Александр Кононов - На Двине-Даугаве
— Не знаю.
— Кто тебе их надрал?
— Никто.
— Ну, вот и врешь. Ступай!
Гриша с деревянным, бесчувственным лицом вернулся на свое место.
Никаноркин сразу же зашептал ему в ухо:
— Ох, и везет тебе, малец!
Гриша не ответил. Ему теперь все равно. Будь что будет.
— Это ж Лаврентий, слышишь? Это сам Лаврентий, — жужжал неугомонный сосед. — Теперь тебе и надзиратель не страшен… Ты что, очумел? Я тебе говорю — это Лаврентий Голотский, инспектор!
Гриша продолжал молчать до самого звонка.
После занятий в класс пришел крепыш, видно страшно сильный, в потертой форменной куртке — значит, «старичок», — и еще с порога закричал:
— Который тут Шумов?
Ему с готовностью показали на Гришу.
Крепыш, расправляя плечи, подошел ближе и сказал:
— Это ты победил Дерябина?
Гриша не знал, что отвечать. «Какого Дерябина?»
Силач подождал, потом воинственно раздул ноздри и спросил:
— Хочешь со мной помериться силой?
И тут раздались со всех сторон пронзительные крики. Никаноркин выскочил вперед и завопил громче всех:
— Ты усы бреешь! Я знаю!
Крепыш усов, должно быть, еще не брил. Однако, самолюбиво закусив нижнюю губу, он сунул руки в карманы, круто повернулся на каблуках и вышел с гордым видом.
— Чего он от меня хотел? — спросил Гриша.
— Он же сказал: силой помериться. И как ему не стыдно! Второклассник, а приходит к нам бороться.
— А про какого это он Дерябина говорил?
— Ну ты просто чумовой какой-то, тебе ничего не втолкуешь! Сам повалил Дерябина и сам спрашивает, какой Дерябин!
— То ж Мейер был.
— Ну да. Его зовут доктором Мейером за то, что он лечит новичков. А фамилия ему — Дерябин. Ух, он и здоров! Ты первый ему сдачи дал.
Все стало понемножку проясняться. Гриша приободрился и даже сказал сипло, по-дерябински:
— Что ж… эко дело. Я и второкласснику дал бы!
— Да ему уже двенадцать лет!
Да, двенадцать лет — это, конечно, много. Это уж действительно старик! С таким, пожалуй, не поборешься.
Никаноркин собрал свои книги, небрежно сунул их в обшитый телячьей кожей ранец и посоветовал Грише на прощанье:
— Ты смотри не уходи. Жди надзирателя. А то хуже будет.
3
Ученики основного приготовительного класса по одному, по двое стали расходиться, шумно переговариваясь, пересмеиваясь, уже забыв про Гришу.
И он остался один среди белых стен, толстых, как в крепости, судя по оконным проемам. Узкая зеленая панель шла снизу по стенам, в одном месте она была украшена огромной кляксой: видно, какой-то озорник пустил чернильницей. Над школьной доской, высоко, висела географическая карта: голубые червячки рек, коричневые сороконожки горных отрогов, кружочки городов — веши пока что мало известные Грише. Вот только в нижнем углу, справа, виднелось синее, похожее на большой изъеденный боб пятно — оно-то Грише было знакомо. Да и надпись на нем была видная: «Каспийское море».
Отец когда-то был там, на Каспии. Где он только не бывал, батя! Гриша слышал, как он рассказывал Шпаковскому, будто горько смеялся над самим собой: «Все по свету ходил, счастья искал».
Гриша опять сел за парту, подпер щеку кулаком — начал жалеть отца: «Не нашел он счастья-то». И немножко стало жаль самого себя.
Что с ним теперь будет?
Он не знал, что как раз в эту минуту инспектор, он же учитель математики, Лаврентий Лаврентьевич Голотский разговаривал о нем с надзирателем.
— Ах, этот… Шумов. Знаю, знаю. Ну, он деревенщина, надо будет его отесать. Но — способный. Задачки решает, как орехи щелкает. Да нет, что ж сразу так — наказывать. Пока внушите. Внушите и отпустите домой.
Гриша этого не знал, а потому все, что случилось потом, так и осталось для него не совсем понятным.
Надзиратель Виктор Аполлонович Стрелецкий вошел в класс, где сиротливо сидел Григорий Шумов, мягко взял его душистой рукой за плечо и сказал:
— На первый раз мы решили, голубчик, не наказывать тебя. Пойдем, дружок.
Они вместе вышли в коридор, повернули и скоро оказались в тупичке, который кончался маленькой коричневой дверью.
Виктор Аполлонович вынул из кармана связку ключей, любовно позвенел ими, выбрал нужный ему и открыл дверь.
Гриша шагнул вслед за ним через порог и увидел шкаф с пыльным глобусом наверху, рядом, у окна, — раскрытую конторку, а в углу — чучело орла с лысой головой.
