Всеволод Нестайко - Незнакомец из тринадцатой квартиры, или Похитители ищут потерпевшего…
Мне не видно и не слышно, как готовится Валька, но я уверен, что она тоже готовится. Ух мы сейчас дадим! Ух мы сейчас обрадуемся!
Из-за тонвагена вышел жандарм в новом сухеньком мундире — будто и не падал в воду.
И вот снова они стоят с Артемом на мостике.
— Внимание!.. Начинаем… Мотор! — кричит режиссер.
И снова подбегает парень в берете, щелкает своим «шлагбаумом» и выкрикивает:
— «Артем»… Двести девяносто седьмой… Дубль второй…
Ворчит тонваген. Борются жандарм с Артемом. Бац!.. Шлеп!.. Бултых!.. Жандарм в воде…
Мы вскакиваем.
— Стоп! — кричит режиссер.
Тю-у-у… Пропал такой заряд.
Оказывается, Артем, убегая, поскользнулся и упал. Он был еще в кадре. А Артем — герой и не должен падать. Герои не падают. В кино падают только отрицательные персонажи.
Виноватый Артем бормотал:
— Конечно… Накидали тут каких-то арбузных корок… И канатоходец поскользнется…
Режиссер хмурится и молчит. Главных героев фильма режиссеры не ругают. Режиссеры ругают только статистов.
Жандарм вылезает из воды, грозит кулаком Артему, но уже не усмехается и не подмаргивает. Идет за тонваген переодеваться.
И вот снова:
— Внимание!.. Начинаем… Мотор!
Щелк! — «шлагбаум».
— «Артем»… Двести девяносто седьмой… Дубль третий…
…Бац! Шлеп! Бултых!
— Ура! Га-га-га! Го-го-го! — как скаженные, по-настоящему радуемся мы, радуемся не столько «по роли», сколько потому, что наконец-то нас снимают. Видим, режиссер улыбается, кивает нам, довольный. Ну, все!
— Стоп! — кричит вдруг оператор. — Не годится! Ветка закрывает девочку…
Вот еще!.. Мы враждебно смотрим на Вальку, как будто она виновата, что ее закрывает какая-то ветка.
— Срубить ветку!.. Немедленно. Что за свинство! Не могут подготовить съемку! Срываете мне работу! Черт те что делается на этой студии! — кричит режиссер неизвестно на кого.
Мы сидим, гордо поглядывая вокруг. Мы не виноваты. Мы хорошо сыграли. Режиссер нам кивал и улыбался. И правда свинство, что этот дубль испорчен. Выходит, даром мы радовались.
Жандарм вылезает из воды, ни на кого кулаком не грозится, но про себя что-то бормочет — видно, ругается… Что ж, мы его понимаем. Падать в воду не легче, чем радоваться.
— Внимание!.. Начали… Мотор!..
«Шлагбаум».
Щелк!
— «Артем»… Двести девяносто седьмой… Дубль четвертый…
Бац! Шлеп! Бултых!
— Га-га-га! Урра! Го-го-го!.. И-и-и!..
— Стоп! Еще раз! Жандарм недостаточно выразительный.
Будешь тут выразительным — четвертый раз в воду шлепаться!..
— Внимание!.. Начали… Мотор!..
«Шлагбаум».
Щелк!
— «Артем»… Двести девяносто седьмой… Дубль пятый…
Бац! Шлеп! Бултых!
— Стоп!
У жандарма отклеился один ус… А что же вы хотите! Таких испытаний настоящие усы не выдержат, не то что приклеенные.
Идет за тонваген мокрый жандарм. Выходит из-за тонвагена сухой жандарм.
— Внимание!.. Начали… Мотор!..
«Шлагбаум».
Щелк!
— «Артем»… Двести девяносто седьмой… Дубль шестой…
Бац! Шлеп! Бултых!
— Га-га!.. Го-го! Ох-ох-о!.. Хи-хи!.. — стараемся мы.
— Стоп! Молодцы! Наконец-то. Кажется, теперь все! Порядок! — довольно говорит режиссер. (Мы расплываемся в радостной улыбке.) И вдруг он застывает, вытаращив глаза: — Что это?! На руке?!
Я не понимаю, что это ко мне относится, и какое-то время еще радостно улыбаюсь. Будка толкает меня в бок. Я смотрю на свою руку и все понимаю…
— Ча-сы… — бормочу я.
— Что-о?! Убийца! Где ты видел, чтоб дети бедняков до революции носили часы! Ну! Зарубил мне все дубли. Ну! — каким-то плаксивым голосом кричал режиссер, потом поднес к губам рупор и уже обычным своим голосом закричал: — Все остаются на местах! Пересъемка! Пересъемка! — А потом плаксиво мне: — Снимай немедленно часы и отдай на берег! Немедленно!
У меня сразу онемело внутри, я опустил голову и сказал:
— Не отдам!
— А?! Что?! — не поверил своим ушам режиссер.
— Не отдам… Это не мои часы… Они уже раз пропадали. А я их сегодня хозяину отдать должен.
— Так что же, ты мне всю съемку испортить хочешь?!
— Если так, я лучше сниматься не буду. Я на берег пойду.
