смело, друзья! Не теряйте
Бодрость в неравном бою, —
запел Гриша Лозняк.
