Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки
— Не хоте-е-ел?! А в огород я лазила? Он те гряды копал? Все в кашу! Где капуста? Где свекла?
— Если бы рвал! С корнем драл!
— Спустить бы штаны и вложить хорошо, раз дядя ума не даст, — вынесла вердикт мать.
— А ты бы следила за девкой, Аглая! Притащит в подоле…
— Женилка не выросла брюхатить, — отозвалась Ольгина мамаша, но на дочь зыркнула. — А ты брысь домой! Вечером еще отец всыплет.
Олюшка все сжимала дурную Бригину голову.
— Отцепись от него, бесстыжая! — размахнулась мать, думая ударить дочь.
Брига подставил плечо, ступор будто рукой сняло.
— Бежим! — и он рванул к реке, утаскивая за собой ничего не понимающую Олюшку.
— Куда? Куда?! Сучка-а-а! — неслось им вслед.
Женька срезал по проулку к косе, и влетев в стылую воду, понял: погони нет. Разжал вспотевшую ладонь:
— Больно? — спросил виновато.
Олюшка опустилась на желтый песок и заплакала. Тоненькие плечи, иссеченные ремнем, ходили ходуном. Брига хотел отвести глаза от сходящихся крест-накрест вспухших следов — и не мог. Разве этого он хотел? Разве этого?
Он зачерпнул воды, осторожно вылил на Олины плечи:
— Надо холодное, Оль, легче будет.
Девушка не ответила, только вздрогнула. Так Брига и лил ей на плечи енисейскую благодать.
А девчонка все не унималась: плакала, подвывала тоненько, поводя плечами.
Брига коснулся растрепанных кос:
— Прости!
Ольга встрепенулась, прижала ладошку к горячей щеке.
— Бриг… Я… сказать должна… я… люблю тебя. Наверное, — прошептала, глянула снизу вверх беспомощно, растерянно.
Женькино сердце свело сладчайшей судорогой — не выдохнуть; так и застыл.
— Оль…
Девушка не отвела взгляда.
— Не наверное. Совсем не наверное.
«Любит… Да разве меня можно любить?»
— Меня?
Олюшка кивнула головой. Счастье с размаху рухнуло на плечи, придавив Женьку к земле.
— Оля… я тоже… Оля!
Девушка ткнулась ему в плечо.
— Бриг, ты… — сбилась было, но выдохнула разом, торопливо. — Ты поцелуй меня! — и вскинула лицо с дорожками слез по запыленным щекам. Ресницы покорно легли на щеки. — Как вчера… — пролепетала.
Брига накрыл вздрагивающие губы, чувствуя, как его охватывает радостное, жаркое, незнакомое. Даже не целовал, а держал бережно ее уста в своих, боясь пошевелиться. Девушка сама отстранилась.
— Вот как, значит… Я не целовалась еще. Я с тобой хотела. Теперь меня первым никто не поцелует! Никто! А второй — это уже…
Бригу кольнула ревность:
— А второму я башку оторву, — уверенно пообещал он. — Ты моя теперь!
Но Олюшка отскочила в сторону.
— Бриг! Стой, где стоишь! Я сказать должна. Я, правда, правда, правда тебя люблю. И может, никогда никого любить не буду. Только нельзя нам дружить!
— С чего бы это? — Женька шагнул к девушке, хотел прижаться к ней, но Оля выставила руки перед собой, как бы защищаясь.
— Нельзя! Мама никогда не разрешит! Ты если любишь, обещай! Обещаешь?
Брига кивнул.
— Не приходи больше. И я не приду. Понимаешь, Бриг, понимаешь… — начала вдруг торопливо отступать Олюшка, все также держа перед собой вытянутые руки. — Ты… ты…
В два прыжка Брига оказался рядом, обхватил, привлек к себе.
— Не надо, Бригушка… Не надо. Мне еще вечером от отца попадет, — Оля повела плечами. — Ну, зачем ты, зачем? Цветы эти дурацкие… А теперь для всех ты вор! Понимаешь? Вор!
Сто раз примеряемое слово, которым Женька порой гордился, слово, которое никогда и бранью не считал, рухнуло между ними, размазывая парня осенней мухой по стеклу, в кашу, вдребезги, ломая, выворачивая.
Олюшка не убегала — уходила, но не догнать ее было, не вернуть.
Глава 24
Счастливый случай
На даче у Андрейченко опять всхлипнул баян. Музыка заструилась тонким ручьем. Олюшка прислушалась: в последнее время Брига все что-то грустное играл, будто забыл веселые песни. От этих песен ей хотелось не плакать — реветь. Конечно, можно было зайти в горницу, включить магнитофон — у него две большие колонки, они любую музыку заглушат. Только ведь ей хотелось стоять и чувствовать, как замирает сердце, так нежно, так ласково, так волнующе и так стыдно. Олюшка думала о Бриге. О том, как дрожали его губы, теплые и совсем не слюнявые, как Нинка рассказывала. И язык он ей в рот не пихал. Ольга обхватила плечи руками. Всякий раз, как она вспоминала тот поцелуй — ее душа словно таяла и обдавала жаром тело. Девушка чувствовала плечи Бриги под своими пальцами, даже покалывало, как тогда. Глаза закрыть — и будто не уходила с берега.