Виктор Аполлонович подвел его к конторке. Там лежали карандаши, резинки, перья, шелковые ленточки — закладки для тетрадей, картинки — печатки для приклеивания закладок. Картинок было много; на них нарисованы были тигрята с полосатыми мячами, птички с письмом в клюве.
— У тебя все школьные принадлежности имеются?
— Имеются.
— А вот это?
Надзиратель вынул из конторки маленький блестящий предмет, похожий на кончик стрелы, вставил в него неочиненный карандаш и сделал несколько быстрых движений; из-под его пальцев посыпалась на пол тончайшая стружка.
— Машинка для точки карандашей, — объяснил он Грише.
— Не надобно: у меня ножик есть.
— «Не надобно»! — передразнил Гришу Виктор Аполлонович, ласково, впрочем, улыбнувшись. — А это? — И он покачал перед самым носом Григория Шумова лиловой ленточкой.
Григорий молчал.
— Возьми, — великодушно сказал Виктор Аполлонович. — И еще вот это! — Он порылся в конторке, вытащил оттуда картинку величиной с пятак и подал ее вместе с ленточкой Грише.
Тот не знал, что делать. Надзиратель ему помог:
— Поклонись теперь. Вот так!
Гриша шаркнул ногой — неуклюже, с угрюмым видом.
— Ничего, дружок, мы тебя отшлифуем! — ободрил его надзиратель. — Ленточка с печаткой стоит всего шесть копеек. У тебя нет денег? Ну, отдашь завтра, но уже — семь копеек. Понял?
— Понял.
— Если задержишь уплату больше недели — принесешь десять копеек. Я тебя торопить не буду. Конечно, до поры до времени, голубчик… Ну, можешь идти. До свиданья, дружок! Нет, не так — ноклонись сперва.
Гриша опять шаркнул ногой и, багровый, вышел в коридор.
Там он внимательно разглядел свою нечаянную покупку. Муаровая ленточка отливала живым волнистым блеском. На картинке была птичка неизвестной породы — с зелеными перьями и изумленно вытаращенными коралловыми глазками. Это были прекрасные вещи — с такой закладкой тетрадь для чистописания будет выглядеть совсем по-другому…
Нет, и ленточка с птичкой не могли его утешить. Он не думал в ту минуту ни о шести копейках — откуда их взять, — ни о том, как выругали его, обозвав мужиком: что ж, он и вправду мужик и отец у него мужик… Но сердце у него ныло, ныло от тяжкой обиды: все кругом было чужое, а ему, видно, еще рано жить совсем одному среди чужих…
Он вышел из училища, перешел через мостовую, сырую от недавних дождей, отыскал под знакомыми каштанами скамейку посуше и сел.
И снова стал вспоминать горестное прощанье с отцом и всем сердцем почувствовал, как больше всех на свете нужна ему сейчас мать. Вспомнив о ней, он даже задохнулся и испуганно оглянулся вокруг: как бы не заплакать.
А ведь он и не подумал о матери ни разу за последнюю неделю, в счастливые дни, когда его водили по магазинам, покупали учебники, обновки — форму реалиста, — стригли в цирюльне и даже прыскали на него душистой водой, должно быть той самой, которой сегодня пахли руки Виктора Аполлоионича. А под конец подарили необыкновенный ножик, купленный в магазине «Любая вещь за 20 копеек». Ножик был с двумя лезвиями, с крохотным буравчиком, а ручка у него была нарезная, рубчатая.
И весь этот праздник сразу кончился.
4
Праздник кончился хмурым вечером. Отец вернулся из города к Нениле Петровне, у которой пока что жил вместе с Гришей, и сказал угрюмо:
— Не поладил я со своим новым хозяином. Придется мне уезжать, искать другое место.
Ненила Петровна быстро, с колючим любопытством оглядела Ивана Шумова:
— Ну, а мальчонка-то? Его куда? Или с собой возьмешь, что ли? Рано, рано ты его определил в еральное… Не поладил, значит, с хозяином? Ай-ай-ай!
— Выжига, грубиян! — продолжал отец. — Работы, дескать, в саду сейчас мало, хочет, чтоб я торговал у него в магазине. Дело для меня неподходящее.
— А отчего неподходящее? Тут может — очень просто — случиться своя выгода… если с умом взяться. Торговал же мой покойник.
— То твой покойник, а то я.
— Загордели вы очень, Иван Иванович!
— Не обессудь, Петровна, сегодня я не в себе.
— Оно и видно, — поджав губы, ответила Ненила Петровна и лебедью выплыла из комнаты.
Отец долго молчал. Гриша глядел на него со страхом и наконец не вытерпел:
— А как же я, батя?
Иван Шумов поднял тяжелую голову:
— Про тебя-то я все и думаю. На хозяина мне плевать, я себе работу найду! Меня на хорошее место кличут. Да далеко… За Прейлями.
