Виктор Кава - Трое и весна
Да, ему виднее. И все же, что делать?
— Да чего вы с этой машиной носитесь как с писаной торбой? — досадливо машет рукой тётка Насташа. — Это же не живой человек, а железо мёртвое. Пусть ею подавятся бандиты. Сядут на неё пьяные и разобьются. А вам новую дадут, вы же не виноваты, что в такой переплёт попали.
— Что-о? — вдруг вскинулся шофёр, будто его муха укусила, — Машину бросить? Бандитам? Да вы что?
Он смотрел на тётку Насташу, а обращался к нам. Мы молчали. А правда, разве есть другой выход? Дарить машину бандитам, конечно, мы не собираемся, сожжём её вместе со снарядами. На куски разнесёт. Постой, постой, сержант, но ведь совсем рядышком хата Андрюшкиной матери… И другие хаты… Так что же делать? Погибать вместе с машиной?
Наверно, не один я так думал. Вон Каратеев пошёл к хате. На ходу бросил шофёру:
— Вот и оставайся, если машина тебе дороже жизни.
Андрей пристально смотрит на меня. И в темноте я угадываю его немой вопрос: и мне брать шинель? Вместо ответа тоже иду за Каратеевым.
Шофёр выбежал вперёд, загородил нам дорогу. И жалобным, просительным голосом сказал:
— Товарищи, ребята, я тоже хочу жить! У меня отец и мать дома, девушка Тоня ждёт… Но поймите — не могу я бросить машину! Что мне командир скажет, что мне в роте скажут?
Мы остановились. Он прав. Однако машину на горбу не понесёшь. Вот упрямец! Погибнет ни за понюх табаку. Конечно, мы не собирались оставлять его.
— А ты хочешь, чтоб мы все полегли возле твоей машины? — бросаю раздражённо. — Если есть идея, говори быстрее! Время ведь не ждёт, вот-вот бандеровцы нагрянут!
Мы останавливаемся напротив двора Андрюшиной матери. Шофёр молчит, вертит головой во все стороны.
— Есть, есть! — тонко вскрикивает он, — Видите, улица эта под уклон идёт, наверно, к какому-нибудь селу выведет. Может, попробуем, толкнём машину?
— А бандиты что, не найдут нас в том селе? — говорю сердито, терпению моему приходил конец.
Шофёр сник, махнул рукой, нахмурился, побрёл к грузовику, черным призраком застывшему посреди улицы; казалось, он прислушивался к нашему разговору.
Шофёра схватила за руку тётка Юстина:
— Ты дело говоришь, сынок! Езжайте, езжайте туда, дети! Там в селе Зелёном крепкая самооборона, не то что у нас. В четверг они отогнали бандитов. В лощину скатитесь быстро, как на санях. Мы с Насташей подтолкнём вашу машину, соседей позовём.
Мы переглянулись. В самом деле, мысль.
— А вы, мама? — тихо спросил Андрей. — Вы с нами? Вам нельзя оставаться. Кто-нибудь донесёт бандитам.
— Обо мне ты не беспокойся, сынок, — махнула она рукой. — Вот как подтолкнём вашу машину, пойду к Насташа, пересижу у неё. А кто видел, что сын ко мне приезжал? Было уже темно, когда вы подъехали. Во двор не въезжали, а следы на улице снегом забросаем.
Соседей мы не стали звать: вдруг кто-нибудь из них ненароком обмолвится? Тронулись. Немало снега растаяло, по улице проехало несколько саней, сделали кое-какой след, но все же мы почти окончательно выдохнулись, пока вытолкали машину за хутор.
Толкали машину — под гору она шла легче, — и все время оглядывались: не гонятся ли бандиты? Спокойно белел снег, спал хутор, разве что изредка сонно лаяла собака. Долго на околице виднелись две тёмные фигуры — это стояли мать Андрея и тётка Насташа.
4
В селе завязли возле первой хаты. В этом месте дорогу пересекал настоящий снежный вал, снежная баррикада. Уж не оборонцы ли, о которых вспоминала тётка Юстина, набросали этот вал? О самообороне наслышался, пока лежал в госпитале. Во многих сёлах Западной Украины местные жители организовали отряды для защиты от бандитов-бандеровцев.
Я крепко потёр лицо. Решай, сержант, как действовать дальше. По военным законам ты теперь командир, как старший по званию, решать нужно быстро: вот-вот налетят бандиты.
Да-а, считай, что мы уже в селе. Достаточно проехать хотя бы метров двести, спрятаться за этой снежной стеной. Но сил уже нет для того, чтобы прорыть в ней проезд. Только время зря потеряем. Стало быть, нужно срочно идти в ближайшую хату и расспросить о самооборонцах.
Пойду, наверно, вон в ту лачугу, я всегда больше верил беднякам. Тем более на Западной Украине, где всего полтора года просуществовала Советская власть. Как только ступил на узенькую тропку, за моей спиной раздался густой сочный голос:
— Доброй ночи, люди добрые! Уж не советские ли воины пожаловали в наше село?
Стремительно обернулся. В распахнутой калитке по ту сторону улицы стоял плотный мужчина в тулупе внакидку. За его спиной виднелась добротная хата под блестящим железом.
— Здравствуйте, — отвечаю за всех. — Угадали, мы советские бойцы. Завязли в ваших снегах…
О том, откуда мы, куда едем, как попали сюда, промолчал. Кто его знает, что за человек. Вряд ли в этом селе все — наши друзья. Разглядим, что за птица и чем он дышит, может, и спрошу у него о самообороне.
— Да, господь бог сыпанул снега по глупости, прости меня, грешного. А может, его лукавый попутал? Входите в мой дом, дорогими гостями будете, — рокочет приятный бас мужчины. — Поужинаете, чем бог послал, отдохнёте с дороги. Человек, как всякая божья тварь, ночью должен спать.
Хм, как-то чудно говорит человек. Ну, все равно зайдём, расспросим. Честно говоря, уже и ноги не держали, глаза слипались. Казалось, прислонюсь на мгновение к калитке — провалюсь в бездну.
Первое, что бросилось в глаза в просторной светёлке, — множество икон в углу, они сияли позолотой в свете большой лампады. «Как иконостас в церкви», — шевели гнулась в голове вялая мысль. А больше и думать не было сил: тепло мигом разморило меня, сделало каким-то ватным. Почти рухнул на стул, непослушными пальцами пробую расстегнуть шинель и не могу. Ругаю себя потихоньку: совсем разомлел. Нужно немедленно расспросить у мужчины, кто он такой, и, если наш, послать за самооборонцами. Наверно, бандиты уже идут по нашему следу. А язык будто клеем смазали.
Хозяин помог мне раздеться. Теперь я вблизи разглядел его. Небольшая борода, аккуратные усы, длинные волосы. Поп? Вот так попали в гости! Нужно немедленно отсюда…
Попытался подняться; руки попа мягко посадили меня опять.
— Сынок, неужели ты испугался слуги божьего? — В голосе попа обида. — Греха побойся! Да я за вашу победу денно и нощно молюсь, молебны служу в церкви. У меня ваш генерал ночевал, вот на этой кровати. — Он показал на высокую никелированную кровать. — Отдыхал после боя.
Я озадаченно заморгал глазами. Вот так поп! А может, неправду говорит? Спрошу-ка о самообороне. Тут ему не с руки будет врать, если не наш человек. Я же попрошу кого-нибудь позвать.
Поп внимательно выслушал меня, чинно кивнул головой:
— Есть у нас такие. Крепкие мужики там собрались.
Вот поужинаете, пойду и позову прихожан, чтобы охраняли вас. Не волнуйся, сынок, — заметил мой нетерпеливый жест, — у них везде посты расставлены, в случае чего, предупредят об опасности, выйдут с оружием против врагов.
Ну да, везде! Возле баррикады мы никого не увидели. Оглянулся на товарищей, чтобы посоветоваться. Прокопчук как сел на лавку, так словно прикипел к ней. Каратеев и шофёр, что называется, пальцами раздирают глаза. Какой с ними совет! Вот сейчас встану, выйду во двор, умоюсь снегом, взбодрюсь, и мы с попом пойдём к самооборонцам. А ребята пусть поспят.
Поп будто прочитал мои мысли.
— Да не терзай себя, сын мой, лишней тревогой. Я сейчас сам быстренько схожу к соседу, а он соберёт самооборонцев.
И вышел из хаты. Я было дёрнулся, чтобы пойти за ним, и не смог оторваться от стула. Даже не почувствовал, как опять задремал.
Вскинулся от громкого голоса попа:
— Все, сын мой, успокойся. Побежал Григорий к главному самооборонцу. Сядем за трапезу. Проголодались, наверно, вашей полевой кухни здесь же нет.
Я не заметил, когда в светёлку вошёл мальчишка лет двенадцати. Был он в заношенной посконной рубашке, таких же посконных штанах, на ногах — большие старые сапоги. Но ходил он в них почти неслышно, словно разутый. Тихо и быстро. За несколько минут весь стол был уставлен едой: холодец, колбаса, солёные помидоры. А вот и белая булка появилась посреди стола. У меня слюнки потекли — не очень-то мы отъедались во время наступления, кухни, случалось, отставали на несколько суток, на одних сухарях да воде держались. А люди и рады бы угостить, так их фашисты ободрали до ниточки. И в госпитале не приходилось есть такого. Мальчик носил все это ловко, быстро, но как-то… робко, как будто боялся ошпариться. Отчего это? И что за мальчишка?
Поп обратил внимание, что я заинтересовался мальчиком.
— Отрок сей сирота несчастный, — сказал тихо, с грустью. Пригрел его, приютил, чтоб никто не обидел одинокого ребёнка. Вот так и живём вдвоём в мире и согласии. Правда, Емельян?
