Василий Авенариус - Опальные
Тут глазам его представилась совсем неожиданная картина: перед дверцей княжны лежал навзничь, раскинув руки, великан-казак, которого уложила тут, очевидно, шальная стрелецкая пуля. Над ним наклонился Кирюшка и расстегивал ему ворот рубахи.
— Ты что тут делаешь? — спросил его Юрий. Кирюшка испуганно отдернул руку, но, увидев, что это свой боярчонок и что других свидетелей нет, снова запустил руку за ворот казака и вытащил оттуда вместе с нательным крестом небольшую кожаную сумочку.
— Это ладанка, вишь, с барсучьей шерстью, — объяснил он, — мертвому она все равно уже ни к чему.
— Да он еще жив, смотри — дышит, — сказал Юрий. — Пуля скользнула, знать, только по черепу. Куда ж ты? Постой, надо ему обмыть рану…
Молодая персиняка, перед покойчиком которой происходил этот разговор, слышала его, должно быть, потому что дверь ее приотворилась, и наружу просунулась рука с полным кувшинчиком воды.
— Спасибо, княжна! — поблагодарил Юрий. — Не найдется ль у тебя и полотенца?
Та же рука подала ему вышитое полотенце. Приняв его, Юрий велел Кирюшке держать голову казака, а сам стал сначала обмывать ему рану, а потом перевязывать.
Казак испустил глубокий вздох и открыл глаза.
— Ты ль это, боярчонок? — спросил он, вглядываясь затуманенным взором в черты склонившегося над ним юноши.
— А ты ведь Федька Курмышский? — спросил в ответ Юрий.
— Федька Курмышский, так точно. Спасибо, родной. Недаром Шмель хвалил твою легкую руку. Вот кабы еще глоточек доброго винца…
Снова из дверцы княжны та же рука протянула Юрию серебряную фляжку. Юрий приставил фляжку к губам казака. Тот сделал здоровый глоток и чмокнул.
— Ай да винцо: подлинно княженецкое! Силы сразу словно вдвое прибавилось.
Приподнявшись на ноги, он вынужден был, однако, прислониться плечом к рубке.
— Ишь ты! Голова кругом пошла, дух захватило…
Но, взявшись при этом рукой за горло, он не нащупал там шнурка, на котором у него висела заветная ладанка.
— Оборвался никак шнурок… — пробормотал он. — Да нет, шнурок-то был крепкий. Верно украли…
И он взглянул на Кирюшку. У того с перепуга "поджилки" затряслись. По пословице "на воре и шапка горит", он еще до прямого обвинения стал оправдываться:
— Это не я, дяденька, вот те Христос, не я… "Дяденька" сгреб его за вихор и залез ему другой рукой за пазуху.
— А это что? — спросил он, вытаскивая оттуда ладанку вместе с нательным крестом. — Ах ты, вор-грабитель!
И он поднял воришку за вихор на воздух и дал ему такого шлепка, что тот взвыл, а Юрий счел нужным вступиться:
— Да ты его еще изуродуешь…
— Урода не изуродуешь. Христа ведь еще в свидетели призывает, христопродавец окаянный!
В это время подбежал Илюша. При виде Федьки Курмышского он опешил.
— У меня там все готово, Юрий… Как же теперь?.. Оторопел и Юрий. Нельзя было терять ни одной минуты, а этот великан-казак торчит тут перед ними.
— Вот что, Федя, — сказал ему Юрий. — Мы не даем здесь покоя княжне. Отойдем-ка подальше, за угол.
— Отойдем, миляга, отойдем, — отвечал тот и, не выпуская еще из рук Кирюшки, завернул за рубку.
Юрий постучал к молодой полонянке.
— Отопри, княжна! Поскорей, Бога ради…
На пороге показалась Гурдаферид, наскоро запахиваясь чадрой.
— У нас с братом уже приготовлена лодка, — объяснил ей Юрий. — Мы успеем еще съехать с тобой на берег…
Девушка стояла как вкопанная. Если у нее и было желание вернуться к своим, то она не могла не сознавать, что с помощью двух боярчонков ей это вряд ли удастся. Но Юрий, как говорится, закусил удила. Нерешительность княжны он принял за растерянность и схватил ее за руку. Илюша за другую. Гурдаферид только теперь пришла в себя и испустила пронзительный крик.
— Что ты, что ты, помилуй! — увещевал ее Юрий. — Ведь лодка у нас тут сейчас под кормой. Нас не успеют нагнать, не бойся…
Выглянувший на крик ее из-за рубки Федька Курмышский услышал последние слова боярчонка и мигом сообразил, в чем дело.
