Ирина Дегтярева - Цветущий репейник
Чтобы не видеть её одинокую фигуру и скучающий взгляд, Витёк всё чаще уходил к далёкому эллингу. Катался на лодке, не заводя мотор, лишь на вёслах. Он экономил бензин, который не выдал отцу вместе с лодкой. А потом и кататься наскучило. Витёк садился на шероховатый валун, что лежал на берегу, и, обхватив колени, до пятен перед глазами смотрел и смотрел на рябившую солнечными бликами воду.
Рюкзак с ценностями, о которых всегда мечтал, Витёк закинул на чердак и больше не прикасался к нему. Оставшиеся деньги, несколько сотен, Витька не вернул тётке и всё время таскал в кармане, опасаясь где-нибудь потерять. Они жгли карман и вызывали ещё более тяжёлые мысли, чем вид грустившей тёти Вали.
Казалось, так всё ловко вышло, что же унывать, но Витёк совсем скис. Даже рыбу у дяди Мини перестал таскать. В таком миноре Витёк смог просуществовать всего четыре дня.
Встав утром на пятый день, он сбегал к Лёньке и отдал ему все оставшиеся деньги. Очумелый Лёнька держал в давно не мытых руках деньги и круглыми глазами глядел на друга.
— Витёк, ты чего, у своих спёр?!
— Бери, не думай ни о чём. Тебе нужнее.
Лёнька спрятал деньги в карман драных штанов, шмыгнул носом и полез в заборную щель, так и не сказав «спасибо». Но Витька только рассмеялся на Лёнькину неблагодарность.
После своей щедрости Витёк пошел к родителям в комнату. Мама давно встала и заняла привычное место у плиты. Отец ещё спал. Поверх одеяла лежала его рука, мускулистая и забинтованная. Кисть руки, широкая, с голубой выпуклой веной, с короткими крепкими пальцами и обломанными тёмными ногтями, была тяжёлой даже по виду.
— Пап, — ёжась, позвал Витёк. — Пап!
Отец приоткрыл глаза, сонные и усталые.
Витёк сделал шаг к отцовской кровати и выдавил хриплым шепотом:
— Это я украл у тёти деньги…
Острые края
Стол был застелен бабушкиной льняной серой скатертью, расшитой по углам красными петухами. В блеске круглобокого самовара на столе теснились плошки, розетки и вазочки. В них сосредоточились все мечты любителя сладостей. Вафли, конфеты, цветной горошек, халва, печенье, постный разноцветный сахар. Этот сахар тает в руке, пальцы липнут один к другому, зато во рту разливается такая приторная сладость, что неудобство и потерпеть можно. Санька терпел, зажав розовый и голубой липкие кусочки. Он успел схватить сахар со стола, пока мать выходила за чашками, но съесть не успел. Мама вернулась. Санька пыхтел, переминался с ноги на ногу и сглатывал слюну.
— Мам, а что это Пашке столько сладостей? Я тоже люблю.
— Я вижу, — мама подошла к нему и отобрала сахар. — Иди вымой руки. Сядем за стол, тогда и поешь. Что за дикарь!
Она отодвинула кружевную занавеску всё с теми же бабушкиными вышитыми петухами и выглянула в окно. От кухонного жара и беготни у мамы на лбу выступили бисеринки пота. Круглое лицо раскраснелось.
— Идёт! — мать торопливо сдёрнула с себя передник.
Санька, облизывая пальцы, тоже сунулся в окно.
По тропинке между плетнями пылил ботинками Павел — старший брат. Майорские звёздочки на его погонах блестели ослепляюще-заманчиво — взгляд не отвести. Форма сидела ловко, аккуратно и в то же время по-хулигански. Ворот был расстёгнут, рукава закатаны. Орденская планка на кителе с не разгаданными Санькой разноцветными полосками чуть скособочилась. Домой награды Павел никогда не привозил, хранил в отряде, в сейфе. На плече у Павла висела сумка, камуфлированная, как и форма.
Саня завистливо поглядел на крепкую плечистую фигуру брата. От природы он, что ли, такой мускулистый?
Вроде бы, приезжая в отпуск, не таскал гири по утрам и не бегал кроссы. Целыми днями валялся на диване перед телевизором с книжкой, похрустывая орешками в сахаре, от которых вовсе не худеют. И всё равно оставался поджарым и могучим на зависть тщедушному, тонконогому и тонкорукому Сане.
Уж Саня и бегал, и прыгал целыми днями. А всё равно оставался хрупким и звонким, как кузнечик.
Павел вошёл в дом. Санька всё ещё стоял у окна, мечтая о фигуре супермена, и неожиданно получил щелчок по затылку.
— Шнурок, чего зеваешь? — насмешливо спросил Павел.
— Меня Шурка зовут, а не Шнурок. А ещё лучше — Саня. Что ты дразнишься?
— Нет, на Шурку, а уж тем более на Александра, ты не тянешь. Пока — Шнурок.
Саня надул губы и отвернулся.
