Любовь Воронкова - Старшая сестра
«Сидят, как два воробья, – нахохлились, – подумала она. – А как похожи-то друг на друга!»
– Ты говоришь – я запираюсь, – после угрюмого молчания сказал отец, – не говорю с тобой. Ну, а ты-то хоть раз пришла ко мне с чем-нибудь, а?
Их глаза встретились.
– Да, – Тамара снова перешла в наступление, – а в Новый год я одна была! Во всей квартире! Хорошо мне было, по-твоему?
– Наверно, плохо, – сочувственно сказал отец. – Но неужели ты совсем одна была?
– А, вот ты и не знаешь ничего! Очень нужны мне всякие шёлковые платья! А я всё одна да одна! Посоветуйся с тобой! А если бы посоветоваться, то выставка не провалилась бы? Посоветуйся с тобой, как же!..
Тамара вдруг расплакалась. Отец подошёл, смущённо и неловко погладил её по густым рыжеватым волосам.
– Ну ладно… ну ладно, – виновато заговорил он. – Ну, теперь мы договорились с тобой. Мы с тобой теперь всё поняли, правда? Всё теперь поняли. Оба мы виноваты… и оба не виноваты… правда? Ну я, может быть, побольше виноват. А?
Тамара утёрлась подолом чёрного школьного фартука и, взглянув на отца, усмехнулась сквозь слёзы.
– Не знаю, кто больше, – сказала она. – Только ты… не уезжай в эмтээс. А если уедешь – мне опять одной быть?
Отец задумчиво посмотрел на неё.
– Вот какое дело-то, – он обращался к ней, как к взрослой: – я, пожалуй, всё-таки поеду. А ты пересмотри-ка себя. Если хочешь, давай вместе подумаем. Почему ты одна? Почему у тебя нет верных друзей? Все другие плохие – одна ты хорошая? Так не бывает. Если у человека нет друзей, это очень опасно. Такой человек должен хорошенько посмотреть на себя самого: а может, это я плоховат, что людям со мной и скучно и холодно, что людям не хочется прийти ко мне, что людям всё равно – трудно мне или легко? А может, это я сам такой холодный и равнодушный – так и люди платят тем же? Горячий, внимательный, добрый к людям человек никогда не остаётся один. Никогда! Приглядись-ка ты получше к себе. Приглядись, я тебе советую.
Тамара молчала.
– А насчёт эмтээс… видишь ли, какое дело… – продолжал отец. – Я уже подал заявление. И согласие получил… А ты летом ко мне приедешь – правда? Приедешь?
– Приеду, – со вздохом ответила Тамара. И добавила, жалобно заглядывая отцу в глаза: – Папочка, прости меня за журналы!
Тамара и Николай Сергеевич мирно и дружно пообедали вдвоём. Николай Сергеевич расспрашивал дочь то о том, то о другом – о её школьных делах, о пионерском отряде, о подругах… Из её скупых ответов, неясных и недобрых отзывов о девочках и учителях Николай Сергеевич понял, как трудно и сложно живётся Тамаре. Он с горечью и болью открывал, что дочь его, только ещё вступающая в жизнь, уже тронута, как ржавчиной, недоверием к людям, что в характере её много чёрствости и глубокого, словно врождённого эгоизма. Он глядел на свою дочь – свежую, белолицую, с живыми, быстрыми глазами девочку, напоминающую цветок, который только что раскрылся… А вместо цветка ему почему-то представлялась новенькая стальная деталь, только что отлитая, свежая, блестящая. Как будто отличная деталь – а глаз инженера видит в ней непоправимые дефекты: тайные раковинки внутри, делающие эту деталь негодной и ненужной…
После обеда Тамара, надев недавно подаренные мамой шапочку и рукавички, ушла на каток. А Николай Сергеевич ещё долго ходил по своему кабинету и думал, думал… Кто виноват, что Тамара становится второй Антониной Андроновной? И кто виноват, что Антонина Андроновна оказалась такой тупой обывательницей? А где же был он, когда всё это происходило с его близкими людьми?
Трудно было внушить что-нибудь высокое и благородное Антонине Андроновне: она была человеком недалёкого ума и огромной энергии. Легче было просто отойти – пускай поступает и живёт как хочет.
И что же вышло? Он, коммунист, едет в село, потому что считает своим долгом быть на «переднем крае» – так сейчас говорят о работе в селе. И на войне он тоже был на переднем крае, всю войну на передовой позиции. И не по приказу начальства, а по приказу своей партийной совести. А его дочь только что со снисходительной улыбкой сообщила ему:
«Все люди говорят о подвигах – и все притворяются. Подвиги только в книжках бывают!»
И так уверенно в этом сообщении прозвучал голос Антонины Андроновны, что Николая Сергеевича охватила тоска.
«Подвиги бывают и в жизни», – ответил он.
Но Тамара только улыбнулась на это.