— Батюшка Степан Тимофеич! — заорал он во все свое казацкое горло. — Товарищи! Сюда, сюда! Измена…
Тем временем Разин со своими молодцами на судах купеческого каравана делал свое "удалое" дело. Одно, самое большое судно было нагружено хлебом, заподряженным казною для Астрахани, а потому сопровождалось стрелецким конвоем. Остальные суда, составлявшие собственность частных лиц, примкнули к казенному, чтобы пользоваться тою же охраной. Но охрана им на этот раз ни к чему не послужила: магический окрик "сарынь на кичку!" навел на охранителей такой же панический страх, как и на безоружных судовщиков, и они после первых же выстрелов положили оружие. Тем не менее за их вооруженное сопротивление начальник отряда, "в пример другим", был приговорен Разиным к повешению. Обреченный к казни со скрученными за спину руками стоял уже под мачтой, на которую влез один из разинцев, чтобы закрепить там веревку с петлей. Тут с "Сокола"-корабля до слуха неумолимого атамана донеслись последовательно два крика: княжны-полонянки и Федьки Курмышского.
— Обождите малость, ребята, — остановил он экзекуцию и поспешил на свой атаманский корабль.
За атаманом последовал и его "штаб" — казацкие старшины.
— Ты ль это, Федька? — удивился Разин, увидев перед собой на ногах, хотя и с повязанной головой, Федьку Курмышского. — А я чаял, что ты отошел от сей жизни в вечную, и хотел уже по доброму молодцу поминки справлять — стрелецкого голову на мачту вздернуть. Но чего ты, скажи-ка, звал меня, кричал словно про измену?
— Вот они, изменники, — указал Федька Курмышский на Юрия и Илюшу, — под шумок ладили увезти полонянку твою на лодке.
Разин ожег обоих молниеносным взглядом.
— Правда?
Илюша стоял как в воду опущенный; Юрий же глядел в глаза разбойнику не менее вызывающим взглядом и отвечал без всякого трепета:
— Правда. И сам ты, атаман, на нашем месте сделал бы то же.
— Что сделал бы сам я на вашем месте — не знаю. Знаю только, что теперича ваше место — на мачте!
— Прости уж их, прости! — вступилась тут Гурда-ферид.
Руки ее были умоляюще сложены, в испуганных глазах ее плавали слезы. Слезы эти оказали свое смягчающее действие даже на зачерствелое сердце разбойничьего атамана.
— Ну да, как же! — проворчал он. — Нынче я их прощу, а завтра ты все же сбежишь с ними.
— Нет, нет!
— Она отбивалась от них: и вправду, знать, не хотела бежать, — поддержал тут полонянку Федька Курмышский.
— Не хотела, ой ли?
Гурдаферид отрицательно покачала головой.
— Ты по своей охоте остаешься со мной? Говори же: да?
— Да…
— Касатушка ты моя, серденько червонное! Ну, милостив же ваш Бог! Поклонитесь ей в ножки, вашей заступнице, — отнесся Разин к двум братьям, — не миновать бы вам петли.
— А вот этому молодчику ее не миновать, — сказал Федька Курмышский и хлопнул Кирюшку своей широкой ладонью по спине так, что у того коленки подогнулись. — Стащил ведь у меня с шеи мою заветную ладанку.
— Да сами-то вы, казаки, мало ли что тащите? — плаксиво огрызнулся Кирюшка. — Все, что плохо лежит.
Это было и самому атаману не в бровь, а в глаз.
— Ах ты, поросенок, туда же захрюкал! — загремел он. — Да понимаешь ли ты, дурацкая твоя башка, что перед нашей казацкой воинской силой весь свет дрожмя дрожит, отдает нам, не переча, все, чего бы ни пожелали! Что плохо лежит — то не про нас! Давай нам то, что бережется пуще зеницы ока, что ни на есть у кого лучшего, ценного; а не отдашь — на себя уж пеняй: возьмем с бою, ни своей крови, ни чужой не жалеючи!
— Дозволь-ка и мне, батюшка, слово молвить, — заявил тут один из старшин, старый знакомец Осип Шмель.
— Говори.
— Парня этого я ведь привел; так словно бы за него и в ответе. Малый он дошлый, хоть куда, да скудоумный: что с него взять? А вот чтоб напредки умней был, засыпать бы ему, мерзавцу, с полсотни горячих…
— Ну, что ж, засыпь. А как же нам, товарищи, с головой стрелецким быть-то? Вешать мы его хотели из-за Федьки Курмышского…
— Да прости уж и его ради твоей красавицы, — отозвался сам Федька Курмышский. — Я на него не серчаю.
— Аль совсем тоже простить? — с ласковой улыбкой обернулся Разин к княжне.
— Совсем… — послышалось из-под ее чадры.
— Совсем — так совсем!
Не смея громко роптать на осуждение их начальника к повешенью, стрельцы были, однако ж, настроены крайне враждебно против беспощадного казацкого атамана. Когда теперь до них дошла весть о полном прощении их начальника, настроение их сразу изменилось. Столпившись в кучу, они стали оживленно совещаться, и вот всею массой, с обнаженными головами, двинулись на атаманский корабль. Шедший впереди всех начальник отвесил Разину поясной поклон.
— Мы к тебе, батюшка Степан Тимофеич, с челобитной: не откажи принять нас в твое славное войско!
