Анатолий Димаров - Со щитом и на щите
— Смотрите, хоть одна складочка останется — ногу разотрете до мяса.
Помкомвзвода проверяет в основном наши вещевые мешки. Дело не столько в том, чтобы там было все, чему положено быть. Вещевой мешок должен весить ровно два пуда, и помкомвзвода поблажки не сделает ни на грамм.
Кроме вещевого мешка, боец несет в походе шанцевую лопатку, патронташи, набитые учебными патронами, противогаз и винтовку, а летом еще и скатанную колбасой шинель. Все это висит на тебе, давит, тяжелеет с каждым километром. Не зря же в армии в то время был очень популярным анекдот о том, как боец выступал в поход и каким возвращался из похода.
Выступая в поход, кричал бодрым голосом: «Эй, дядька, убери воз с дороги, а не то перескочу!»
Возвращаясь же из похода, еле бормочет: «Дядечка, подбери кнут: не перелезу…»
— Это еще вам повезло, — утешали нас «старики». — Сейчас что: осень, солнце не печет… А попробовали б летом! Вернешься из похода, скинешь гимнастерку, а она коробом стоит. Побелеет вся от соли, хоть ногой футболь…
Что такое мокрая от пота гимнастерка, нам было известно. Нас уже раза три гоняли форсированным маршем через овраги и холмы, невзирая на дорогу, в таком темпе, какой не каждый спортсмен выдержит. Когда легкие и горло огнем горят и, как ни разеваешь высохший рот, воздуха не хватает.
В конце хотелось одного: упасть на землю. И дышать, дышать, пока в груди хоть немножко остынет. Ведь мы не просто бежали, а выдвигались на огневой рубеж, навстречу «врагу». И теперь должны его атаковать. Падаем и стараемся немножко полежать, прикрываясь шанцевыми лопатками не столько от «вражеских» пуль, сколько от командиров.
В то время мы не понимали, зачем нужно так мучиться. Нам казалось, что командиры нарочно нас гоняют. Лишь потом, уже во время войны, мы по-настоящему оценили эту крутую, необходимую науку…
Ну, а пока мы об этом даже не думаем — нам просто трудно. Пронизывающий ветер срывает с туч мелкие капли дождя, вскоре вся одежда на нас становится мокрой и еще более тяжелой. От нас валит пар, уже давно болят ноги, а дороге ни конца ни края, она плывет, расползается под ногами то скользкой размокшей глиной, то набухшим вязким черноземом, пудовыми гирями прилипающим к ботинкам.
Наконец доносится долгожданная команда:
— Привал!
Сползаем с дороги, садимся прямо на землю. Все три батальона, весь полк блаженствует, вытянув натруженные ноги. Один уже сворачивает самокрутку, другой, тайком от командиров, грызет выданный на обед сухарь, а этот, склонившись на вещмешок, дремлет. Слышны тихие разговоры:
— Эх, чайку бы горячего!
— Или миску борща…
— А обед скоро будет?
— Спроси у помкомвзвода — он тебя сразу накормит!
— А сколько нам еще километров идти? — Это из тех, кто больше других устал.
— Не тужи: все твои будут!
— Сейчас это что! — Опять кто-то из всезнающих «стариков». — Сейчас хоть пить не хочется. А попробуйте-ка посреди лета!
— А разве вы мимо колодцев не проходили?
— Колодцы — это не для нас! Пока не объявят большой привал — капли воды не дадут…
Разговоры, разговоры, разговоры… Весь полк отдыхает: повзводно, поротно, побатальонно. А на опустевшей дороге появляются одиночные фигуры. Это те, кто не выдержал темпа, отстал.
Оживаем во время большого привала. Во-первых, полдороги позади, а во-вторых, обед. Сухим пайком, полученным еще вчера вечером. Невиданная новинка: мясные консервы, одна банка на четверых, и твердые как камень сухари. Нетерпеливо открываем банку, выуживаем все мясо до крошки, делим на четыре идеально ровные пайки.
Едим. Грызем сухари, аж искры летят, сдабриваем мясом.
— Вот такого бы побольше… По банке на брата…
— Одолжи в НЗ!
НЗ — неприкосновенный запас, находящийся в вещмешке: банка консервированного мяса, десяток сухарей. Вернемся из похода — сдадим помкомвзвода. НЗ… Лучше бы этого НЗ и не было. Идешь — и все мысли о нем. Особенно к вечеру, к концу марша. Когда даже на привалах разговоров не слышно…
Наконец в вечернем сумраке завиднелись казармы.
