Павел Бляхин - Москва в огне. Повесть о былом
— Поди, мерзнут ноги-то? Надо бы валенки надеть. Смотри, осторожнее ходи, теперь на улицах небезопасно…
Провокация Дубасова
Когда я вышел от Веры Сергеевны, было далеко за полночь. На улицах темно, холодно. Не горел ни один фонарь. Тем не менее почти на каждом углу стояли кучки людей, полные тревоги, возбужденные, перепуганные.
Со времени нашествия Наполеона Москва не слышала орудийных выстрелов, и вдруг в самом центре столицы загремели пушки. Это было так неожиданно и страшно, что никто не мог усидеть дома, в четырех стенах, — тысячи граждан высыпали на улицу.
— Что случилось?
— Взорвался пороховой погреб?
— Пушки стреляют!
— А может, бомбы?
— Где палят?..
Люди перебегали от одной кучки к другой, жадно ловили слухи, возмущались, негодовали.
Я шел в бодром настроении. Моя уверенность в победе ничуть не уменьшалась. Мне казалось, что первый гром пушек будет сигналом для всеобщего возмущения и вооруженного восстания. Если не сегодня, так завтра начнется…
До училища Фидлера было далеко, а на пути так часто встречались полицейские посты и патрули казаков, что я только утром попал к месту катастрофы. Но подойти к самому зданию мне не удалось — весь этот район был оцеплен войсками. Все же от случайных очевидцев и толпившихся здесь москвичей я узнал некоторые подробности о ночном событии.
Догадка Веры Сергеевны оказалась правильной. Когда войска окружили здание, там находилось около ста дружинников и человек тридцать школьников обоего пола в возрасте до шестнадцати лет.
После отказа сдаться на милость победителей здание было обстреляно из пулеметов и винтовок. Дружинники приняли бой. В итоге жертвы с обеих сторон. Тогда были пущены в ход пушки, вызвавшие пожар. Не желая подвергать смертельной опасности детей и видя безвыходность положения, дружинники сдались. Спаслись очень немногие. Пленных и безоружных дружинников жестоко избили, несколько человек было убито тут же, у ворот дома. Вместе с ними были избиты и арестованы школьники.
Весть об этой зверской расправе к утру облетела всю Москву. В ближайших к дому Фидлера улицах началось сооружение баррикад.
День 10 декабря выдался ясный, морозный. Волосы и лица прохожих заиндевели, изо рта валил белый пар, словно все усиленно курили.
Прежде чем направиться на Пресню, я решил пройти к Страстной площади, а оттуда спуститься по Тверской улице к Оружейному переулку. Мне хотелось повидать Петра и сначала узнать, что творится в его районе и на заводе «Гужон».
Если ночью встревоженные канонадой жители собирались маленькими группами, то теперь вся Москва была на улицах. Сотни людей толпились на площадях и бульварах, на перекрестках улиц, около магазинов. Стихийно возникали митинги. Ораторы из толпы с гневом говорили о виновниках вчерашних событий, поносили Дубасова, драгун, казаков. Но больше всего люди возмущались бессмысленным избиением школьников-подростков.
Патрули драгун и казаков пытались разгонять большие толпы, но как-то нерешительно, вяло, словно нехотя. Отступая перед конями, люди не разбегались, как обычно, а обращались к солдатам со словами убеждения, уговаривали или дерзко осуждали за творимые насилия, иногда освистывали.
Я шел по Страстному бульвару к Страстной площади, часто останавливался, прислушивался к тому, о чем толковал народ.
На площади у женского монастыря стояла артиллерийская батарея из четырех орудий: два были направлены в сторону Триумфальной площади, вдоль по Тверской, одно тупо смотрело в сторону Тверского бульвара, мимо памятника Пушкину, а последнее совсем уже по-мирному торчало дулом вверх, в небо.
По соседству с орудиями горел небольшой костер, почти невидимый при свете солнца. Озябшие артиллеристы грели над огнем руки, беззлобно переругиваясь между собою. Старый офицер с отекшим лицом и холодными глазами стоял поодаль, прислонившись спиной к двери монастыря. Он бездумно поглядывал по сторонам, покуривая папиросу.
Эта зловещая группа выглядела настолько безобидно, что прохожие дерзали даже заговаривать с солдатами.
Тогда офицер внезапно оживал и резким голосом выкрикивал:
— Прочь! Прочь! Прочь!..
Мне тоже захотелось потолковать с солдатами. Я подошел к костру и протянул руки над огнем.
— Эка холодище какой!
Солдаты покосились на меня, с опаской оглянулись на офицера, однако не прогнали.
