Вера Новицкая - Басурманка
– Женевьеве? Вашу девочку так звали? Вот странно, и меня тоже зовут Женевьевой. Женя – ведь это сокращенное имя… – торопливо и радостно промолвила девочка.
Ей казалось, что этому несчастному человеку доставит удовольствие узнать, что ее зовут так же, как его покойную любимую дочь.
Больной с побледневшим лицом и неожиданно появившейся силой приподнялся на локте.
Что это? В ту минуту, когда жизнь казалась изжитой до конца, когда потухла всякая надежда, неужели выплывает вдруг лучезарный призрак, мечта стольких безотрадных лет?
– Вас зовут Женевьевой?.. Но вы… русская? – дрожа от волнения, проговорил он.
– Да, русская, – твердо, не колеблясь, ответила девочка.
– И вы всегда жили в России?
– Всегда.
Признать себя француженкой?! Нет, такой жертвы Женя не принесла бы, кажется, даже ради успокоения этого несчастного. К тому же она испугалась впечатления, которое произвело ее имя: не радость, как ожидала она, а испуг и страдание отразились на лице полковника. Девочка искренне раскаивалась в своей неуместной болтливости.
– У вас есть отец? Где он? – едва выговаривая от волнения слова, продолжал полковник.
– Да, есть. Он сейчас на войне, и брат тоже. Мы вчера получили от них письмо, – пояснила Женя.
– А как ваша… фамилия? – спросил француз, как утопающий хватается за последнюю соломинку.
– Троянова.
– Троянова?.. Троянова?.. – словно ища чего-то в созвучии этих слогов, несколько раз протяжно повторил больной. – Троянова!..
Ничего, решительно ничего не говорило ему это имя.
Загоревшийся было взгляд потух; разбитое тело бессильно опустилось на подушку. Этот громадный духовный подъем надломил слабые силы несчастного. Исчез последний проблеск надежды, догорел светильник, озарявший темный жизненный путь. Больной закрыл утомленные веки. Женя встала и неслышной походкой вышла из комнаты, чтобы не мешать ему спать.
Но полковник не спал. Мозг, взбаламученный неожиданно нахлынувшими ощущениями и мыслями, старался осилить их.
Разве могло случайно существовать это необыкновенное, поразительное сходство? Голос матери, глаза дочери, волосы обеих вместе – всё странной игрой природы соединилось в этой девушке. Да не это одно.
А имя? А возраст? Нет, суровая жизнь не позволяет себе подобных шуток, подобных забав. Это она, она, его Женевьева, его солнышко, его счастье!
Сам Бог привел его сюда, чтобы ему, одинокому, закрыла глаза родная рука.
– Моя девочка, моя крошка! – ласково шепчут губы больного, и тихие слезы текут по впалым щекам. – Троянова… Троянова… Отец и брат на войне… Вчера было известие…
Неумолимая, холодная действительность сразу вспугивает, разгоняет охватившие его мечты. Тают, ползут, расплываются светлые грезы… Ночь, настоящая темная, беспросветная ночь…
К утру состояние больного настолько ухудшилось, что встревоженная Анна Николаевна послала за доктором. Приехав, он печально покачал головой:
– Его песенка спета: ни сердца, ни пульса; организм истощен до последней степени, видимо, не одними только внешними обстоятельствами и бедствиями. Жизнь чуть теплится в нем. Будьте готовы к самому худшему.
Женя весь день не отходила от старика.
Он лежал молча и неподвижно, почти без всяких признаков жизни. Со слезами на глазах девочка умоляла его сделать глоток вина, съесть несколько ложек супу. Видимо, снисходя лишь к ее просьбе, с громадным усилием, почти отвращением он согласился.
К вечеру ему стало будто немного легче. Он открыл глаза и остановил их на Жене, то и дело смахивавшей с ресниц набегавшие слезы.
– Моя маленькая, моя крошечка! – вслух произнес он столько раз мысленно повторенное им в протекшую бессонную ночь. – Дорогая моя девочка, моя златокудрая Женевьева! – вкладывая всю душу в произносимые слова, продолжал больной. – Не сердись, моя птичка, что я так тебя называю, на меня уж поздно сердиться… Дай обнять тебя, дай прижать к своему сердцу твою дорогую головку, до самой глубины заглянуть в твои золотистые глазки.
В ту же минуту руки девочки обвились вокруг этой седой головы. С любовью, лаской и бесконечной жалостью припала кудрявая головка к этой одинокой исстрадавшейся груди. Больной, с тоже влажными от слез глазами, бережно гладил шелковистые завитки Жениных волос.
– Какое счастье обмануть себя мечтой, что ты не одиноким покидаешь жизнь, чувствовать вблизи себя дорогое существо, сознавать, что в эту минуту для тебя бьется и тоскует доброе сердечко, что о тебе льются чистые, искренние слезинки…
– Неправда, неправда! Вы не уйдете, вы будете жить, всегда, всегда останетесь с нами, тут в Благодатном! Мы будем так холить, так беречь вас. Все-все: и папа́, и мама́, и Китти, и Сережа. Они такие добрые, такие хорошие! А я, я все, все сделаю, чтобы вам казалось, что около вас ваша собственная, любимая, настоящая Женевьева. Посмотрите, как будет хорошо, так хорошо!..