«Надо взять её с собой в село, – решил Николай Сергеевич. – Поеду, устроюсь, а потом возьму и её. Поживёт без матери… Что ж делать, не всякая мать может вырастить настоящего человека».
БАБУШКИНЫ СКАЗКИ
Первое, что сделала бабушка Устинья, поселившись в квартире Стрешневых, – это повесила в спальне икону.
Изюмка вечером увидела в углу тёмное лицо с яркими белками глаз и выбежала оттуда с криком. Зина вздрогнула и сделал кляксу в тетради.
– Ну что ты, Изюмка! – Зина обняла сестрёнку, прижавшуюся к её коленям. – Чего испугалась?
– Картинка страшная… – Изюмка показала рукой на дверь спальни.
– «Картинка»! – Бабушка сдвинула на лоб очки и опустила чулок, который штопала. – Да нешто это картинка? Это лик божьей матери, богородицы… Ох, греховодники, ничего-то они не знают!
Антон поднял голову от задачника:
– Это богова мама, да?
– Ты решай, решай, Антон, – остановила его Зина. – Когда сделаешь уроки, тогда и разговаривай.
Но тут вмешалась Изюмка:
– А у неё от головы лучики идут. Разве так бывает?
– Никогда не бывает, – ответила Зина.
– У бога всё бывает, – возразила бабушка, задетая уверенным тоном Зины: – он всё может и всё знает. Вот ты сидишь и уроки учишь, а он знает. И о чём ты сейчас думаешь – он тоже знает.
– Бабушка, – вмешалась Зина, – а он знал, как фашисты в наши дома бомбы бросали?
– А нешто не знал? Он всё, батюшка, отец небесный, видел.
Зина сердито усмехнулась:
– Вот так отец! В людей бомбы бросают, а он сидит да смотрит.
– А значит, так надо было. Испытание посылал. Пути божий неисповедимы. На всё его святая воля. А без его воли и волос не упадёт с головы! Так-то…
– Значит, и все плохие дела тоже по его воле делаются? – Зина начинала горячиться. – Вот я сейчас возьму да изобью Изюмку ни за что – значит, божья воля будет? Или дом подожгу?
– Ну, бог тебя и накажет.
– Но, бабушка, – закричала Зина, – за что же он будет меня наказывать, раз всё по его воле делается? Это нечестно. Значит, он сам решит – пусть Зина отколотит Изюмку, а потом сам же за это и накажет!
– Тьфу ты, греховодница! Согрешишь тут с вами! – Бабушка отложила чулок и встала. – Пойти к ужину сварить чего-нибудь…
А Зина, разволновавшись, глядела в учебник и никак не могла понять, что там написано.
– Ты смотри не спорь с бабушкой, – прошептал Антон Зине, – а то ещё возьмёт да уедет!
Зина мрачно взглянула в его широкие, светлые, встревоженные глаза и, ничего не ответив, снова уткнулась в книгу. Да, с бабушкой спорить нельзя. При ней все дела у них наладились. Придёшь домой из школы, а на плите уже обед варится, и в комнатах чисто, и пуговицы у ребятишек пришиты, и чулки заштопаны. И сама бабушка такая опрятная, бодрая, никогда ни на что не жалуется, как другие: то болит да другое болит. Если даже что и болит у неё, то помалкивает. Может быть, привыкла молчать, долго жила одна, а когда человек живёт один, то кому же жаловаться! И красивая у них бабушка, хоть и морщинки на лице. А чуть выйдет на улицу, так и разрумянится вся, как ягодка. Но вот дался ей этот бог! Дня не пройдёт, чтобы не поговорила бабушка про бога да про святых угодников божьих. Сначала Зина молчала, потом стала возражать, спорить…
Изюмка долго не могла привыкнуть к тёмному лицу с белыми глазами, которое глядело из угла в спальне. Она боялась спать – и Зине приходилось сидеть у её постели, пока Изюмка не заснёт. Зина повесила на спинку её кровати тёплый платок, чтобы ей не видно было иконы.
– А она меня тоже не видит? – спрашивала Изюмка.
– Нет, не видит, – успокаивала её Зина.
– А она смотрит?
– На тебя мама смотрит, а не она. Видишь нашу мамочку?
Изюмка поворачивалась к маминой фотографии. И ей казалось, что то страшное белоглазое существо в золотом венке, которое зачем-то поселилось в их тёплой уютной спаленке, боится маму. И если мама смотрит на Изюмку, то можно спать спокойно – уж мама-то её в обиду не даст никому.
Бабушка как-то нечаянно вошла в спальню и услышала этот разговор.
– Ну и чему же ты ребёнка учишь? – рассердилась она на Зину. – Нешто мать-то у вас святее богородицы была? Ну, погоди ужо, погоди! Вот бог-то тебя накажет! Ещё как накажет-то – спохватишься!
Изюмка, услышав, что бог накажет Зину, раскричалась и расплакалась.
– Я не дам Зину! – плакала она. – Зина, я не дам тебя! Пусть он не приходит! Это наш дом!