Мокрый жандарм, что стоял по пояс в воде недалеко от нас и слышал весь разговор, сказал:
— Ну давай уж мне эти несчастные часы…
— Ого… Какие быстрые! — говорю я и прячу руку с часами за спину, как будто жандарм хочет их силой отнять.
— Не доверяешь? — усмехается жандарм.
Я молчу.
И вдруг жандарм тихо так, тихо говорит:
— А я тебе на пляже доверил… Не побоялся…
Будто меня палкой по спине трахнули — рванулся я и рот разинул.
— Что-о?
— Не узнаешь? — улыбается жандарм.
Я вглядываюсь, вглядываюсь, вглядываюсь… Нет, не может быть. Не похож ведь совсем. Обернулся я к Яве — он только плечами пожимает: тоже не узнает.
Смотрит жандарм вокруг, кого-то глазами разыскивая, остановился взглядом на Людмиле Васильевне в белом халате, кулаком ей погрозил — его излюбленный жест — и крикнул:
— У-у… Размалевала меня так, что хлопцы собственных часов возвратить не хотят.
Вижу — все кругом смеются: и Людмила. Васильевна, и режиссер, и оператор, и все-все, кто на озере. И Валька, вижу, смеется, и Будка, и Ява уже рот растягивает. Значит, это он!.. Он, наш незнакомец из тринадцатой квартиры! Ну, я и сам начал улыбаться, а потом и говорю:
— А почему же вы такой… Сказали: «царь, царь…» — а на самом деле обыкновенный жандарм. А мы, дураки, по всему Киеву царя искали.
Еще пуще засмеялись все.
— Все правильно, — сказал жандарм-незнакомец. — Что касается царя — никакой с вашей стороны ошибки нет. Царя я таки играю. В этом же самом фильме. И царя, и жандарма — две роли. Это вот Евгений Михайлович так задумал. А вообще извините, дорогие, что я вам столько хлопот задал своими часами. Поверьте, совсем не хотел… Очень я тогда спешил… На репетицию. Мне Максим Валерьянович рассказал про ваши переживания… Что же вы не догадались зайти в милицию пляжа? Я же туда специально забежал — предупредил и адрес свой оставил…
— Ну хватит, хватит… — улыбаясь, перебил его режиссер. — Потом побеседуете. У вас-то хорошо кончилось, а вот у меня… Бегите переодевайтесь. Пересъемка! И все из-за ваших часов.
— Боюсь, что ничего с переодеванием не выйдет, — вздохнув, сказал царь-жандарм. — Это был последний сухой мундир. — И он двумя пальцами взял себя за край галифе, с которых стекала вода.
— Как?! Клава! Клава! Где сухие мундиры для жандармов? Чтоб сейчас же мне были сухие мундиры! Жду! Немедленно! Вы срываете мне съемку!
— Евгений Михайлович! В костюмерной было шесть мундиров. Все шесть подмочены. — Клава засмеялась. — Больше взять негде. Нужно ждать, пока высохнут.
— Что ждать? Что ждать? Солнце не будет ждать. Солнце вон уже садится! — кричал режиссер, хотя солнце еще и не думало садиться.
— Евгений Михайлович, — спокойно сказал оператор, — я думаю, переснимать нет необходимости… Я уверен, что часов в кадре не было. Я бы их заметил… Вот проявим пленку, и вы убедитесь…
— А если были?
— Тогда переснимем.
Оператору все-таки посчастливилось уговорить режиссера, и тот объявил перерыв на обед.
— После перерыва снимаем эпизод «Встреча Артема с Марией».
— Вы, друзья, не убегайте, — сказал нам царь-жандарм. — Я сейчас переоденусь и выйду. Я сегодня больше не снимаюсь. Марию играю не я… Так что не убегайте… Сегодняшний день нам нужно отметить. Максим Валерьянович, вы подождите меня у проходной. Хорошо?
Максим Валерьянович, который уже давно, с третьего дубля, сидел на стуле около тонвагена, закивал, улыбаясь.
Мы пошли переодеваться. А потом подошел ассистент, тот самый, который приезжал за нами, и вручил нам всем по три рубля. Оказывается, статистам, которые принимают участие в съемке, платят в день по трешке. Вот это здорово! Мало того, что ты в кино снимаешься, славу добываешь, тебе еще и платят за это!
Прощаясь с нами, Евгений Михайлович сказал:
— Спасибо вам, дорогие друзья! За помощь. Молодцы! Создали очень убедительные образы революционно настроенных детей бедняков периода 1905 года. Если придется переснимать, мы вас вызовем. До свидания!
И он каждому из нас пожал руку. Эти рукопожатия плюс трешки произвели на нас очень хорошее впечатление. Настроение у нас было блестящее. По-моему, с такого настроения начинается счастье.
У памятника Пушкину Олег Иванович — так звали нашего незнакомца из тринадцатой квартиры — взял такси, и мы поехали. Поехали туда, куда не только «до шестнадцати не…», а, наверное, и «до восемнадцати не…» — мы поехали в ресторан. В тот самый, что стоит на горе над Крещатиком, в наивысшей, как говорят, точке Киева, в ресторан «Москва». И через все шестнадцать этажей поднялись скоростным лифтом на самую крышу.