«Вечно Пашка подтрунивает. Взрослый же мужик, — Саня покраснел от возмущения. — Тридцать пять лет, а ума нет. Как его в армии держат? Лучше бы таких, как я, брали, рассудительных, серьёзных».
Он давно мысленно примерял на себя военную форму. Завидовал брату так, что челюсть сводило. И эти майорские погоны, и форма, и высокие ботинки на шнуровке, и орденская планка, жёлтая и красная полоски — отметки о ранениях, и островок седины над левым ухом, проросший в ёжике коротко стриженных волос, — всё это будоражило Санькино воображение, казалось единственно мужским и настоящим.
Пашка бросил сумку у двери и плюхнулся на диван. Руки на спинку положил, запрокинул голову, и на всём его лице, кругловатом, как у матери, появилось выражение блаженства.
— Взболтало в автобусе, как гоголь-моголь, — ни к кому не обращаясь, глядя на сучковатый, жёлто-янтарный от старости потолок, пожаловался Павел.
— Зачем форму портить? — Санька тоже не смотрел на брата, теребил край петушиной льняной скатерти. — Рукава завернул, измял, воротник расхристанный. Офицер должен быть подтянутым!
— Поучи меня, поучи, — ласково попросил Павел. — Ехал домой и мечтал, что сопливый Шнурок будет меня учить жизни.
— Я не Шнурок, я Шурка, — дрожащим от обиды и подступивших слёз голоском выдавил Саня.
— На минуту вас оставить нельзя, — мать вернулась в комнату с дымящимся пирогом на синем фарфоровом блюде. — Уже поцапались. Паш, ты же взрослый, что ты его дразнишь? Садитесь к столу. Шурка, ты ведь хотел сладкого?
— Теперь не хочу, — Санька мужественно отвернулся. — За один стол с ним не сяду, — пробормотал он еле слышно.
— Тем лучше, — потёр руки Павел. — Мне больше достанется.
Санька сел на диван, где только что восседал Павел, подобрал ноги, опёрся подбородком о колени. То и дело ему приходилось сглатывать слюну. Брат нарочно пил чай, громко прихлёбывая, оглушительно грыз сахар и нахваливал зефир и вафли.
— Ты хоть дома побудешь? — мать ничего не ела, разглядывала Павла.
— Мам, два дня, — Павел говорил неохотно, раздражённо. — Скажи спасибо, что хоть на столько вырвался. Дом покрашу, картошку выкопаю. Хотя этого бездельника, — Павел кивнул в сторону Сани, — надо бы тоже к сельхозработам привлечь.
— Нет уж. Пусть занимается… — мать осеклась. — Да и ты бы, Паша, отдыхал. С домом и огородом дядя Коля поможет.
— Погоди, — нахмурился Павел. — А чем это там нашему профессору надо заниматься?
— Не хотела говорить, Пашенька. У тебя и без того на службе голова кругом… — мать замялась. — Саньку по географии на осень оставили. Если в сентябре не пересдаст, будет второгодником.
— Та-ак, — опять ласковым, чуть скрипучим голосом протянул Павел. Когда Санька был совсем маленьким, таким голосом Павел пугал его, изображая Бабу-ягу. — Почему ты раньше мне не сказала? Его не сладостями надо кормить, а ремешком потчевать. Выпороть его соответственно возрасту и поведению.
— Паш, ты в детстве тоже мало походил на ангела! Но никто тебя наказаниями особо не третировал. А Шурка хоть и проштрафился, летом всё-таки занимался, готовился…
— Я вижу. Судя по его загорелой физиономии, он много времени проводил за книгами.
Саня почувствовал, как покраснело лицо. Заныло в животе. С Павла станется. Пару раз Санька крепко получал от брата и хорошо помнил эти оба раза. Здоровый, взрослый мужик. Что ему стоит взгреть Саньку по первое число. Саня покосился на приоткрытую дверь в коридор. Но пути отступления пролегали мимо стола, за которым царил брат.
— Бегаю я быстрее, — заметил Павел. — Так что не вздумай! — он пристально посмотрел на Саню.
Глаза у Павла цвета осенней полыни, чуть с рыжиной, с тонкими морщинками в углах глаз. Такие морщинки появляются, когда люди много улыбаются, да к тому же большую часть жизни проводят на открытом воздухе, где солнце и ветер заставляют постоянно щуриться. К Павлу относилось и то и другое, он и сейчас вдруг заулыбался.
— Мать, а с чего ты решила, что он будет эти дни усиленно заниматься? Ведь всё лето гонял лодыря. Даже если я ему сейчас всыплю, то через два дня уеду, и он снова загуляет. А?
— Не понимаю, что ты предлагаешь? — растерянно и вкрадчиво спросила мать. Она-то уже смирилась с тем, что Санька останется на второй год, и боялась, что Павел, скорый на расправу, всё-таки отлупит Саньку сгоряча.
— Наш профессор мечтает стать полководцем. Можно совместить приятное с полезным. Он поедет со мной в отряд и поживёт там немного. Валять дурака будет не с кем, тем более под моим присмотром.