Какие же они сейчас желанные и милые! Большие светлые окна сулят отдых и сон. До них еще добрых три километра, предстоит еще спуститься в овраг, потом выкарабкаться наверх, а сил больше нет, вот-вот упадешь, но все же приободряешься. И тут вдруг впереди взрывается музыка. Полковой оркестр, высланный нас встречать! Бодрый марш разрывает темноту, громыхает над головами, и колонны подтягиваются, и шаг становится четче, бодрее, пружинистей…
— Ногу!.. Ногу!.. Ать-два! — враз ожили, заметались командиры. — Равнение направо!
Поворачиваем головы. Проходим строевым вдоль оркестра, вдоль группы командиров во главе с полковником, и сама собой расправляется грудь, в едином взмахе взлетают и опускаются сотни рук.
Еще немного… еще… Вот, наконец, и казармы. И такая желанная, долгожданная команда:
— Р-разойдись!
Не успеваем раздеться, передохнуть после тяжелой дороги, как следующая команда:
— Чистить оружие!
Чистим. Качаясь от усталости, чистим. Заученными движениями разбираем, протираем, смазываем, и теперь уже не слышно даже приглушенного гомона: все молчат, как онемевшие.
Наконец отбой. Падаем в койки, проваливаемся в тяжелый, каменный сон.
Наутро едва поднимаемся, еле ступая на ноги, — так все болит. Но проходит день, второй, все муки, перенесенные при марш-походе, забываются, и мы уже сами готовы с видом бывалых воинов сказать новобранцам: «Марш — это что! С вечера подготовились, всем запаслись, а утром нормально встали и пошли… Вот попробовали б вы ночью, да по тревоге!»
Мы уже знакомы и с этим. Когда среди ночи подкинет тебя с койки голос дневального:
— Ро-ота! В ружье!
А за окном тревожно, как на пожар, заливается горн.
Сорвешься и не знаешь, что и хватать. Не успеешь домотать обмотки, как уже новая команда:
— Выходи строиться! Бегом!
Оделся — не оделся, хватай винтовку и лети во двор. Сперва, бывало, выскакивали: тот лопатку забыл, тот ремень, а этот без обмоток. А тут уже приказ: «Враг напал на наш гарнизон, окопался в трех километрах. Выбить и уничтожить!»
Выбили врага, разгромили наголову, и снова в казармы — спать.
Так что обычный марш еще ничего. Вот подъем по тревоге изведайте…
Сколько времени существует армия, столько же звучит над нею песня. Понаблюдайте, как проходят солдаты по улицам вашего города, городка, села. Запевала-тенор впереди, командир-орел сбоку, руки взлетают как одна, ноги — ррра! ррра! — в такт дружной песне. Выскакивают раскрасневшиеся девчата, льнут к окнам молодицы, бегут, обгоняя строй, ребятишки. А солдаты идут, распевая, и будто ничего не замечают.
Убежден, что самый первый в мире отряд, первая когорта, фаланга, дружина, первые люди, вооруженными ставшие в строй, отправились в свой первый поход с песней.
Мы, конечно, не знали, какие песни пели в те далекие времена. У нас были свои боевые, революционные песни, и они звучали над нами, когда мы выходили из казармы на учения или когда возвращались домой.
Сколько было в нашем полку взводов, столько звучало и песен. У каждого взвода, а точнее, у каждого командира была своя любимая песня. Ее и исполняли чаще всего.
Во втором взводе, например, особенно любили петь о трех танкистах:
На траву легла роса густая,
Поплыли туманы из тайги,
В эту ночь решили самураи
Перейти границу у реки.
Первым взводом командовал лейтенант, влюбленный в броню. Поэтому те чаще пели тоже про танки:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход…
Когда мы выступали ротой, то пели любимую песню ротного:
Мы войны не хотим,
Но себя защитим,
Оборону крепим мы недаром.
Ну, а наш третий взвод, понятно, пел про кавалерию! Любимую помкомвзводовскую.
Пролетают кони да шляхом каменистым,
В стремени привстал передовой,
И поэскадронно бойцы-кавалеристы,
Подтянув поводья, вылетают в бой! —
выводил-заливался наш тенор.
Посмотрели бы в это мгновение на нашего помкомвзвода! Всегда сердитое лицо его враз расцветало, весь он сиял.
Глаза у помкомвзвода увлажнялись. Он растроганно поглядывал на запевалу, заливавшегося соловьем, и вместе с нами подхватывал припев…
И хотя не копытами, а, не жалея ног, подошвами били землю не кони, а мы, помкомвзвода, наверно, казалось, что он командует не какой-то там несчастной пехотой, а кавалерийским эскадроном. Подведя нас к столовой, весело командовал:
