Беате Ханика - Скажи, Красная Шапочка
Сегодня утром Лиззи забрала меня от фрау Бичек, очень рано, потому что дома меня не было, и это показалось ей странным, и мои родители тоже показались ей странными. Когда она позвонила, они все как-то мялись, мялись и не хотели говорить, где я. Сказали только, что у нас в семье проблемы.
В общем, — сказал папа, дедушка в больнице.
И тогда Лиззи разоралась.
Черт возьми, — кричала она, какое отношение это имеет к Мальвине!
Из трубки доносилось одно только молчание, поэтому Лиззи орала дальше, так громко и долго, что проснулась ее мама, и тогда уже она поговорила с моим отцом и выяснила, что я у фрау Бичек.
Через пять минут они уже были там, вдвоем. Бичек сварила мокку и нарезала польский пирог, а Братко соизволил упасть с подоконника ко мне на колени. Все было бы очень уютно, если бы не случилось так ужасающе много всего, и я опять почувствовала, что я как будто в каком-то другом месте, но только не там, где я есть. Так мы просидели целую вечность, и Бичек пихнула меня под столом, но я не могла говорить, я уставилась себе в тарелку, пока Лиззи не сказала: слушай, Мальвина, — сказала она, теперь скажи нам, наконец, что вообще происходит, иначе я не выдержу.
Когда я начала рассказывать, мой голос был холодный, замороженный до синевы, и я слышала себя как будто издалека. Бичек взяла меня за руку, и всякий раз, когда больше я не могла говорить, она сжимала мои окоченевшие пальцы, это было похоже на то, как лошадь пришпоривают перед прыжком. Я взяла все препятствия. Я ничего не пропустила, это было трудно, потому что я чувствовала, как мои слова отзывались в Лиззи. Но мне нужно было говорить, сказать правду, мою правду о том, какой была на самом деле моя жизнь. Когда я добралась до конца, Лиззи расплакалась, а я сказала: все в порядке, ничего страшного.
Как будто ее можно было этим утешить, хотя в общем-то я понимала, что все очень даже не в порядке.
Теперь, на развалинах виллы, мы обе чувствуем смущение, мы делим пирог по-сестрински, но между нами лежат сотни километров ничейной земли — годы, когда я ничего не говорила, пытаясь спрятать мою тайну в темноте. Как нам их преодолеть?
Горло у меня сжимается от страха, что Лиззи может уйти. Просто оставит меня сидеть здесь, потому что я не сразу сказала ей правду.
Я так злюсь, — говорит она вдруг, и у меня от ужаса выпадает из рук последний кусок пирога.
Я так ужасно злюсь, — говорит она, и я вижу, что ее глаза снова наполняются слезами.
Темными, злыми слезами.
Я не могу вымолвить ни звука, могу только смотреть на Лиззи и ждать, когда она уйдет, потому что я оказалась такой трусливой. Другие, наверно, были бы не такими трусливыми, думаю я, но, наверно, со многими случилось бы так же, как со мной, многие тоже бы подумали: я выдержу, еще один день и еще один, а завтра я все расскажу, или послезавтра, или когда-нибудь потом. Ты не думаешь о том, что тайна день ото дня растет и с каждым часом становится все больше и невыразимее.
Мне очень жаль, — шепчу я.
Под кроссовками Лиззи мелкие камни осыпаются и катятся вниз по куче.
Глупая ты, глупая, — говорит Лиззи чуть не плача, не на тебя же!
Она вскакивает, и от этого вся куча начинает оползать, и Лиззи оказывается передо мной на коленях, крепко держась за мои ноги.
Я на себя злюсь! Ужасно на себя злюсь, — говорит она, я ведь ничего не замечала! И так долго!
Я чувствую только, как качаю головой, во мне не осталось ничего, кроме одной мысли: Лиззи все еще меня любит, Лиззи не сердится на меня.
Мне было так страшно, — говорю я, поэтому я ничего тебе не говорила.
Лиззи вот-вот сползет вниз вместе с кучей, я тяну ее к себе наверх, она шлепается рядом, и мы снова обнимаемся. Я не знаю, сколько нам еще придется обниматься, может, несколько часов каждый день, пока все снова не станет хорошо.
Все равно я должна была заметить, — рыдает Лиззи, уткнувшись мне в плечо, — ты же моя лучшая подруга.
Я ничего на это не говорю, у нее не было ни малейшего шанса напасть на след моей тайны. Я все так хорошо зашифровала, что и сама в конце концов полностью запуталась. Лиззи в этом не виновата, совершенно не виновата.
Мне вспоминается столько всего разного, я только сейчас начинаю понимать что к чему, — говорит она. Ты всегда так странно себя вела, когда я не хотела идти к твоим бабушке и дедушке. Один раз, когда мне совсем к ним не хотелось, ты очень просила меня пойти. Обещай, что подождешь после урока, сказала ты, а я разозлилась. Я подумала, вот опять с ней что-то не так. Мне больше хотелось пойти искупаться или еще куда-нибудь. Я просто ничего не понимала.