— Кур накормила? — Мать выплеснула помои под ноги Оле так, что та едва успела отскочить. — Вот-вот, прыгай шустрее. Замечталась? Иди еще воду с картошки отлей — отец скоро вернется, — и сделай толченку. Да сливок налей! Прошлый раз на молоке сделала?
— На молоке, — припомнила Оля.
— Вот, отец пустое-то не любит есть. Сливок возьми.
Олюшка нехотя зашла в дом. Мелодия ткнулась в закрытую дверь и затихла.
— А ты все ноешь, Брига? Хорош сопли жевать, ты вот че скажи: ты тут надолго решил осесть?
Брига пожал плечами.
— Плюнь и разотри.
— На что?
— На то самое.
— Плюнул уже, — соврал Брига.
Но разве Беню проведешь? Парень только хмыкнул в ответ. «Он вообще странный какой-то стал последнее время, — подумал Брига. — Все вроде хорошо, а его будто тоска какая-то гложет: ходит злой, словно пиявку проглотил, а запить не дали. Устроился на заборе, уставился в одну точку и что-то свое думает. Сейчас сорвется и метаться начнет».
Но Беня не сорвался. Он замер:
— Слышишь, гудит?
«Опять поезд. Нашел же забаву — поезда слушать».
— Ну, а дальше?
— Московский попер… Вагончики мягкие, люкс, — причмокнул Беня.
Особенно парня восхищали скорые поезда, их гудки он угадывал безошибочно. И даже зачем-то раздобыл расписание.
Брига не верил, что Беня хоть раз видел эти мягкие люксовые вагончики изнутри. Если и катался, то на товарняках и не дальше Тайшета. Но Беня порассказать любил и, даже пойманный на вранье, стоял на своем. Брига уже и не спорил.
— Эх, мы с корешем раз в Сочи рванули. У нас тогда филок был полный карман. Хазу одну бомбанули. Все в полном шоколаде. Гостинка там в десять этажей, пальмы кругом…. И все на инглише шпарят.
— Почему на инглише? — удивился Брига.
— Деревня! Это че тебе, Мухосранск какойнить?! Это Сочи! А если бы не втюрился, торчал бы тут?
Такого вопроса Брига не ожидал. И брякнул невразумительно:
— Ну, прям-таки!
— Понял, — улыбнулся Беня.
От улыбочки этой Бриге стало не по себе.
Отец мог бы и не сигналить: Олюшка его машину из всех колхозных узнавала по звуку мотора, который не лаял, как у дяди Гоши, и не фырчал, как у Андрюхи, а ровненько так урчал. Отец был лучшим водителем в колхозе. Олюшка всякий раз, проходя мимо доски почета у колхозной конторы, искала глазами фотографию отца. Он улыбался с карточки «С ударников берем пример!». Обидно только было, что под стекло попал дождь и карточка с одного боку размылась. Уже три года такая висела.
Девушка выдернула тяжелый железный шкворень и прыгнула на подножку грузовика, вцепилась в зеркало и кузов. Отец только головой покачал. Так и въехала.
— Беги к маме, шоферочка, пусть ключи от погреба даст. Дробленки привез.
— А в погреб-то зачем? Прокиснет в сарае, что ли?
— Береженого Бог бережет.
Мать торопливо кинулась, на ходу обтирая руки фартуком, засуетилась. Лязгнул замок погреба.
— Сколько привез?
— Сегодня — три. На телятник возили. Вот если б на свинарник, можно и побольше.
— Алеша, дай-ка хоть подавать буду!
Отец отмахнулся:
— Сам! Иди-ка, глянь, не увидел бы кто.
Мать суетливо кинулась к воротам, приговаривая что-то, замерла, смешно вытянув шею. «Как курица», — подумалось Ольге, и девушка тут же одернула себя: «Нехорошо так про мать!»
— Да нету никого на улице! — крикнула она маме. — Кто там днем будет? На покосе все.
— Не ори, — шикнула мать. — Не свое, поди, грузим.
Олюшка хотела ответить, что не орала, но вдруг вырвалось:
— Ворованное.
И ей стало нестерпимо больно. Раньше она никогда не думала, как живут родители. Все по кругу, все привычно. Так положено. А тут ее ошарашило догадкой. Будто никогда не знала, откуда берется дробленка, зерно, что за бензин в бочке. И все остальное.
Оля оглядела двор. Вспомнила, как ночью мотались за соломой, мать и батя кидали споро, сноровисто, а она светила. Выходит, красть помогала.
Родители то ли не услышали, то ли мимо ушей пропустили. Девушка постояла, наблюдая, как отец выгоняет машину за ворота.
— И мы, выходит, воруем?
Мать обернулась на ходу:
— Три мешка, что ли? Воруют вагонами.