– Поздно, моя девочка, поздно! – с благодарной грустной улыбкой выслушав ее, возразил умирающий. – Кто знает, увидимся ли мы еще завтра?..
Он утомился и говорил все медленнее, все с большим трудом.
– Пусть же останется обо мне хоть маленькая память… хоть что-нибудь… Вот это… единственное сокровище, которое не отнял у меня Наполеон…
Больной хотел снять что-то со своей шеи, но у него не хватило сил приподнять голову.
– Помогите, – попросил он.
Женя поддержала его; тогда ему удалось снять с шеи вылинявший, местами перетертый черный шнурок.
Дрожащей рукой он сам перевесил его на шею девочке.
– Все, что осталось… на память… маленькой Женевьеве, ясному солнышку… пригревшему… осветившему последние дни… одинокого старика…
Конец фразы с трудом можно было расслышать. Умирающий, казалось, впал в забытье.
На груди горько плакавшей девочки висел массивный медальон.
Женя, вся в слезах, пришла сообщить Трояновой о том, что «бедному полковнику совсем-совсем плохо», и показала полученный подарок. Открыв медальон, Анна Николаевна невольно вздрогнула: на портрете, находившемся внутри, она без малейшего труда узнала мать Жени и ее саму, еще крошечную, сидящую на руках женщины.
В первую минуту Троянова открыла рот: восклицание готово было сорваться с ее уст, но она вовремя остановилась.
К чему Жене знать правду? Она может принести только горе. Вырвать девочку из почвы, в которую она так прочно вросла, значило бы искалечить ее впечатлительную душу, оборвать пущенные ею молодые побеги. Дать найти отца, настоящего родного отца, с тем, чтобы через несколько дней, может быть, часов разлучить их?.. Да Женя считала его давно умершим, никогда не вспоминала, давно забыла о нем и всей душой горячо и крепко любила своего приемного, Богом данного отца. Нет, в данном случае правда была бы жестока, и Троянова решила скрыть ее.
Предчувствие не обмануло умирающего: в ту же ночь его не стало.
Через два дня он был похоронен в небольшой рощице, невдалеке от того места, где в памятное зимнее утро судьба натолкнула на него Женю.
На скромном холмике возвышался чистый белый крест без обозначения имени: слишком много могло бы оно сказать одним и пустым звуком осталось бы для остальных. Зато веточки живых, ежедневно меняемых цветов пестреют на свежем холмике: заботливая рука холит и бережет его.
– Это хорошо, Женюся, хорошо, моя девочка, с твоей стороны, – поощряла Троянова девушку. – Покойный так любил тебя, так привязался к тебе, ты была для него самым близким, самым дорогим существом, он видел в тебе как бы дочь свою, которую ты так ему напоминала. Теперь тебе надлежит беречь и навещать эту одинокую, судьбой заброшенную сюда могилу.
И она не была забыта: тоненькая фигурка маленькой Женевьевы, тщетно и страстно разыскиваемой отцом при жизни, склонялась теперь над его могилой: он больше не был одинок, около него была дочь.
На следующий же после похорон день окончательно оправившийся, пополневший и порозовевший месье Мишель решительно заявил о своем отъезде.
Едва поднявшись на ноги, деликатный француз, стеснявшийся злоупотреблять гостеприимством, завел речь об отъезде. Тогда все единогласно воспротивились его намерению, к тому же и сам он не мог покинуть больного товарища. Теперь же настойчивые уговоры и убеждения повременить, погостить еще немного оказались тщетными.
– Я всей душой благодарен вам за вашу доброту, за ваше радушие. Словами я не в силах отблагодарить за все, что вы сделали для меня, пусть Господь вознаградит вас за это! – говорил он задерживавшей его Жене. – Но я должен, должен уехать! Дома у меня осталась мать и четыре маленькие сестренки. Они совсем одни, отца у нас нет, я старший и единственный мужчина в семье. О, если бы не это, я бы ни за что, никогда не расстался с Россией. Я так привязался к ней, сжился, полюбил этих храбрых, радушных, таких доверчивых и бесхитростных русских. Сколько великодушия, сколько незлобивости, сколько прямоты! – восторженно говорил юноша. – Как они умеют сражаться! Как беззаветно жертвуют своей жизнью! Я видел вблизи, как умирал русский знаменщик: холодеющей рукой он еще сжимал знамя, и, уже мертвая, она не выпускала древка. А как глубоко возненавидел я Наполеона за эту преступную войну, за его отношение к русским! Не я один, нас много, истинных французов, кто содрогнулся от его кощунства. Во что он обращал народные святыни?