Лиззи, перестань, — говорю я, все это ерунда.
Мне очень хочется хорошенько ее встряхнуть. Конечно, я этого не делаю, вместо этого мы обнимаемся так крепко, что даже дышать не можем.
Это не ерунда, — говорит Лиззи, все могло бы закончиться гораздо раньше. А теперь твой дед в больнице, и мы не можем ничего сделать. Его нельзя даже посадить в тюрьму, пока он там лежит.
Для Лиззи это вообще очень трудно — терпеть всяческую несправедливость.
Я воспринимаю это по-другому. Я рада, что его здесь больше нет, а где он — мне все равно. Может быть, когда-нибудь мне захочется, чтобы он понес наказание. Но теперь? Теперь я счастлива, потому что у нас с Лиззи все будет хорошо, мне больше не надо видеть деда, и я смогу постепенно все забыть. Забыть по-настоящему, а не так, как тогда — похоронить все в своем сердце. Как это сделать, я не знаю. И поэтому беспокоюсь. Смогу ли я когда-нибудь стать нормальной. Смогу ли когда-нибудь целовать Муху и не думать про деда, не будить тени, спящие у меня в голове.
Что теперь будем делать? — спрашивает Лиззи.
Праздновать! Будем пить кока-колу, а потом пойдем в кино, — твердо говорю я.
У меня ведь сегодня день рождения, и даже двойной. Во-первых, потому что первое мая, а во-вторых — потому что я, наконец, заговорила. Лучше всего пойти прямо сейчас, — я помогаю Лиззи встать на ноги, энергично, чтобы ей не пришло в голову возражать. Мы вместе, спотыкаясь, спускаемся с груды обломков.
Мне надо тебе еще что-то сказать, — говорю я, когда мы оказываемся внизу.
И сделать это надо очень быстро, потому что вниз с холма как раз съезжает на велосипеде Муха. Он уже издали машет нам — обеими руками, чтобы мы увидели, как хорошо он умеет ездить на велике без рук.
Нет, — стонет Лиззи, опять этот…
Лиззи, — говорю я, собрав все свое мужество, я влюбилась.
Она с ужасом смотрит на меня большими глазами, потом на Муху, который стоит перед нами в облаке пыли.
Ну не в этого же, — шипит Лиззи мне.
Прости, — шепчу я, так уж случилось.
Такое просто так не случается! — шепчет она в ответ.
Муха усмехается. В точности так я и представляла себе эту встречу. Лиззи и Муха. Ой-ой-ой-ой-ой!
Привет, Лиззи, — говорит он, я друг Мальвины.
Лиззи скрещивает руки на груди и откидывает голову назад.
Не смотрите на меня так, — говорит она, в конце концов, я уже большая и переживу, что моя лучшая подруга связалась с таким идиотом!
Тут на ее лицо прокрадывается улыбка.
Можешь пойти с нами, если хочешь, — говорит она Мухе покровительственно, только веди себя прилично.
Мы вместе ведем велосипеды по измятой траве. Лиззи пристроила противень от пирога на багажник.
Я, кажется, что-то пропустил? — говорит Муха, поглядывая на противень.
Еще как, — говорим мы с Лиззи хором и пристально смотрим друг другу в глаза. Нас ничто не сможет разделить, ничто и никто.
Меня зовут Мальвина, мне четырнадцать лет.
Я — Мальвина, хранительница закона, храбрая Мальвина, которая не боится прыгать, всегда, даже если не видно земли. Я прыгнула, а внизу стояли Лиззи, Муха, фрау Бичек, мама Лиззи и даже Анна.
Другие сбежали. Как Пауль и мои родители, которым было стыдно за то, что произошло. Я знаю, что мне нечего стыдиться. Лиззи и Муха помогали мне этому научиться. Каждый день заново. Они ни на секунду не оставляли меня одну.
У некоторых историй нет счастливого конца — такого, какой бывает в фильмах. Но зато по ходу дела появляются всякие мелочи, много мелочей, которые кончаются хорошо. Мне больше никогда не надо будет навещать деда, к тому же он слишком болен, но когда выздоровеет, Лиззи лично засадит его в тюрьму. Она поклялась в этом на куче обломков от виллы…
Меня зовут Мальвина, и я научилась кричать.
Я умею громко кричать. Иногда я ухожу туда, где раньше стояла вилла. Забираюсь на крышу супермаркета, она плоская, для голубей место неподходящее, летом там жарко, потому что солнце отражается в черном покрытии, а зимой ветер несет в лицо снег. Я встаю на самый краешек, расставляю руки в стороны.
А потом кричу — так громко, что все разбегаются.
Потом спрашиваю Муху.
Ну, как у меня получилось? — спрашиваю я.