— С кем это вы, братцы, воевать собрались? — продолжал я, потирая руки. — Японцев как будто нет здесь, мир давно заключен, а вы пушек навезли. Может, с монашками не поладили?
Молодой солдат справа от меня смешливо фыркнул в руку, а хмурый сосед слева сердито посоветовал:
— Уходи, пока цел, мальчишка, а то наш гавкало даст тебе монашек!
Молодой тихо, сконфуженно шепнул мне:
— Должно, для острастки поставили, не бойсь… Начальство, что поделаешь… Уходи, браток, офицер смотрит…
— Прочь! Прочь! — услышал я противный окрик и медленно пошел но левой стороне Тверской улицы в сторону Триумфальной площади.
По Тверской, особенно на углах и перекрестках, грудился народ, толпа то убывала и редела, то вырастала до нескольких сот человек. От Страстной площади к дому губернатора то и дело проносились отряды драгун и казаков — они очищали от народа этот отрезок улицы и почему-то совершенно не трогали толпы людей, идущих по той же Тверской в сторону Триумфальной площади. Ни войск, ни полиции там не было заметно. «Странно… Что бы это значило?»
Я остановился на углу какого-то переулка в большой толпе.
Люди шумели здесь и спорили особенно громко.
— Ведь это разбой, товарищи! — кричал пожилой человек в потертом пальто. — В свой народ из пушек палили, а! Для японцев снарядов не хватило, а для наших детей нашли!
— Так это же дружинников били, — возразил кто-то из толпы, — в безоружных, чай, не стреляют…
— Детей, школьников, говорят, избивали!
— Вот они, пушки-то, стоят, — показав в сторону монастыря пальцем, с испугом сказала молодая женщина с ребенком на руках. — Уйти от греха…
— Это так поставили, народ пужают.
— Изверги треклятые…
Я хотел было вмешаться в спор и провести здесь летучий митинг, как вдруг грохнул оглушительный выстрел из орудия и коротко протрещала пулеметная очередь.
Толпа ахнула. Раздался женский визг. Чей-то голос по-солдатски скомандовал:
— Ложи-и-и-ись!..
Люди как скошенные свалились на тротуар и мостовую. Многие побежали в переулок. Меня и какого-то студента придавили к парадной двери углового дома.
Упавшие лежали неподвижно, как мертвые. Иные руками прикрывали головы, пряча лицо в снег.
— Должно, холостыми ахнули, — решил пожилой человек, поднимая голову. — Стращают, идолы.
— Ишь дьяволы, чем шутить вздумали!
— Вставай, граждане, это забастовщиков пужают.
Люди стали подниматься, отряхиваясь от снега и ругаясь.
— А я вот чуть младенца не зашибла, — заговорила женщина, с трудом поднимаясь на ноги и прижимая к груди ребенка, укутанного одеялом. Ребенок посинел от крика.
— Гляди, гляди, кажись, опять наводят! — раздались тревожные голоса.
— Пущай наводят, потому как холостые.
Мимо нас по мостовой, обезумев от ужаса, вихрем неслась лошадь с санками без кучера. Вслед за ней, путаясь ногами в полах своего армяка, стремительно бежал извозчик и кричал неистово:
— Держи, держи коня-а-а-а!
От удара о тумбу сани разлетелись вдребезги, и лошадь рухнула на мостовую. На миг подняв голову и вытянув шею, смертельно раненное животное огласило воздух таким потрясающим воплем, что у меня зашевелились под шапкой волосы и похолодело сердце.
Не добежав несколько шагов до своего коня, извозчик упал на мостовую и так остался лежать с кнутом в руке.
Новый залп из орудий потряс землю.
Угол соседнего дома срезало снарядом. Камни и щебень полетели на наши головы.
С криками и стонами люди снова распростерлись на земле, кто где стоял. Женщина с ребенком беззвучно свалилась лицом вниз. Детская ручонка с куском одеяла отлетела в сторону. А через мгновение уцелевшие люди шарахнулись в разные стороны. Ломились в парадные двери, лезли под ворота, прилипали к стенам, бежали в переулок.
Вместе со студентом мы бросились было на помощь женщине, но тут один за другим раздались два залпа картечью, и улица сразу покрылась убитыми и ранеными.
И только теперь, в какую-то долю секунды, я вдруг понял, почему от Страстного до Триумфальных ворот не было ни войск, ни полиции: расстрел безоружной толпы из орудий был, видимо, задуман заранее и на моих глазах приведен в исполнение. Дубасов одним ударом решил запугать народ, запугать и смирить забастовщиков, предотвратить восстание. Но, кажется, он добился обратного.
